Байки деда Бухтина

Байки деда Бухтина

Иллюстрации Фёдора Ясникова

Смех — великое дело: он не отнимает ни жизни, ни имения, но перед ним виновный — как связанный заяц.

 

Возвратим смеху его настоящее значенье! Отнимем его у тех, которые обратили его в легкомысленное светское кощунство над всем, не разбирая ни хорошего, ни дурного!

Николай Гоголь

 

Известно, без сказителя и балагура-баешника на рыбачьем и охотничьем промысле — живая погибель; без богатырской старины, без охотничьей, рыбачьей бывальщины и потешной байки заунывно в сумеречном зимовье, где промысловики, мрачно поглядывая друг на друга, неделями изнывают от грешной праздности в пору, когда дрожат и стонут в крещенскую стужу лиственничные венцы с угрюмо торчащими из пазов бурыми куделями мха. Но благодаря затейливому, замысловатому сказу, благодаря назидательной, обличительной байке промысловые охотники и рыбаки, переживающие тяготы, надсады и гибельные опасности, не озлоблялись друг против друга, не впадали в грешное унынье и отчаянье. Молитва спасала душу от погибели, от злых помыслов; а бывальщины и байки умудряли, совестили, тешили, яко веселое солнышко после затяжной тоскливой мороси, и разгоняли грешную унылость, яко вольный ветер скучный осенний туман.

Помнится, деревенский мужик поминал славного балагура-баешника: «В деревне дед жил, он поселенец был. Его брали на охоту, чтоб веселе было. Зимой же ночи долги. Вот он с охотниками по тайгам ходил. Ружья у него не было. Он с досточкой ходил. И вот сидят в зимовье вечером, мужики шкуры оснимывают, куренги варят, а дед имям заливат: на досточку смотрит и быдто читат как по писаному. А сам-то неграмотный был. Споткнется нарочи, перевярнет дошшечку на другу сторону и дальше врет. У него свой пай был. Мужуки добудут там чо — ему пай».

Поведанная крестьянским, ремесленным говором, байка кручеными-верчеными, ветвистыми корнями таится в испоконном устном и старокнижном слове, будь то хитромудрые подписи к лубочным картинкам, потешно обличительные сказы супротив греховодников или записанные грамотеями базарные скоморошины.

В прошлом и позапрошлом веках редкий писатель не потешился байкой, вводя ее в повествование либо выделяя в самостийный сказ. И, бывало, в сем легком, баешном жанре рождались истинные шедевры русской словесности. К слову сказать, байка по плечу лишь русским народным, избранным писателям, нередко взросшим и заматеревшим в деревенском говоре, поскольку трудно без ощутимых языковых потерь перевести байку из устной речи в письменную, где не подсобишь слову затейливым жестом, голосовой игрой, хитромудрым прищуром или, наоборот, круглыми от нарочитого испуга, шалыми глазами. «Русское слово в книге молчит, — скорбно вздыхал Борис Шергин, чародейно сливший в сказах устную и книжную поэтическую речь. — Напоминают ли нам о цветущих лугах засушенные меж бумажных листов цветы?..»

Иным грамотеям-книгочеям деревенские байки не глянутся, — на всех не угодишь; иные косоротятся, словно хватили горсть кислой облепихи: мол, псевдуха — от духа псевдорусского; ну да на всякий роток не накинешь платок. Хотя, верно, и псевдухи в литературе выше крыши… Творя байку лишь на словесных соцветьях и созвучиях, переиначивая книжную речь на деревенский лад, далеко не убредешь, запалишься, осрамишься, ибо простонародный говор — не «чо» и «почо», народный говор — пословично-поговорочная, затейливая, украсная речь. К сему, дабы байку испечь в деревенском наречии, надо густо ее замесить на потешном, завиральном случае, не договаривая, абы читатель (в досельну пору — слушатель) самолично доспел, где и над чем смеяться, а потом вывел и мораль, и мудрость. Нынешний бойкий анекдот лишь народился на белый свет — в люльке и оброс сивой бородой; а байка… байка не дряхлеет, — мудрая и вечная, увеселяет русскую душу, пока жива русская душа. Потешные сказы и веселят, и умудряют, и совестят, а посему имеют право на жизнь в русской словесности наравне с эпохальными романами.

* * *

Однажды вольный ветер заметнул меня в забайкальское село Ботало, где я гостил у деда Бухтина — сивогривого, сивобородого, похожего на дремучего лесовика, но еще ладного и крепкого. Шел по лесам и лугам июль-сенозарник: мужики сено запасали, в небе зарницы играли. Красное лето — зеленый покос… до солнца пройти три покоса, будешь ходить в сапогах, а не босо…

Но со святого Самсона-сеногноя1 задождило, заморосил гнилой дождь на свежую кошенину. По-доброму грести бы кошенину, копнить и метать в зароды… сено в куче, не страшна и туча… но разверзлись хляби небесные и старик, переживая за скошенную траву, сидьмя сидел на заимке.

Дабы не томить душу печалью, дед Бухтин сплел три корзины под грибы-ягоды. Плел в ребячьем упоении, от усердия высовывая кончик языка. И чудилось, корзинки быстро и ладно росли из корневатых стариковых пальцев, как растут грузди из тепло дышащей сырой земли, распихивая шляпками прелые листья, хвою и мох. При этом старик заливал потешные байки — их еще зовут потрусками, домогами, бодягами и бухтинами. И все в стариковских бодягах вроде случалось на самом деле, с родными и знакомцами. А то вдруг на политику накинется, что зверовой пес на волка, и вывернет из загашника политические байки. А что?! Не пень замшелый, газеточки почитывал, правителя бранил, американцев-британцев и прочих французов материл. Бывало, наденет круглые очечки на резинке, и читает, и читает; а потом вдруг возьмет да, осерчавши, газетку и порвет. Метнет на лежанку русской печи: мол, сгодится на растопку.

Житейские вьюги выстудили из памяти, словно тепло из ветхой, щелястой избы, иные байки и бывальщины деда Бухтина, но избранные пали в память, и ныне я, не обессудьте, как смогу, так и выплету потешные сказы.

Скупой покойник

Крещенские морозы о ту пору так лютовали, что боязно было и нос высунуть из избы — как бы не оставить его на морозе. И вот, паря, в голой степи помер один бурят. Но помер да помер. С кем, паря, не быват. Дело житейско. Чабан был. Древний такой старик… На степном гурту2 жил. А в теплых кошарах3 укрывалась от стужи отара овец. А подле их и коровенки, и лошаденки.

Летом старик еще пас овец, а ближе к Сагалгану… праздник у бурят, Белый Месяц, паря, звать… дак вот, ближе к Сагалгану лег и помер. Дух испустил… А чабану тому, паря, еще при жизни поп ихний… лама по-бурятски… вычитал в сокровенной книге, чтобы сожгли старого бабая в тайге подальше от жилья. Вера у их такая, ага…

Короче, надо жечь дедушку. А кому, паря, жечь, ежели на гурту мужичьим духом и не пахнет?! Был мужик, и тот старик, да ишо и помер. А за баранами ходили бабы с ребятешками. Вот ума и не приложат, как упокоить старика, чтоб по ихней вере. Хоть воюшком вой…

Ладно… А тут ехал степью знакомый мужик… по-улишному Кузя Ловкач… ехал мужик, ехал да и завернул коня на бараний гурт. Думал, паря, брюхо чайком согреть, а коли подфартит, дак и бараниной разжиться.

Ладно, заехал, посадили чаевать. Бабы в голос ревут: дескать, бабай помер, жечь надо, мужиков нету, а самим страшно. Ага… А Кузя Ловкач возьми да и брякни:

Мне вашего бабая спалить, что два пальца обмочить.

Старой чабанке не глянулась Кузина похабщина, а чо делать?! Надо жечь старика. Ладно, били по рукам, барана Кузе посулили, пьяной аракой мужика напоили — вроде русской водки, но из кислого молока. Послабже, паря, будет, но тоже ничо, пить можно.

Ладно, Кузя Ловкач выпил, закусил бараньим бухулером4 да и завалил старика в сани. Повез, паря. И вот, значит, едет тихонько степью, коня не понужат. Со стариком мало-мало балякат. Дивно уж от гурта отъехал. Степка кончилась, березовая грива пошла. Хмель выветрился, мороз, паря, стал пробирать, уши щипать. А у Кузи, не гляди, что Ловкач, шапчонка была старе поповой собаки. В ей деда и прадеда упокоили. В эдаком малахае тока из подворотни и выглядывать, заместо собаки брехать. А на люди казаться — народ смешить. Одно слово, худая шапчонка, наскрозь светится…

И тут Кузя Ловкач к старику-то пригляделся, к упокойному: мертвый бабай, а на ём бравый малахай, кому хочешь помахай. Дак соболя сплошные, чо не махать… Тут Кузя и смекнул: «Грош мне цена и сажены ворота, ежели, паря, такой шапкой попущусь…» И бает упокойнику:

И почо тебе, старому бабаю, шапка бравая?! Девок завлекать?.. Не-е, паря, тебе уже хама угэ5, в чем гореть да к небушку лететь. В худой-то шапчонке оно и сподручнее. Примет тебя бурхан6, посодит подле и скажет: мол, намаялся, дедка, всюю-то жись баран пас, в поте лица пропитание добывал, а и путней шапчонки не нажил. И примет тебя, паря, бурхан за милу душу. И грехи спишет, и Машка не сарапайся и Васька не чешись. От ить, язви тя в душу, кругом тебе выгода, дед. Короче, договорились: менямся шапками. Как ребятешки говорят, шух7 не глядя.

От ить чо удумал, хреста на ем нету… Ладно… Старик помалкиват, но головой киват: дескать, я, мол, согласный. Мне теперичи в чем гореть да к небушку лететь. А тебе, паря, для форсу сгодится: ты мужик ишо молодой, расхожий… Но коль старик ничо супротив не говорит, Кузя Ловкач евойный малахай на себя одеват, а своей шапчонкой старику плешь прикрыват. А шапчонка у Кузи обтерханная, древняя, деду к лицу…

Повеселел Кузя Ловкач в соболином малахае. Про ранешню жизнь со стариком судачит. Потом, паря, запел на радостях:

 

Чудак покойник

Помер во вторник,

В среду хоронить,

А он поехал боронить.

 

Так, паря, с песнями и прикатил в лес. Натаскал гору сушняка и велит старику:

Ну давай, бабай, в огонь полезай. Садись ловчее… Вот так, молодец, дедко…

Ладно, усадил старика да и запалил кострище. Потом, это, ишо и выпил на помин бабаевой души: ему на гурту, паря, плеснули пьяной аракушки. Выпил, закусил, достал кисет с махрой и завернул козью ножку. Дымит, на старика глядит, а тот, паря, горит. И вдруг!.. бабай-то как подскочит!.. да как бросится на Кузю Ловкача!.. А рукой-то, паря, рукой-то за малахаем тянется… Обмер Кузя, кинул бабаю евойный малахай, сиганул на сани да и погнал коня.

С перепугу-то лишь подле деревни у поскотины8 очнулся. И куда, паря, хмель подевался… Всю голову просвистело, скакал-то голоуший… Вот и вышло: и своей шапчонки лишился, и чужой не разжился. И бараном, что на гурту сулили, и тем попустился. Как говорится, на чужой каравай рот не разевай.

Грамотный мужик потом растолмачил Кузе Ловкачу:

Это, дядя Кузя, у его жилы потянулись на огне, вот он и прыгнул…

Но Кузя Ловкач веры не дал тем словам.

Не, — говорит, — это он, паря, малахай пожалел. Скупой бабай. Знатье бы, дак и хоронить бы не стал.

 

 

В селе Ботало коммерсант отелился

Было это… память щеляста, не соврать бы… было это при царе-косаре. Жил, паря, в селе лавочник, по-нонешнему будет коммерсант, — глаза завидушши, руки загребушши, и звали лавочника Хитрый Митрий. Он ить, паря, и Богу молился на варначий9 лад: «Господи, в чужу клеть впусти, помози нагрести да вынести…» Лавочник тот, паря, ежели седни никого не обманет, у его аппетит пропадат. А как он обманывал каждодневно, да по многу разов на дню, то у него был аппетит — не жевано летит. Дак вот и был он, паря, толстушший-здоровушший, аж бока заворачивались. Без чужой помочи в калитку не лезет, застреват. А пузочко, паря, растет да растет. Таскать чижало. Одно слово, коммерсант. Еле по деревне ноги волочит. Спотыкатся, паря, как пьяный.

Но чо делать… Пошел к фершалу. Пришел, плачет, слезьми уливатся:

Живот подпират, ходить задышливо. И жена в развод подала, несмотря на мое богачество. Така, паря, беда, така беда… Может, того… пилюли каки дадите, чтобы брюхо опало?

Покрутил фершал Хитрого Митрия и так и эдак. Помял брюхо, под хвост заглянул и бает по-ученому:

Ташши-ко ты, Митрий, мочу. Поглядеть, паря, хочу.

И сует Митрию стеклянну баночку. А принимал фершал в некорыстной избушке — корова лягет, хвост некуда протянуть. Ладно, паря… Завернул Хитрый Митрий за угол и полну склянку ташшит обратно. А фершал сревел няньку и ей — ту скляночку.

Беги, девка. Ташши сестре на сверку. И чтоб мухой, паря. Одна нога там, друга здесь. Пускай поглядит, кака така зараза к мужику пристала.

Нянька та рысью через дорогу в соседню избу, где сестра с мелкоскопами сидела. А нянька, халда ишо та, заполошна, бежит, под ноги не глядит. Спотыкнулась, поскользнулась, шмяк оземь, скляночку-то всю и пролила. Всю, паря, как есть. За голову схватилась: вот горе-то, думат. Фершал шибко уросливый10 был. Но чо, думала-гадала… А тут, паря, корова бредет. Посередь улицы хвост и задрала, бесстыжая. Ну, нянька недолго думала, у той коровы анализ и взяла. Тоже была девка не промах… Полнехоньку скляночку, паря, сестре и принесла. Сестра глянула анализ через мелкоскоп, гумажечку черкнула. Нянька с той гумажечкой к фершалу. Почитал фершал гумажечку и манит Хитрого Митрия.

Митрий Кириллыч, дело такое… — Даже, паря, и не знат, как молвить. — Ну, короче, ты, Митрий Кириллыч, ноне стельный11. Вот-вот, паря, отелиться должен. Ага…

Коровенка-то, где няня анализ взяла, стельна ходила, теленка ждала.

Но чо, паря, Хитрый Митрий запереживал: стыд, срам, — это же в кои веки видано, чтобы мужик телился? А как народ прознат… Засмеют же. Вся коммерция прахом пойдет. И порешил Хитрый Митрий из деревни бежать. От греха подальше. Умыслил в лесу отелиться, в лесу теленочка бросить. Да так, паря, чтоб ни одна душа не пронюхала. Ага…

Ладно, впотьмах, чтоб никто не видел, тихонько улизнул из села и, паря, как в песне, «бросился в лес… в лес, в тайгу глухую…».

И вот, паря, бродит по тайге. Бродит день, бродит другой, третий… Неделю. Ага… На однех ягодах пробиватся. Тошшать начал. Но пока ишо не мычит, не телится. Срок не приспел… И как-то под вечер бредет, паря, по тайге и видит — навстречу ему мертвяк лежит. Лежит, не дышит. Ага… Вроде как помер. Молчит, ничо не говорит.

Хитрый Митрий аж перекрестился:

Господи, спаси… А на ем хороши сапоги.

И давай с мертвяка сапоги тягать. Мертвяк, паря, молчит. Ничо супротив не говорит. А бахилы не поддаются — припотели вроде. А как Хитрый Митрий был охочий до чужого добра, то и долго чикаться не стал: вынул из-за кушака топор да и отрубил сапоги с ногами. Не пропадать же добру… Сунул чужие ноги под мышку и дале побрел. А уж, паря, из силов выбился, еле ноги волочит. И свои, и которы с мертвяка взял. А уж так отошшал, так, паря, отошшал, кожа да кости да нос торчит. Ага…

Ладно… И вот на ночь глядя добрел до лесной заимки. Там, паря, лесник встречат, чаевать садит. Хитрый Митрий чайку пошвыркал да и залез на печку. Сморился. А сапоги с ногами… он их под полой прятал… в изголовье приладил. Ладно, спит-почиват.

А той ночью у лесника корова отелилась. Лесник телка принял и положил на печь подле Хитрого Митрия. Дальше, паря, ночуют.

Ладно… Еще петухи не голосили, просыпатся Хитрый Митрий: екарный бабай, под боком телок полеживат. Мокренький ишо. И мордочкой-то в Митрия тыкатся, вымя ищет… Но тут уж Хитрый Митрий возрадовался: дескать, вот и отелился… Тихонечко с печки слез — и ходу. Даже, паря, сапоги с ногами на радостях забыл. Ага…

Но в село идти, паря, боится — у лесника язык долгий, по всему белу свету растреплет. Разнесет, как сорока на хвосте: мол, Хитрый Митрий гостил на заимке и отелился. Решил лавочник за кордон12 махнуть, к бусурманам13 податься. Но чо, паря, пошел…

А лесник утром просыпатся, глянул, паря, на печь и обомлел: телок-то ноги лижет, которы в сапогах… Лижет и лижет, вся морда красная.

Мамочки родны! — Лесник-то страсть как испужался и ревет. — Мамочки родны!.. Телок-то наш Хитрого Митрия съел!.. Одне ноги остались…

Ладно, чо делать?! Лесник-то мужик был простой, бесхитростной, — пошел в деревню на телка заявлять. Дескать, такой-сякой и разэтакий, коммерсанта съел.

Пришел в село… Но, это, паря, уже друга история. Чайком отпотчуешь, може, глядишь, и поведаю…

Деревенский бунт, или Как в селе Ботало отдули американцев

Помню, паря… кажись, о девяносто третьем годе… была у нас гнедая кобылица. Не кобылица — зверь живая, ужасть тихая. Сам ляд14 ей был сват. И звали ее пошто-то Демократка. Наш колхозный присидатель малость того… не в обсудку буде сказано. У его не все дома, к суседям ушли, — вот и дал кобыле срамную кличку. Тьфу!..

А страсти у нас, паря, вышли такие…

 

Демократка наша вдруг в охоту вошла. Подай ей жеребца и не греши. Оно, конечно, дело житейско, с кем не быват. Да вот беда-бединушка: наши-то колхозные жеребцы обходили Демократку за версту. И не сказать, что никудышка, — краса и савраса. Да вот горе, со звоном в голове. Завьет хвост и гриву, заломит шею и носится по деревне будто очумелая. Ржет чо попало… Вроде как дури нанюхалась… С греха с ей пропали. Одно слово, непутявка. Выпряглась из дуги.

И порешили мы с бригадиром отвести Демократку в соседнее село к жеребцу Соколу. Авось, думаем, покроет, не побрезгует. Про его тамошний конюх баял: дескать, кого хошь огулят. Дескать, тому одна холера — демократка, партократка, лишь бы из годов не вышла, лишь бы мхом не заросла. Ядреной конек. Бегунец к тому же. На Егорьев день в колхозе конные бега — бегунцов со всей деревни выставляли. Дак его, паря, ишо никто не одолел. Сокол, одно слово.

Ладно, значит, решили мы к Соколу на поклон идтить: так, мол, и так, не побрезгуй, дорогой товарищ, покрой Демократку — колхозу приплод нужон… Горбачевские да ельцинские реформы свалились, паря, на наши головы бедовые… Вроде летела корова в небесах да прямо на наши грешные головы и… Вот и сидим теперича по уши в навозе. Как упали реформы, словно Мамай прошел, все хвостом смел. Забыли, паря, когда получку получали. Да… Но робим, надеемся: очухается власть… В колхозной казне ветер свищет, горючки ни грамма и техника старе поповой собаки. Ничо нету, один спирт. Шинкарки, что поганки, денно и нощно торгуют паленкой, катанкой… катька звать… хошь пей, хошь и за уши лей, хошь клопов трави — везде годится. Ой, паря, сколь народу с той катьки перемерло!.. Могилки-то ноне поболе деревни.

Ладно… И решил колхоз по бедности снова переходить на конно-гужевую тягу. Трактористов послали учиться на водителей кобыл. А меня, паря, конюхом избрали всенародно, прямь как президента… Я же конево дело до тонкостев знаю — при конях вырос.

А ежели удумал колхоз на конно-гужевую тягу переходить, дак нужны же кони. А коней у нас, паря, раз-два и обчелся. Приплод нужен… Вот мы и решили для почину Демократку огулять, чтоб жеребеночек был.

 

Ладно… И уж наладились с бригадиром вести нашу Демократку к жеребцу Соколу — може, покроет, и ожеребится наша Демократка, жеребенка принесет; вот колхозу и конно-гужевая тяга. Все бы ладно, да присидатель пронюхал, вызвал на правление. И такой, паря, разгон дал, хоть голову завяжи да в омут бежи. Прямь как с цепи сорвался. Ревет… бык нелегчаный. В Америке гостил дак и привадился. В Америке, видно, все ревут как сумашедчии.

Шта эта такая?! — Но, паря, президент вылитый. — Вы шта эта, порядков нонешних не знаете? Надо же перво-наперво нашему президенту отписать, чтобы тот, знашь-понимашь, с президентом США согласовал… Ох вы, рожи неумытые!.. — Тут присидатель скинул башмак и башмаком по столу забухал. — Ишь чо удумали, две чумы красно-коричневы!.. Как отпишет нам президент из США, так и будем Демократку крыть.

Она же элитна, племенна… Демократка-то, — вякнул первый советник присидателя, ветеринар по фамилии Конский Врач По Женским Болезням. — У ей же порода!.. Ерусалимская казачья!..

От едрит твою налево!.. — Присидатель даже матюгнулся. — Такую породу чуть не сгубили.

Мы восемьдесят лет породу выводили, — растолмачил Конский Врач. — Опять же, с помочью Америки, Европы. В девяносто третьем чуть не сгубили. Породу… Хорошо, мировое сообчество подсобило, а то пропали бы…

Короче, — отрезал присидатель, — как США скажет, так и будем Демократку крыть.

Там же кобыл-то по науке кроют, — поддакнул Конский Врач По Женским Болезням. — А в нашей стране… Страна дураков, чо с ее возьмешь.

Ты… — бригадир опять загнул матом, — ты, коновал хренов, страну-то не трогай, а то жогну в лоб, и улетишь в Америку… Ты по делу говори.

Ишь мы какие деловые, — усмехнулся Конский Врач.

А вот этих вот ухмылочек не надо. — Бригадир зыркнул на Конского Врача побелевшими глазами, того аж пот прошиб.

Ладно, скажу по делу… Покроет Демократку Сокол, и какое от него пойдет потомство?.. Пьяницы да тунеядцы?.. Охальные черносотенцы?.. Знаком я с этим жеребцом, у его вся родова из белой конницы Буденного. Красно-коричневый, короче… Оно, конечно, господа конюхи, пастухи и скотники, вам решать. У нас теперичи свобода. А посему надо дозволенье у Америки спросить. А уж потом кобылу крыть… Здесь же политикой запахло… — Тут правление учухало: от Конского Врача за версту пахнет гуманитарным спиртом, который нам из США послали безвозмездно… за пахотные земли под ихний ракетный полигон. — Так что, господа конюхи, пастухи и скотники, надо ждать указаний из Америки. Может, они пошлют демократического жеребца.

 

Ладно, послал присидатель грамотку аж в саму Москву. Он аж куда, паря! Так, мол, и так, принародно избранный, горячо любимый президент, во первых строках письма низко кланяемся за гуманитарный спирт. А посему в поддержке нашей даже и не сумлевайтесь. А во-вторых, надо срочно огулять кобылу Демократку. Водится у нас специалист по жеребцовой части — Сокол звать, но шибко уж старорежимный… А посему сумление нас гложет. Так что вы уж покумекайте с президентом США, как бы нам ловчее огулять кобылу Демократку, чтоб реформы взад не пошли.

Долго бродила колхозная грамотка. Демократка, паря, в труху поизвелась. Ладно… И вот, паря, с грехом пополам, а все же пришел рапорт от нашего дорогого американского руководства. Да… По-американски писано. Хорошо, колхозный сапожник — голован, по-всякому базлает, особливо ежли ноги зябнут и дерябнет. Сапожник и перевел дословно. И чо пишет ихний президент?! А то пишет:

«Шта эт вы удумали, сибирски катанки?! Вам что, овчины кислы, показать, где в Ираке зимуют?! Могу… Такого разгону дам, что вы у меня махом в Кувейте очутитесь. Дождетесь, я вам такую бурю в пустыне устрою, что вы у меня сербияночку запляшете. И Лазаря споете… Я вам покажу япону мать на Курилах. Я вам дам прикурить, сиволапые… Никаких Соколов… У ваших жеребцов ни кожи ни рожи. От ваших жеребцов пойдут пьяницы и тунеядцы, дураки и черносотенцы. Ваш жеребец Сокол — сталинист и монархист, чума красно-коричнева, сволочь белогвардейская. Ноне такой фокус не пройдет, кругом свобода и сплошная демократия. А посему не смейте своевольничать. Ишь, Сокол… Мы вам зараз с инспекцией — военные базы ваши проверять — пошлем и жеребца-демократа. Оне, демократы, кобыл крыть большие мастера. В Европе всех огуляли, теперичи до ваших добрались… Ждите нашего жеребца — шибко породистый, Де Билл звать. Он вашу Демократку цивилизованно покроет. И все будет о’кей, оон и большая семерка…»

Прочитали мы, паря, указания нашего дорогого американского руководства и пригорюнились. А присидатель с перепугу пошел в речке штаны стирать. Да… А тут бригадир… мужик битый, его, паря, демократы на митинге били… вскочил да как заревет лихоматом:

Да видел я эту Европу в… — Мы тут же и смекнули, где он Европу видел. — А эту Америку!.. Эту Америку видал в гробу!.. И в белых тапках!.. Им бы тока народ булгачить и страну зорить. Да Англия крутит-мутит…

Шта-а?! — взревел и присидатель диким голосом. — Да как ты смеешь языком трепать, ботало коровье. У нас свобода слова!.. А посему, знашь-понимашь, не смей Америку ругать. И Англию… Они нас учат свободу любить, кормильцы наши…

И поильцы… — добавил Конский Врач По Женским Болезням, он исподтишка опять принял заморского спирта.

Вот откажут нам в гуманитарной помочи, дак завоем, — разорялся присидатель. — Третьего дня пришла, говорят, помочь из Америки — по аршину веревки на душу населения…

И даже намылена, — подсказал Конский Врач. — У их же сервис. Мой брательник, Лева Бартер, будет менять гуманитарну помочь на шерсть и яйца. Так что сдавайте, мужики, у кого что есть.

Бригадир поскреб плешь и давай опять ругаться:

Не знаю, как насчет… а шерсти у меня давно уж нету.

Зато у нас есть светлое будущее кумунизма… — Присидатель аж сплюнул от досады. — Тьфу!.. капитализма.

Веревки, конечно, сгодятся, — трезво рассудил Конский Врач. — Вот спирту бы ишо подбросили. Не хватат на операции. И закуску бы…

А бригадир, мужик дошлый, повертел грамотку нашего дорогого американского руководства и говорит:

Все я, мужики, понял, хошь там и по-американски писано. Одно не разумею, как это ихний жеребец Де Билл нашу Демократку цивилизованно покроет?.. Я вот допрежь видел в кине… Тут к нам американскую картину привозили. На ферму, для быков-производителей. Но, паря, быки глядеть не стали — застеснялись. Срамотишша. Бегают в чем мать родила. Тьфу!.. Но я, покаюсь, грешным делом замест быков маленько поглядел. Попутал меня бома15… Посмотрел я, паря, и вроде помоев нахлебался. Потом два дня плевался. Да… Видать, такая у их жизнь в Америке… Живут как нелюди и помрут как непокойники. И как ишо детей ростят, ума не приложу… Дак в картине той, прости мя, Господи, всякое показано. А вот как цивилизованно, не показали. А может, того… может, ихний жеребец Де Билл с перекосом по жеребцовой части?.. Поговаривают, в ихней США сплошь и рядом мужики промеж себя живут. И бабы с бабами… При Сталине к стенке бы поставили. Да… Ох, как бы нам, господин присидатель и господин Конский Врач, с ихним жеребцом не вылететь в трубу. Опять же, Де Билл идет к нам в виде безвозмездной помочи… за сто гектар лугов под их ракетный полигон…

Ты шта-а эта опять?! — снова заревел наш присидатель. — Знашь-понимашь, хочешь спортить наши сношения с Америкой?! От чума красно-коричнева, а!.. белогвардеец недобитый!.. коммуняка недоношенный!.. Тебе дали указания из США?.. Дали. Вот и сполняй, как велено, и неча мне демагогу разводить.

Хоша ты и присидатель, — бригадир-то ему в сердцах, — а калган у тя совсем не варит. Тока кепку и носить. Тебе и стыд, что дым, глаза не выест…

И дверью хлопнул. Да нашему присидателю хошь наплюй в глаза, все божья роса.

 

Ладно… но чо, паря, делать?.. Осерчали мы с бригадиром. А потом прикинули хвост к носу и смекнули: когда американский жеребец Де Билл дотащится до нашего сибирского колхозу, это сколь же воды утечет?! А колхозу приплод нужен… позарез.

И порешили мы с бригадиром темной ночкой, когда еще черти в кулачки не били, пойтить супротив рекомендаций нашего дорогого американского руководства. Порешили отвести Демократку к жеребцу Соколу. Авось подсобит заради конского поголовья и гужевого транспорта.

Ладно, выбрали мы ночку — темень, хошь глаз коли. Бригадир говорит, чтоб со спутника не углядели. А то шарахнут сдуру, как по бедному Ираку, дак, паря, и костей не соберешь.

Ну и вот, значит, идем. Приходим, паря, на конюшню, а та-ам!.. мамочки родны!.. слобода и сплошная демократия. Лихо смотреть. Меня аж затошнило… Ну, паря, чисто в Америку попали — бардак бардаком. Кобылица наша, как прослышала по сарафанному радиву, что из США к ней хахаль едет… Де Билл звать… дак вроде с печки упала. Рехнулась девка. Хвост кудрями завила — девятимесячна завивка, а из гривы смастрячила такой начес, что мы с бригадиром чуть в обморок не упали. Ранешние старухи эдакие американские прически так звали: «Не одна я в поле кувыркалась» або «Я у мамы дурочка».

Ладно, завилась, начесалась — семечки, это ишо ладно: на то и кобылица молодая, чтоб дурью маяться. Дак чо удумала, дикошара… Из холщовых кулей… в их комбикорм свиньям возили… шкеры замастрячила. Вроде лосины звать… Из лося ли чо ли?.. Ладно… А на круп, язви ее в душу, нашлепку прилепила: американский флаг — вроде полосатой матрасовки або лагерной пижамы. Да… А губы-то, паря, губы-то свеклой намалевала… прямо как эта… прости господи. Да курит ишо и жувачку изо рта не выпускат. Да такие пузыри надуват — поросенок… беженец из суверенного колхозу, при конюшне столовался… хохотал, хохотал, чуть со смеху не пропал. Едва отвадились. Да…

Ладно, стоит Демократка, крупом вихлят и орет, как сумашедчая. Видно, у их так поют, в ихней Америке… Базлат лихим матом:

 

Я буду плакать и смеяться,

Когда усядусь в «мерседес»…

Американ бой, уеду с тобой!..

 

А наш козел Борька… тоже дурак дураком… ей подыгриват: перевернул помойное ведро и наяриват копытом…

Бригадир, как увидал такой бедлам, аж весь остолбенел. Стоит, паря, как столб. Не может слова вымолвить… Ну кобыла, а! Нагляделась видиков. Образ жизни ведет…

Ладно… Бригадир очухался и говорит:

Дура ты, дура!.. Пень пнем, хотя и тело нагуляла… Да ты же, мякинна твоя голова, эдаким крупом «мерседес» в лепешку раздавишь. И этого… дурака американского… и того раздавишь, как клопа. Оне же малахольны, эти самые американцы. А ты же у нас дева — о! В воротья не пролазишь. Да с твоими телесами токмо на завалинке сидеть. Орехи щелкать. А ты — «мерседе-ес»… А лучше, дева, пойдем к Соколу. Окрутим вас ладком и мирком. Почо тебе Де Билл амереканский?!

Чо тут началось, екарганэ! Демократка как заревет благим матом:

Чума красно-коричнева!.. Не смей оскорблять Америку! Ноне свобода и сплошная демократия.

Ах ты, курва с котелком! — Бригадир-то, паря, тоже осерчал. — Ты у меня, дика барыня, счас по-другому запоешь. Извадили тебя, талдычили: эли-итная, эли-итная… Совсем из дуги выпряглась… Я тебе такую чуму покажу, век будешь помнить.

Не сме-ете, — заблеял козел Борька. — Права кобылы нарушаете. Я буду в Америку писать…

Дак это ты ее, дуру, подучил? От обормот, а! Сам баламут и народ баламутишь. Права захотел?.. На, получай…

Подхватил бригадир совковую лопату и ка-ак дал Борьке по рогам, тот аж на задние копыта сел и глаза выпучил. А как очухался, опять заблеял:

Права козлины нарушаш. Вот как в «нату» напишу да как пригонят «голубые каски» в ваш колхоз поганый, так от вашего колхозу одне пеньки останутся.

Взбеленился бригадир и опять схватился за совковую лопату. Тут бы козлу Борьке и хана, да успел, ноги в горсть и деру.

А теперичи, милая, за тебя возьмусь, — посулился бригадир кобыле…

Долго чикаться не стал, ухватил ременны вожжи и давай охаживать. Учить уму-разуму. Учит да и ишо и приговариват:

Толк-то есть, да не втолкан весь.

Вот и втолкал весь. Отбуцкал, дак с ее дурь-то махом слетела. Вместе с нашлепкой американской. Как шелковая стала. Куда с добром… Оно, конечно, попервости воем выла. А бригадир ишо и подразниват:

Поплачь — дам калач, повой — дам другой.

Поревела-поревела да и утихомирилась. Деваться некуда. Взяли мы ее под уздцы и повели к жеребцу Соколу…

 

А ночка, паря, темна-темна, хоть мажь на сапоги заместо дегтя. И спутник американский низко так над колхозом спустился. Высматриват, змей летучий, чо в колонии творится. Видит, зашевелились, а чо удумали, разобрать, паря, не может. Да… Психует, лампами моргат. Того гляди перегорит ишо.

Бригадир спутнику американскому кулаком грозит:

У-у-у, тарелка хренова!.. Дождешься, шайка банная. Вот бердану-то почищу, картечью заряжу дак и сшибу тебя, керосинка лешева.

А мне-то говорит:

Вот, паря, многим эти тарелки видятся… которы неопознанны американски, НЛО звать… А по мне дак с кашей бы тарелка опустилась. С гречневой… Или чо, у тарелок летающих кишка тонка, чтоб с кашей… с гречневой?..

Ладно, так с разговорами и пришли до Сокола. А он, паря, в конюшне похаживат, копытами постукиват. Из ноздрей дым валит, из-под хвоста головешки летят. Эдакий сивка-бурка, вещая каурка. От ить, паря, реформы свалились от нашего дорогого американского руководства — голод, холод; иные жеребцы копытья отбросили, а Соколу хошь бы хны.

Бригадир удивился:

От ить соломой да свежим воздухом кормится, а гляди, паря, кака силишша в жеребце играт. Тут американскому Де Биллу делать некого. Кур топтать… Особливо французских… Лонясь баба купила в сельпо французских кур. Соблазнилась — больно дешево, дешевше наших кур. А это, паря, чтоб наши птицефермы загубить… Ладно, принесла французских кур, глянул я: до чего же, паря, тошши!.. Истаскались, видно… Страх смотреть, краше в гроб кладут. Да… Но, паря, до чего форсисты!.. Губы накрашены, когти размалеваны… вроде Демократки нашей… Но чо делать?.. Баба ту курицу полдня варила, но я, паря, даже пробовать не стал: вроде не курица — блудница…

Ладно… Лишь заикнулись мы про Демократку, Сокол на дыбы: мол, я, паря, не знаю, с кем она ишо гуляла… Слыхал, демократка ишо та…

Ты, паря, не переживай, — успокоил бригадир. — Она ить и демократка-то без году неделя. По дурости своей. Не успела развратиться… Да я ее маленько поучил… вожжами…

Короче, паря, огулялась Демократка. Ожеребится, будет приплод от Сокола вопреки нашему дорогому американскому руководству… И не пьяницы, не тунеядцы. Сокол — трудяга и в рот не берет… Придет времечко, будет у нас в колхозе и табун лошадей…

Ладно… Да, третеводни встречаю Демократку. Жеребяток в речке купат. Паря, двумя ожеребилась. А я ее давненько не видал — на летнем пастбище жила.

Меня увидала, ржет:

Здорово, дядя Ефим.

Здорово, Демократка.

А та гривой машет:

Обижашь, дядя Ефим… Я же, дядя, фамилию сменила. А то чо же, дали кличку срамну — Демократка. Как ишо Приватизацией не обозвали. С их бы стало… А пишусь я, дядя Ефим, ноне по отцу — Гнедуха. Да у меня и масть такая — гнедая…

Вот оно и ладно, — отвечаю.

И какая же я дура была набитая, — помянула старое. — Стыд и срам сказать, тошнее вспомнить. На придурка американского позарилась. А здесь такой Сокол без дела пропадал. Так что спасибочки вам. Вы мне с бригадиром теперь что отцы родные. Из такой беды выручили…

 

Вот такая, мужики, петрушка вышла. Детектива охальна… А этот жеребец американский — Де Билл звать — до нашего колхозу все ж таки добрался. Но, скажу я вам, мужики, против нашего Сокола — тьфу, соплей перешибешь. Вроде и на добрых харчах жил, а такой задохлик. Ветром качат. Не в коня, видно, овес.

Ну, прикатил к нам этот Де Билл. Сунули мы ему одну древнюю кобылицу — Роза Люксембург звать. Присидатель кличку дал ишо при сициализме. А поменять забыли. Но мы ее просто, по-улишному, Розой кликали.

Она по конюшне идет, а я следом за ней песок подметаю — сыплется уже… Хотели мы эту Розу на шкуру сдать, а тут на тебе, сгодилась на старости лет. Окрутили мы ее с американцем, и все довольные.

 

Вот так, мужики, и живем, хлеб жуем, а ино и посаливам. Да-а, чуть не забыл… Когда открылось нашему руководству из Америки, что Демократка с Соколом сошлась, начал, паря, зреть скандал. Ихний президент нашего пужнул, тот и утух, посулился землю Америке продать. По дешевке, конечно… Коль заводы уж продали, пора и за землю браться. А потом дал разгону нашему присидателю и даже Конскому Врачу. Те перепужались и тут же подали в отставку. Укочевали в США. Они туда загодя своих баранов перегнали. Да не своих даже — колхозных… чтоб не с пустыми руками деру дать.

Но бригадир наш грозился: дескать, вожжи в свои руки возьмем дак и за океаном их достанем. Покажем кузькину мать. Дескать, не таким фармазонам лен ломали и с этими, бог даст, совладаем. А я вот думаю: даст ли Бог?.. Не отвернулся ли? Но надежды не терям. Без надежды уж не жизнь, одни дожитки.

Сашка Ромашка

Жили в Ботало и русские, и буряты. Жили ладом. Иные переженились промеж себя и родили поболтов… крови поболтаны… и прозвали поболтов гуранами на манер таежных козлов. И жил у нас, паря, тракторист гуран — трудяга, каких ноне не сыщешь днем с огнем, а ночью с лучиной. И дородный такой, с черными, охальная смоль, густыми волосами и с лица чернее головешки… Поминаю его, паря, и диву даюсь: это пошто же ему дали такую улишну кличку — Сашка Ромашка? Он походил на ромашку, как его трактор на цветок василек. Так его до старости и звали Сашка Ромашка. Ну, Ромашка да Ромашка… Хорошо хоть не Рюмашка. И такой в Ботало жил — Пашка Рюмашка.

А прозвище Ромашка прилепилось к Сашке в школьные годы. Учителка — нездешняя, беженка из Латвии, — шибко, паря, изнежена была. И вот как-то вызыват она родителев Сашки, а те летовали и зимовали в степи, баран пасли. Скричала она, значит, евойных родителев и говорит отцу:

Надо вашему Саше почаще голову мыть — пахнет.

Отец Сашки посмотрел на учителку и говорит эдак со вздохом:

Сашка не ромашка, Сашку нюхать не надо, Сашку учить надо.

Долетело и до ребячьих ушей про ту ромашку. Вот и прилепилось к Сашке чудное прозвище — Ромашка. Но, опять же сказать, характер у Сашки был как раз в ромашку — тихий, ласковый. А как у нас в деревне с керосином было туго, спать ложились засветло, много они с бабой завели ребятешек. Их так и звали — Ромашкины робяты.

Диво

В досельно время я, паря, охотился. Ага… Зверя промышлял. С ружья кормился. Всю тайгу излазил вдоль и поперек. Но, паря, шибко не люблю, когда байки заливают. Выпьют, наплетут сто верст до небес и все лесом. А сами живого зверя в глаза не видали. Один дак заливат: я, бает, охотился в позато лето, дюжину мерлушек16 добыл. Бабе на шубу. От трепло осиново, соврет и глазом не сморгнет… Оне же у нас не водятся, мерлушки-то… Оне же в Америке живут. Я по телевизеру видал…

А на охоте, паря, такое случается, что и без брехни диву даешься. Да… Вот у меня случай был… вроде о девяносто первом годе. Я о ту зиму соболя промышлял… И прикатили ко мне в зимовье из цирка… аж из московского. Ага… На вертолете, паря, прилетели. И прямо ко мне… Я же тут по Сибири, почитай, первейший охотник, с Доски почета не слажу.

Ладно, короче, ближе к ночи прилетают ко мне из московского цирка. Прямо в зимовье. Сидим, это, с комиком, чай швыркам… А эти циркачи, паря, с ножом к горлу пристали: добудь им живого медведя и все… Десять тысяч посулили. Пять на бочку — задаток вроде. У их денег — как у дурака махорки.

Но и чо, паря, сомустился, клюнул на долгие рубли. Попутал меня леший… Ладно… А невзадолго перед тем надыбал я берлогу — кумушка легла. Медведица, в общем… Но и чо, паря, пошел будить… Беру жердину покрепше, лиственнишну, смолой смазал. Густо смазал-то… Ладно… Замастрячил снасть, пошел кумушку будить. А циркачи в деревню улетели, в заежке ждут с медведицей…

И вот, значит, пришел я к берлоге с Туманом, лайка зверовая. Ну, обмел куржак. Успела, кумушка, надышала, аж вся дыра-то… цело по-охотницки… снежным куржаком взялась. Ладно, паря, размел куржак, в цело-то жердину сую. Сую, сую, сую… Проснулась моя бравая да спросонь-то хлоп одной лапой по жердине — лапа и прилипла, хлоп другой — и другая лапа в смоле завязла.

А дальше, паря, дело привышное. Завалил жердину на плечо и повел Марью Иванну в село. Ежели медведь — Михаил Иваныч, то медведица же — Марья Иванна… Идет, дорогуша… как телка на поводу. А куда денешься?!

Ладно… И вот, паря, веду Марью Иванну, собаки уливаются. В деревне-то. Так и норовят Марью Иванну за пятки ухватить. Марья Иванна огрызатся, а собаки пуще кружат и лают. Ага… Я собак-то шуганул и дальше топам. А тут сельповская лавка по дороге. Дай, думаю, заскочу, Марье Иванне гостинец возьму — конфеток або пряничков… Хошь и медведица, а тоже вроде баба звериная, до конфет охочая. Привязал Марью Иванну к палисаднику, а сам скоком в магазин. А там, паря, давка. Народу полом, охальны бабы, тут ишо доярки с фермы набежали. Годом да родом средство от перхоти выбросили, а тут ишо и кариес без сахара….

Короче, ближе к ночи, бабы давятся, всем кариес охота. Без очереди не пушшают: дескать, в кои-то веки кариес выкинули… Опять же народ боится, как бы через задний ход не ушло по блату. Бают, спид забросили, весь по начальству разошелся. Кругом блат, паря… Ладно, занял очередь, стою… И то-око, паря, очередь подошла, слышу: екарный бабай, Марья Иванна ревет. Я ноги в горсть, вылетаю из лавки… Екарганэ, Марья Иванна с привязи сорвалась и вдоль по Питерской подула. Тока пятки засверкали. Но, смекаю, пропал мой калым, плакали мои денюжки горькими слезьми…

А чо вышло-то, мне потом растолмачили мужики… Постаивала Марья Иванна тихо-смирно, никому не мешала. А тут, как на грех, мужики на крылечке сели, бутылку открыли и давай из горла понужать. А мужики, паря, нездешние, к главному охотоведу прилетели изюбрей стрелять… Начальство охальное: сам президент на пару с американским… Дебил Клином или Убил Клином, запамятовал, паря… А с имя ишо… как его?.. дай бог памяти… Ворон или Хривой Ворон, леший его знат. И вот, паря, сидят они подле лавки, выпивают. Говорят, встреча без галстуков. Как ишо штаны не сняли, с их бы сталось… Да ладно бы вино лакали принародно да помалкивали в тряпочку, а то ить шары бесстыжие залили и давай баланду травить. А у их слово да через слово мать-перемать, лаются как сапожники. А Марья Иванна шибко не любит, когда матерятся. Ладно… Терпела-терпела, да и терпелка вся вышла: сорвалась с привязи, дала президентам по плюхе да и пометелила в тайгу. Там хошь медведи не матерятся. Ага…

А мужики-то… мужики-то, паря, лежат ни живы ни мертвы и пахнут небраво. У их же медвежья болесь приключилась… А я гляжу, Марья Иванна улепетыват. Гляжу, паря, и думаю: «Ладно, беги, моя бравая, беги. А то пришлось бы, как дурочке, на лисапете кататься. Народ смешить. В цирке-то…»

А циркачи-то, паря, что задаток сунули, требуют деньги взад. А кого требовать, когда денюжки уже тю-тю, улетели?! Я на их пороху, дроби купил: вдруг придется тайгу оборонять? Партизанить… Оне же, американцы, зазря-то не будут шариться в тайге. Чо-то измыслили. Шарамыги17 ишо те… Може, тайгу удумали к рукам прибрать… под полигоны. А наш президент… полодырый же… все отдаст — не жалко. Не родно, дак не больно… Но пусть сунутся в тайгу, я, паря, их отпотчую: дроби-то всажу в стегно — век будут помнить…

Медведь-ухажер

А вот говорят: дескать, раньше мужики на медведя с рогатиной ходили. Без ружья… А я, паря, ухватом медведя взял… Да… По молодости, помню, прихожу домой, гляжу… мама родная!.. медведь с моей баушкой сидит. Выпиват и закусыват. Как порядошный… Телевизер глядят — вся-аку срамотишшу. А Михайло Иваныч ишо и песню базлат: дескать, трутся медведи задом о земную ось…

Ну, ладно, трись, хошь затрись, а пошто в моих тапках-то?! А я, паря, шибко не люблю, когда медведи в моих тапках… А возле печки ухват стоял, чугунки вынать. Ну, схватил я тот ухват — и на медведя. Поучил маленько, чтоб чужие тапки не одевал. Ежели ты к порядошной женчине идешь, дак и бери свои тапки. Тебе их там никто не припас…

Обиделся Михаил Иваныч, стал в отместку всяки пакости творить: то поленницу дров раскатат, то на крышу залезет и шапку на трубу оденет: печку топишь, весь дым в избу. А тут на Крещенский сочельник дверь водой облил — дверь за ночь-то и примерзла. Я утром выйти не могу. А у меня в деревне как раз бизнес навернулся, бодучему козлу рога спилить… А я выйти не могу — дверь приморожена. Бизнес мой прахом и пошел. Я, конешным делом, смикитил, чьи это проделки. Накатал «телегу» на медведя, милиция и загребла Михайло. Улицы подметал как миленький… Хошь и медведь.

Любвеобильный глухарь

Третьеводни одно ботало коровье плел по телевизеру: дескать, красиво глядеть, как глухари токуют, как любовные песенки плетут. Ага, красиво… Хвост распушил, песню затянул — браво, а тут охотник — бах, и прощай, любовь… Вот и в жизни такая же петрушка: токо, это, вроде затокуешь, вроде глухаря, жена по башке скалкой, теща сковородником, тесть сосновой орясиной, какой ворота подпирают… Вот и потокуй…

А глухарь, когда поет, он же глухой, паря, глухарь глухарем, ничо не слышит. Но видит. Охотника высмотрит укрылит, а на собаку, паря, и глазом не ведет. Хошь лай, хошь залайся. Ишо и дразнит, артист…

Случай был… Однажды по зиме махнули мы в тайгу с дружком. Федя звать. И охотник он, и шишкобой, и ягодник, и черемшатник, и грибы собирать мастак. Помню, в Рождественский сочельник лютые морозы, а мы с Федей бродим в сосняке, рыжики ищем. Версты три отмахали по тайге, гляжу, Федя лапой в сумете18 порыл, рыжик выкопал, потом другой, да так мы с им корзину рыжиков и напластали. Ага… Мы же и рванули в тайгу рыжиков посмекать. Фединой женке страсть как рыжиков захотелось: хошь из-под земли выкопай и на стол выложи.

Ладно, идем по тайге, смотрим: мама родная!.. глухарь на сосне посиживат и токует что есть мочи. Прямо уливатся. От, думаю, бесстыдник-то, а… Тоже мне, ухарь-купец… Порядошные глухари по весне оттоковали, любовь справили, а этому все мало. А уж январь на пороге… И откуль здоровье берется?! Опять же, на свежем воздухе живет, ягодой кормится… Ладно… Послушались мы, послушали глухариную песнь, но добыть же, паря, охота — дичь же… А как добыть, коли ружья нету?! За ружьишком надо в Ботало бежать… И тут я припомнил: глухари же, паря, любят собак дразнить. Хлебом не корми, дай подразнить.

Припомнил я это дело и говорю напарнику:

Федя, выручай, побудь собакой. А я дуну в деревню за ружьишком.

Не хочу быть собакой, — заерепенился Федя. — Да и не умею, грамотешки мало…

Ничо, не боги горшки обжигают, освоишь. Слушай: встал на карачки, ползи под лесину и лай. Лай, лай, пока не охрипнешь… Понял?.. Да погромше лай.

Согласился. Встал на четвереньки и давай лаять. Да так браво лает, похлешше собаки. Я ишо подумал: буду на охоту брать заместо собаки… А глухарь низко к Феде спустился. Думат: собака… Сидит на ветке и дразнит Федю, и дразнит…

Ладно… А я в деревню ходом. Пока туды-сюды слетал, напарник мой аж охрип, но мало-мало тявкат. А глухарь-то, глухарь-то, паря, не попускатся, дразнит и дразнит. Думат: собака… Тут бы я и добыл глухаря, да Федя лаять перестал. Обезголосел напрочь… Глухарь-то пригляделся: но, паря, дак это же не собака, это же Федя!.. И улетел.

Улетел… Дак оно и ладно, что улетел. Жалко мне стало птицу… Вот я теперичи и не кормлюсь с ружья, больше на ягоды да на кедровый орех налягаю. За черемшой ишо бегаю. Жить-то надо, а жить-то не с кем…

Росомаха-воровка

Я пошто не охочусь?.. Зверей жалко… Но, паря, росомах не жалею. Не, росомах не жалко. Така пакость!.. така пакость! Прости мя, Господи… Помню, мы с баушкой летовали на Байкале. А молодые были, тока поженились. Обвенчались круг ракитова куста…

И вот, значит, в избе ночевать душно. Ну, мы с баушкой в сенях и спали. Свежей травы постелим… красота… И вот спим себе, никому не мешам, да только чую: что-то темное через нас с баушкой пролетело! А у нас в сенях окошко слуховое, без рамы, без стекла. Вот оттуда и… Ну, пролетело да пролетело, мало ли чо по ночам летат.

Ладно… А в сенях стояла корзина с яйцами… Дак, это, я утром-то глянул: мама родная!.. Все яйца повыпиты. Тут и следы звериные, и кало. Ну, я же охотник — следы посмотрел, кало понюхал: ну, точно, она, подлюга, забралась… росомаха. Дак чо, холера, удумала: гвоздиком проткнет яйцо и выпьет. Так всю корзину за ночь и уговорила… Да… На другу ночь я опеть поставил корзину с яйцами. Легли мы с баушкой, приставились, будто спим… Пришла, милая. И тока, это, росомаха за яйца-то взялась, начала их гвоздиком протыкать да пить, тут я ее и прищучил… Да, паря… Хотел на мясо, да мясо у ей псиной пахнет… На цепь посадил. Похлешше собаки лаяла. Избушку караулила…

Но это уже, паря, друга история. Ежели отпотчуешь винцом с хлебцем, може, и поведаю.

Наглый кабан

Не-е, я теперичи бросил охоту. Так, иногда, ежели какой зверь шибко досаждат, жить мешат… Но, помню, случай был… У меня избенка на Байкале. Подле самого леса. И вот, паря, кабаны дикие понавадились в огород. Тын разворошили и всю картошку повырыли. Как Мамай прошел… Я уж потом тын починил, а на тычины жестяные банки повесил, чтоб бренчали и пугали…

Потом кабаны и вовсе обнаглели, по крыше стали бегать — всю проломили. Хулиганье, варначье… Пришлось попужать ружьишком. Ага… А в лес пойдешь по грибы — но, паря, все кругом изрыто кабанами. Все грибницы разорили…

А тут ко мне родня нагрянула. Неделю гостили… А им же охота в лес сбегать, маслят пособирать. Охота, да кабанов боятся. А с имя девчушка была, отчаянная, кабаном не испужаешь. Ну и пошла. Корзину обабков напластала. Пришла…

Спрашиваю:

Кабанов-то видела?

Видела, — говорит, — одного. Из-за дерева вышел и кричит: «Дэушка, иды ко мне!..» Ну, я его и отправила подальше, а сама домой пошла… А больше никого не видела.

 

1 Сеногной — дождь, льющий на скошенную траву, отчего сено гниет.

2 Гурт — степная усадьба бурятских чабанов.

3 Кошара — помещение для овец.

4 Бухулер — мясо, сваренное в бульоне большими кусками.

 

5 Хама угэ — все равно.

6 Бурхан — здесь: божество.

7 Шух — обмен.

8 Поскотина — изгородь, отделяющая деревенские пастбища от хлебных полей и сенокосных лугов.

9 Варнак — разбойник.

 

10 Уросливый — капризный, сердитый.

11 Стельная корова — корова, которая должна отелиться, принести теленочка.

12 Кордон — граница.

13 Бусурмане — иностранцы, нехристи.

 

14 Ляд — бес.

 

15 Бома — черт.

 

16 Мерлушка — густой, с крупными завитками мех из шкуры ягненка.

 

17 Шарамыги — здесь: воры, разбойники.

18 Сумет — сугроб.