Журнальный мир

Действие первое. 1888 год

Действующие лица:

Антон Павлович ЧЕХОВ, 28 лет

Алексей Сергеевич СУВОРИН, 54 года

Анна Ивановна СУВОРИНА, 30 лет

Феодосия. Дача Суворина.

ЧЕХОВ сидит на веранде, спиной к зрителю, любуясь расстилающимся перед ним ночным морем. Слышны шум прибоя и доносящиеся из комнат звуки фортепиано.

Игра на фортепиано обрывается, и через некоторое время на террасе появляется Анна Ивановна Суворина.

СУВОРИНА (громко). Скучаете, Антон Павлович?

ЧЕХОВ (вздрогнув). Guten Abend, liebe Анна Иоанновна!

СУВОРИНА. Не называйте меня так! Иначе я вас буду называть Эрнстом Иоганновичем… А почему вы вздрогнули, когда я вошла? Я вас так напугала? Я такая страшная?

ЧЕХОВ. Ну что вы, сударыня!

СУВОРИНА. Обдумывали сюжет очередного рассказа?

ЧЕХОВ. Да нет, просто смотрел на море… Вы знаете, я за год не произношу столько слов, сколько изрек за эту неделю. Превращаюсь на глазах в разговорную машину. Не удивлюсь, если скоро получу воспаление языка и голосовых связок.

СУВОРИНА. Но разве вам с ним неинтересно?

ЧЕХОВ. Было бы неинтересно, я бы, дорогая Анна Ивановна, уходил бы спать. Но в том-то и дело, что быть рядом с Сувориным и молчать — все равно, что сидеть у Палкина и не пить… В данный момент у меня своего рода антракт. Получаю удовольствие от молчаливого созерцания.

СУВОРИНА. Не помешаю?

ЧЕХОВ. Ну, что вы! Присоединяйтесь! Как говорят немцы, можно бесконечно смотреть на огонь, на воду и… еще на что-то. Наверное, на таких симпатичных голубоглазых женщин, как вы…

СУВОРИНА. Это комплимент?

ЧЕХОВ. Это суровая правда.

Пауза.

СУВОРИНА. Какие здесь звезды! Крупные, как яблоки…

ЧЕХОВ. Мне кажется, на берегу моря можно жить тысячу лет и не соскучиться… (Пауза). Когда смотришь на звезды, слышишь, как шумит море, поневоле приходит мысль, что и сто, и тысячу лет назад это море шумело точно так же монотонно и равнодушно. Когда тут не было ни Феодосии, ни этой дачи у моря, ни нас с вами. И точно так же будет шуметь, когда нас уже не будет и сюда придут совсем другие люди.

СУВОРИНА. Кто знает, может, Господь Бог сотворил человека именно для того, чтобы постоянно было кому дивиться тому чуду, что он создал. Как все вокруг прекрасно!

ЧЕХОВ. Угу. Кроме самого человека. Который быстро привыкает к этому чуду и порой вытворяет черт знает что, позабыв и о высших целях бытия, и о человеческом достоинстве…

СУВОРИНА. Вы заговорили, прямо как герои пьес Алексея Сергеевича.

ЧЕХОВ. Ну, вы же, я надеюсь, почитатель таланта своего мужа. Вот я и работаю на публику.

Суворина изображает аплодисменты.

ЧЕХОВ. Что-то Алексей Сергеич задерживается.

Пауза.

СУВОРИНА. Удивительный сегодня вечер. (Декламирует).

Нам звезды кроткие сияли,

Чуть веял тихий ветерок,

Кругом цветы благоухали,

И волны ласково журчали

У наших ног.

ЧЕХОВ. Плещеев?

СУВОРИНА. Да.

ЧЕХОВ. Этой весной, когда я жил в Сумах, он вдруг приехал ко мне в гости. Для местной публики это стало событием. Все глядели на него, как на полубога. Подносили ему букеты, всюду приглашали, угощали, чем могли. Алексей Николаич молча и с достоинством принимал эти восторги и курил свои жуткие вонючие сигары. Отчего у его поклонниц тут же начинала болеть голова… Честно сказать, мне трудно представить, что в молодости он был революционером. Был приговорен к расстрелу, стоял рядом с Достоевским… Потом еще четыре года отбывал на каторге, затем был сослан в солдаты…

СУВОРИНА. Суворин очень дружен с ним. Когда Алексей Николаевич приходит к нам в гости, я сажусь между двумя Алексеями и загадываю желание… Надо сказать, Плещеев по-прежнему интересуется политикой и все такой же революционер.

ЧЕХОВ. Сумские дамы катали его на лодке, пели ему романсы и чуть ли не молились на него. И он действительно походит на икону. Которой молятся лишь за то, что она стара и висела когда-то рядом с чудотворными иконами… Наверное, поэту надо умирать молодым. И лучше всего на дуэли.

СУВОРИНА. Какой вы все-таки ядовитый человек, Антон Павлович!

ЧЕХОВ. Неправдочка ваша, как говорят у нас на юге. Алексей Николаевич мне очень симпатичен. Он хороший, теплый, искренний человек. И я вполне разделяю восторги местных дам… Особенно неравнодушна к нему была там одна симпатичная хохлушка. Крепкая, загорелая и горластая, как десять петухов. Когда она хохотала, то слышно было за версту. Поклонялась она двум кумирам: Карлу Марксу и Тарасу Шевченко. Мне все время казалось, что у нее постоянно в одной руке «Капитал», а в другой — «Кобзарь». До могилки Маркса ей далековато добираться, а вот поклониться праху Тараса Григорьевича она ездит регулярно, как турок в Мекку. Всех вокруг заразила своей хохломанией. Перевела уже кучу русских авторов на ридну мову и заставила окрестных ребятишек учить басни Крылова в малороссийском переводе… Но, узнав о приезде Плещеева, тут же все позабыла и глядела в рот нашему поэту, как та лисица на виноград: «Хоч бачить око, тай зуб не йме…»

СУВОРИНА. Ну, думаю, вы тоже там не были обделены вниманием… А вы знаете, сударь, я заметила, что к вам особо неравнодушны дамы с именем Лидия. Лидия Яворская, Лидия Мизинова, еще какая-то Лидия из Петербурга…

ЧЕХОВ. Это, наверное, потому, что я люблю виноград сорта «Лидия». (После паузы). А расскажите, Анна Ивановна, если это не секрет, как вы познакомились с Алексеем Сергеевичем. Наверное, были поклонницей его многочисленных талантов? Или польстились на его богатство? Ну, честно!

СУВОРИНА. Перестаньте говорить глупости, Антон Павлович!.. Просто я училась в гимназии вместе с его дочерью Александрой и частенько заходила к ним в гости. Была хорошо знакома с Анной Ивановной, его первой женой. Замечательная, талантливая была женщина. Алексей Сергеевич очень ее любил и ценил… А потом случилась эта ужасная история, о которой вы, конечно, знаете. Это было… да, ровно пятнадцать лет назад. Об этом судачил тогда весь Петербург…

ЧЕХОВ. Ее действительно убил любовник?

СУВОРИНА. Да. Случилось это в гостинице «Бельвю», где они, наверное, обычно встречались. Что там произошло, непонятно. Возможно, она хотела порвать с этим Комаровым, может быть, сказала ему, что это будет их последняя встреча. Иначе зачем бы он принес с собой пистолет?.. Странная, странная история. Он убил ее, потом — себя… Алексей Сергеевич лишь совсем недавно рассказал мне про тот роковой день. Едва он вернулся вечером домой, как к нему приехал посланный полицией лакей из «Бельвю». Алексей сразу помчался туда, в эту гостиницу. В номере толпилась куча народу, следователь сидел за столом, что-то писал и всех опрашивал. Анна Ивановна лежала на полу, но была еще жива. Увидев мужа, стала просить у него прощения. Потом назвала имя убийцы. Приехали врачи, увезли ее в больницу. Он поехал с ней. Она все время молила его о прощении. В больнице еще была жива, но уже почти без сознания. И на его глазах умерла. Ведь выстрел был сделан в упор…

ЧЕХОВ. Да, странная история.

СУВОРИНА. Вот. А спустя два года после этого страшного случая он вдруг сделал мне предложение. Мне было тогда всего семнадцать. Ему — сорок один. Я, конечно, была в полном смятении. Но его незаурядность, его талант меня покорили… От первого брака у него осталось пятеро детей. Но недавно и с ними начались несчастья. Три года назад его дочь Александра — та, с которой мы учились вместе в гимназии — сбежала вдруг от мужа с одним журналистом в Кисловодск и там скончалась. Саша страдала диабетом… и вообще, она была в последнее время какая-то странная. И, что самое ужасное, — в том же году умер от дифтерита наш с Алексеем сын Гриша. Ему было всего четыре года… А в прошлом году случилась еще одна беда — застрелился сын Алексея Сергеевича Володя. Что-то у него не заладилось с экзаменами, а отец, вместо того, чтобы утешить его, наговорил что-то недоброе о его способностях… Суворин страшно переживал его смерть… У него осталось еще два сына от первого брака — Алексей и Валериан. Валерик — Володин близнец. В детстве он упал с качелей и стал горбатым. Но мальчик удивительно добрый и нежный, мы все его очень любим. Сейчас он отдыхает в Звенигороде.

Пауза.

ЧЕХОВ. М-да… Как странно получилось: и первая жена у Алексея Сергеевича — Анна Ивановна, и вы тоже — Анна Ивановна…

СУВОРИНА. Да, так вышло… После смерти Володи Алексей Сергеевич часто впадает в депрессию, стал раздражителен, постоянно говорит о смерти. Только вы на него благоприятно действуете. Он когда говорит о вас, то всегда улыбается. Суворин считает вас не только хорошим писателем, но и хорошим врачом.

ЧЕХОВ. А вы?

СУВОРИНА. А я — нет. Потому что вы лечите в основном внушением.

ЧЕХОВ. А разве этого мало? Больному надо, чтобы его выслушали и дали надежду… У врачей популярен такой анекдот. Решил как-то Господь Бог немного облегчить людские страданья и спустился на землю в образе врача. Вкатывают к нему больного, который двадцать лет не мог ходить. Господь говорит ему: «Встань и иди!». Тот встал и пошел. Сидевшие в очереди больные спрашивают его: «Ну, как новый врач?». «Да разве это врач? — отвечает исцеленный. — Он даже не спросил: “На что жалуетесь?”»

СУВОРИНА. А я считаю, что многое зависит от самого больного.

ЧЕХОВ. Ну, есть болезни, от которых никак не излечить. Наверное, у меня такая.

СУВОРИНА. Господь с вами!

ЧЕХОВ. Врачи иначе воспринимают жизнь и смерть, чем остальные… В тех же Сумах была женщина, старшая дочь хозяйки имения, врач по профессии, причем очень хороший врач. Еще совсем молодая, гордость семьи, и вообще необыкновенная женщина — мужики не называли ее иначе как святой. Так вот, у нее развилась страшная опухоль в мозгу, отчего она совершенно ослепла. Ее мучают постоянные головные боли, кроме того, она страдает эпилепсией. Как врач, она прекрасно понимает и знает, что ожидает ее, и стоически, с поразительным хладнокровием говорит о смерти, которая близка… Я-то привык видеть среди своих пациентов тех, кто скоро умрет, и все равно всегда чувствую себя как-то странно, когда при мне эти люди, у которых смерть, можно сказать, стоит за спиной, говорят, улыбаются или плачут. Но когда я видел на террасе слепую, которая смеется, шутит или слушает, как ей читают мои «Сумерки», мне начинало казаться странным не то, что эта докторша умрет, а то, что мы, которые пока что здоровы, не чувствуем своей собственной смерти. Веселимся, ссоримся, пишем «Сумерки»… в общем, живем так, точно никогда не умрем. (Пауза). Так случилось, что в этом году я насмотрелся смертей. Зимой лечил от тифа мать и трех сестер моего знакомого художника Янова. И на моих глазах сначала умерла его мать, потом одна из сестер. Я человек не сентиментальный, но это так подействовало на меня, что я решил прекратить частную практику. В общем, снял свою вывеску. Но медицину, конечно, не бросил… (После паузы). Что-то Алексей Сергеевич задерживается. Наверное, Иван Константиныч решил написать его портрет.

СУВОРИНА. Нет, Айвазовский портретов не пишет. Когда он работал над картиной «Пушкин у моря», то попросил Репина нарисовать Александра Сергеевича. Кстати, Иван Константинович был с Пушкиным в приятельских отношениях.

ЧЕХОВ. «С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: “Ну что, брат Пушкин?”»

СУВОРИНА. Да нет, правда, они были дружны.

ЧЕХОВ. Ну, тогда можно сказать, что я через него с Пушкиным поздоровался…

СУВОРИНА. Но самое смешное — Айвазовский не прочитал за всю жизнь ни одного произведения своего друга-поэта.

ЧЕХОВ. Охотно верю. Когда мы первый раз были у Айвазовского — не здесь, а в его имение Шах-Мамай — Иван Константинович протянул мне снисходительно, по-генеральски свою мягкую руку, и в ответ на слова Алексея Сергеевича, представившего меня, сказал, что ничего моего он не читал и читать не собирается. Но, чтобы не обидеть меня, добавил, что он вообще ничего не читает: «Зачем мне читать, если у меня есть на все свое мнение?» Ну, наверное, художники и артисты такими и должны быть — недалекими, но с богатым внутренним миром.

СУВОРИНА. Вы тогда пробыли там почти целый день.

ЧЕХОВ. Ну, это же далековато, почти двадцать пять верст отсюда. Жара в тот день была адская. Ветерок обычно освежает, а тогда ветер был сухой, жесткий, как переплет. Думал, что нас хватит солнечный удар… И вдруг попадаем в оазис: деревья, вода, прохлада. Прямо рай земной. Обед нам организовала его жена. Молодая, красивая. Но чувствовалось, что держит ее Иван Константиныч в ежовых рукавицах… Надо сказать, для своих семидесяти пяти старичина выглядит вполне бодрым и энергичным. Как все армяне, довольно ревнивый. Вообще, в нем намешано всего понемногу — наивный дед и Отелло, добродушный армяшка и великий художник. Айвазовский, можно сказать, генерал от живописи. Рассказывал нам, как он общался на равных с султанами, шахами, эмирами… Кстати, в Америке, куда русские возили свои картины, янки не купили ни одной его работы. Когда-нибудь будут грызть локти.

СУВОРИНА. Алексей Сергеевич, по-моему, решил написать о нем большую статью, поэтому и задерживается.

ЧЕХОВ. Да, Алексей Сергеевич отдыхать не умеет. Все время занят газетой, своим театром, общением с политиками…

СУВОРИНА. А вы умеете?

ЧЕХОВ. Что?

СУВОРИНА. Отдыхать.

ЧЕХОВ. Да будь моя воля, Анна Ивановна, и имей я соответствующие возможности, то забросил бы к чертям собачьим все эти писания, и жил бы в свое удовольствие — пил бы, ел, гулял, путешествовал, любил женщин…

СУВОРИНА. Ну, у вас их и так предостаточно.

За кулисами слышен шум и голоса.

ЧЕХОВ. А вот и Алексей Сергеевич! Где он — там сразу водоворот и завихрения.

Входит Суворин. Суворина бросается к нему, обнимает.

СУВОРИН. Вот, Антон Павлович, в чем прелесть семейной жизни. Тебя ждут, тебе рады. И на сердце сразу делается теплей. Жениться вам надо, голубчик.

ЧЕХОВ. Я в этом году трижды делал дамам предложение.

СУВОРИН. И что?

ЧЕХОВ. Наверное, они восприняли это как шутку…

СУВОРИН. Антон Палыч прикрывает юмором свой бесконечный пессимизм. Он считает жизнь бесцельной и не имеющей смысла, потому что вокруг лишь обман и иллюзия, никто на этом свете ни прав, ни виноват, и вообще все вздор и чепуха… Так у вас, по-моему, в последнем рассказе?

ЧЕХОВ. Алексей Сергеевич, я не удивился бы, если бы это говорил какой-нибудь провинциальный читатель. Но вы-то прекрасно понимаете, что автор и персонаж — это не одно и то же. Просто я услышал беспорядочный, ничего не решающий разговор двух русских людей о пессимизме и передал этот разговор почти в том самом виде, как он был. И уж вовсе не собирался решать такие вопросы, как вера, пессимизм и тому подобное… Ну, а что касается поиска истины и смысла жизни, то пишущим людям давно пора сознаться, что на этом свете ничего не разберешь. Если в этом признались когда-то Сократ, Вольтер и другие, то что уж остается делать нам, беллетристам.

СУВОРИН. Ох, молодость, молодость! Когда-то и я изображал из себя такого же агностика… А теперь уже не изображаю. Теперь таков и есть. (Смеется). Как говорят натуралисты, даже съедобный гриб со временем становится немного ядовит.

ЧЕХОВ. Как там Иван Константиныч?

СУВОРИН. Похоже, я заразил его своей хандрой. Старик к вечеру разворчался, начал вдруг говорить, что скоро умрет.

ЧЕХОВ. Что поделаешь — чем раньше родился, тем раньше помрешь. Вот мы вот с вами, Алексей Сергеевич, умрем уже в двадцатом веке.

СУВОРИН. Спасибо, голубчик, утешил. Но я все же хотел бы остаться в этом столетии. Вместе с Пушкиным, Гоголем, Некрасовым, Достоевским… Кстати, с Федором Михайловичем я беседовал ровно за год до его кончины. Да, ровно за год. Жил он тогда в довольно бедной квартирке, где почти не было мебели. Когда я вошел, он сидел за круглым столиком и набивал папиросы. Мне сразу бросился в глаза его странный вид. У него было лицо человека, который выбрался из парной с верхнего полка. Рыхлое, красноватое, с каплями пота. Наверное, на моей физиономии было написано неподдельное удивление, потому что он поспешил пояснить: «А у меня только что прошел припадок». И добавил: «Но я рад, очень рад, что вы пришли». И продолжил набивать папиросы… Помню, я подумал тогда: «Похоже, каждый должен платить судьбе за свой дар: кто — болезнями, кто — бедой с близкими и родными, кто вечными терзаниями»… Надо сказать, встретились мы с ним в тот день, когда произошло покушение на Лорис-Меликова. Вы-то, молодежь, это время, слава богу, не застали. Такое тогда творилось… Революционеры охотились за царем, как охотники за зверем, стреляли в его приближенными, взрывали помещения в Зимнем Дворце… Но Достоевского даже в этих диких историях больше занимала человеческая психология. «Представьте себе, — сказал он, — что мы с вами стоим у витрины магазина. Около нас стоит человек, который тоже разглядывает витрину. Якобы разглядывает. И вдруг к нему подходит другой человек, и мы слышим, как он говорит: "Сейчас Зимний будет взорван. Я завел машину". Мы это явственно слышим, потому что люди эти так возбуждены, что не замечают нас… Теперь вопрос: как бы мы с вами поступили? Вот вы обратились бы к городовому, чтобы он арестовал этих людей?» — «Наверное, нет», — ответил я, подумав. — «И я бы не пошел, — сказал он. — А почему? И понял по размышлении, что причина-то ничтожная — просто боязнь прослыть доносчиком. Я представил себе, как меня станут расспрашивать, делать очные ставки, пожалуй, еще наградят или напечатают: "Достоевский указал на преступников". Разве это мое дело? Это дело полиции, она за это деньги получает. Мне бы либералы этого не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Но разве это нормально? У нас все ненормально, оттого и происходит то, что сейчас творится, и никто не знает, как ему поступить не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых». Он долго рассуждал на эту тему, а потом сказал вдруг, что, может быть, напишет роман, где героем будет Алеша Карамазов. Он проведет какое-то время в монастыре, но будет продолжать искать правду и, в конце концов, сделается революционером. Совершит политическое преступление и будет казнен. Он видел какую-то логику в жажде справедливости, переходящей в желание немедленно покарать несправедливость… М-да… А через год Федора Михайловича не стало. И удивительное дело — публика бросилась вдруг читать и покупать Достоевского. Точно смерть его открыла, а до того его и не было… Ведь он умер бедно, едва сводя концы с концами. Достоевской приходилось ходить к книжникам на толкучку и продавать книги своего мужа, по одному, по два экземпляра, да и то с большой уступкой…

ЧЕХОВ. Алексей Сергеевич, вам надо мемуары писать.

СУВОРИН. Думаете, уже пришла пора? Пока у меня еще не совсем ослабла память? Ну, можно попробовать. Только боюсь, что не удержусь и напишу что-нибудь не то. Расскажу, скажем, как милейший Григорович при живой жене содержал юную девушку, почти девочку и как, обнаружив вдруг, что она изменяет ему, очень сокрушался: как это она могла променять его, такого талантливого на какого-то типографского наборщика. «Но он, наверное, молод?» — спросил я. — «Да, он молодой, но как она могла променять меня, который ее устроил, хотел сделать порядочной?» (Смеется). Или поведаю, не дай Бог, о том, как талантливейший Николай Семеныч Лесков (а мы жили одно время рядом с его флигелем) щипал и бил свою несчастную жену, и как она потом закончила свои дни в сумасшедшем доме. Или как девочка-приемыш, которой Лесков влепил две пощечины за то, что она завила себе волосы, крикнула ему в лицо: «Ты о Христе пишешь, а сам — чорт чортом, только рогов не хватает»… Или не удержусь вдруг и расскажу о том, как наш гениальный Илья Ефимыч, который нынче обласкан и не знает ни в чем нужды, едва попросишь его написать о чем-то, сразу же задает вопрос: «А сколько заплатишь?»… Я думаю, о жизни писателей и художников лучше ничего не знать, а просто наслаждаться их книгами и картинами. Но публика любит смаковать личную жизнь великих людей. Наверное, чтобы не терзала мысль о собственном ничтожестве — мол, и им тоже свойственны те же пороки и слабости… Помню, как-то на обеде у Щукина зашел разговор о письмах Жуковского к Пушкину перед дуэлью поэта с Дантесом. В этих письмах якобы настойчиво говорится о какой-то «тайне», которая известна трем-четырем человекам. Кто-то высказал догадку, что «тайна» эта сводилась к тому, что Пушкина жила с Дантесом, и в этом не сомневались ни Пушкин, ни Жуковский. И что Наталья Николаевна накануне дуэли виделась с Дантесом, а Ланской караулил, чтоб Пушкин внезапно не приехал… И что якобы Дантес целился Пушкину в ногу, но пистолет отдал, и пуля попала в живот… И что все кавалергарды были за Дантеса. В общем, все начали смаковать эту историю. Хотя, что там правда, а что ложь — поди узнай…

СУВОРИНА. А про Антона Павловича что бы вы написали в своих мемуарах?

СУВОРИН. Что это человек, с которым я всегда чувствую себя превосходно. Гете, по-моему, сказал: если хочешь достичь чего-то, надо уметь себя ограничивать. Так вот, в Антон Палыче все в меру, все гармонично… И он такой мудрый, что порой мне кажется, что это не я старше его на двадцать шесть лет, а он…

ЧЕХОВ. Не переживайте, Алексей Сергеевич, всегда найдутся те, кто уравновесит ваш панегирик. Помню, когда я еще был гимназистом, то выписывал на свое имя какую-то копеечную газету. И какой-то человек на почте не уставал каждый раз писать в адресе: «Антону Падловичу Чехову». А нынче найдется еще немало Скабичевских, предсказывающих, что я помру в пьяном виде под забором…

СУВОРИН. Вот за что еще люблю Чехова, так за его неистребимое чувство юмора. А юмор, как известно, смягчает даже самые грустные моменты нашей жизни… Ладно, друзья мои, поскольку я задержался, то хочу искупить свою вину шампанским с устрицами. Устриц, правда, нет, но их вполне заменят местные мидии.

Суворин звонит в колокольчик, и прислуга приносит на подносе шампанское, бокалы, мидии, фрукты.

СУВОРИН. Давайте же выпьем за этот прекрасный вечер! И за то, что со мной рядом самые любимые мои люди.

Все чокаются и пьют шампанское.

ЧЕХОВ. А вы знаете, Анна Ивановна, как меня первый раз встретил ваш супруг?

СУВОРИНА. Нет, он мне не рассказывал.

ЧЕХОВ. Это было два года назад. Мы до того знали друг друга лишь по переписке, и вот, когда я очередной раз заявился в Питер, представился случай познакомиться лично. Итак, я появляюсь в редакции «Нового времени», вхожу в кабинет Алексея Сергеевича. Он любезно меня принимает, пожимает руку и, глядя на меня в упор, говорит строго: «Старайтесь, молодой человек! Я вами доволен, но только почаще в церковь ходите и не пейте водки!». Потом подходит поближе и, глядя на меня с подозрением, как городовой, говорит: «Ну-ка, дыхните!». Я несколько удивился, но дыхнул. Алексей Сергеевич удовлетворенно кивнул головой и крикнул куда-то в пустоту: «Мальчики!». Ну, думаю, сейчас прикажет принести мне водки. Нет, велел явившемуся мальчику подать мне чаю вприкуску. Правда, без блюдечка. После чаепития дал мне денег и опять строго сказал: «Надо беречь деньги». И зачем-то добавил: «Подтяните брюки!».

СУВОРИНА. Ну, это Алексей Сергеевич ломал комедию — изображал строгого начальника. Это он умеет. Хотя издателей, которые так же, как он, заботились бы о своих сотрудниках, еще поискать надо.

СУВОРИН. Просто я был наслышан от Лейкина о твоих братцах — о художнике, который почти не просыхает, и о твоем старшем, который тоже не прочь припасть, как выражается Лесков, к пузырьку с ядом забвения.

ЧЕХОВ. Ох, это мой крест! Прямо не знаю, что с ними делать. С Александром, когда он в трезвом состоянии, общаться одно удовольствие — умен, правдив, мягок, даже робок. В пьяном же виде просто невыносим. Причем достаточно выпить ему две-три рюмки — и перед тобой другой человек. Необычайно вдруг возбуждается, начинает врать, нести какую-то околесицу… До галлюцинаций, слава богу, еще не доходило, так как пьет сравнительно немного. Я даже по письмам его сразу определяю, когда он писал трезвым, а когда — пьяным.

СУВОРИНА. Он страдает запоями?

ЧЕХОВ. Ну, можно сказать и так. Ведь что такое запой? Это такой же психоз, как морфинизм, нимфомания и проч. Обычно алкоголизм переходит в наследство от отца или матери, нередко от деда или бабушки. Но у нас-то в роду не было пьяниц. Дед и отец, конечно, иногда напивались, когда приходили гости. Причем шибко напивались. Но это не мешало им благовременно приниматься за дело или просыпаться к заутрене. То есть соблюдали люди принцип: «пей, но дело разумей». Пили все вместе, по праздникам или если был повод, причем от вина не становились агрессивными и тупыми, а наоборот, делались благодушными, остроумными. Как говорится, вино веселило сердце и возбуждало ум. А эти могут пить в одиночку и никакой радости от этого не испытывают. Это уже болезнь, это сильнее их. Как говорил один мужик, когда умолял кабатчика налить ему в долг: «Не я прошу, душа просит»…Я, например, не понимаю, как можно пить solo. А, во-вторых, могу пить сколько угодно, но просыпаюсь со здоровой головой… Кстати, этим летом мы на пару с одним харьковским профессором решили напиться. Так сказать, для эксперимента. Весь вечер пили, пили… И бросили, так как ничего у нас не вышло. И наутро проснулись, как ни в чем не бывало… В общем, не знаю, в кого они уродились. Что касается Александра, то этот напивается обычно, когда бывает несчастлив или чем-нибудь обескуражен. Как только он оказывается без дела или сталкивается с какой-то неудачей — все, пошло-поехало… С Николаем же дело гораздо хуже. Он просто на глазах деградирует. Кроме того, у него туберкулез. Судя по всему, это плохо кончится. И довольно скоро. А ведь из него мог получиться талантливый художник…

СУВОРИН. Да, у каждого своя судьба. Хотя многое тут зависит и от среды, в которой растешь, и от условий, в которые попадаешь.

ЧЕХОВ. Наверное. И Саша, и Коля после тихой провинции, где все друг друга знают, и потому надо себя постоянно сдерживать (да и другие тебя всячески сдерживают), вдруг оказались в огромном городе и восприняли свободу, как возможность делать все, что пожелаешь. К тому же оба попали в богемную или полубогемную компанию. У Александра, например, в друзьях оказались богатые бездельники, прожигающие жизнь. И пошло-поехало… А я, поскольку был двоечником — в отличие от Саши, который закончил гимназию с отличием — и дважды оставался на второй год, то мне пришлось задержаться в Таганроге, чтобы доучиваться в гимназии. Подрабатывал чем только можно — давал уроки, распродавал имущество, что осталось после отъезда семьи, да еще посылал им, в Москву, какие-то деньги. Но главное — я был один. Много читал, много думал… Уже тогда начал писать. Даже целую пьесу накатал… А когда приехал в Москву, забота о семье легла на мои плечи, поскольку старшие братья старались быть подальше от отца, от которого в детстве натерпелись.

СУВОРИН. История нашей с Антон Палычем жизни, Анна Ивановна, весьма схожа. Наши деды — из крепостных, отцы — либо военные, либо купцы, а мы уже — разночинцы… И еще знаете, талант — талантом, но нужно и везение. Как говорится, надо оказаться в нужное время в нужном месте. Мне, например, повезло, что меня заметила графиня Салиас. Дело было так. Когда я перебрался из Боброва в Воронеж, то послал несколько статей и очерков в «Русскую Речь». Графине понравились мои опусы, и она стала звать меня в Москву. Предложила мне место секретаря редакции. Я и поехал. Надел все лучшее, что у меня было, надраил до блеска новые сапоги, и отправился с визитом к графине. Стою в гостиной, ожидая ее появления — и вдруг из клетки вылетает попугай — и прямо ко мне! Видно, чем-то привлек его блеск моих сапог. Садится на мой сапог и начинает его клевать! А я стою, как дурак: и новых сапог жалко, да и в рваной обуви предстать перед графиней не хочется. Но отпихнуть попугая ногой тоже боязно: повредишь еще ему чем-нибудь, не дай Бог — и вся твоя литературная карьера накроется… Так и стою, как Гамлет, в терзаниях. Но, слава Богу, вошла, наконец, графиня, и инцидент был исчерпан. (Смеется). А потом познакомился с Плещеевым, Чернышевским, Некрасовым, которые мне очень помогли. Перебрался в Петербург… А так работал бы до сих пор учителем в Воронеже… А Антон Палычу повезло, что Лейкин тогда только начинал свой журнал и ему срочно понадобились свежие авторы… Ну, и нам с ним обоим повезло, что мы встретились и очень пригодились друг другу. За дружбу!

СУВОРИНА. Антон Павлович, вы сказали, что первую пьесу написали в Таганроге. А о чем она была?

ЧЕХОВ. О, это была огромная пьесища….. Потом, уже в Москве, я ее переделал и послал Ермоловой. Думаю, она ее даже не увидела. Разве что какой-нибудь театральный администратор полистал ее и бросил в корзину. Некоторые образы перекочевали потом в «Иванова».

СУВОРИНА. Я видела «Иванова» у Корша, когда мы были в Москве. С Давыдовым в главной роли.

ЧЕХОВ. А вы знаете, за сколько дней я ее написал? За две недели. Точнее, даже за десять дней. Дело было так. Накануне на посиделках у Корша обсуждали какую-то пьеску. И я разгромил ее в пух и прах. Корш обиделся и сказал: «Критиковать всяк горазд. Возьми, да напиши сам!». Ну, я и написал. Пришел, лег спать, надумал тему и написал. Кстати, в Саратове мою пьесу поставили на несколько дней раньше, чем у Корша.

СУВОРИН. Теперь нужно ее поставить в Императорском Александринском. Но надо будет еще доработать… Вообще, Антон Павлович, вам бы в Питер надо перебраться. Потому что в Москве — не жизнь, а сплошное уныние.

ЧЕХОВ. Да я бы рад. Но…(Стучит пальцами по груди).

СУВОРИНА. А потом я прочла в «Московском листке» какого-то критика, который назвал вашу пьесу… сейчас вспомню… Ага, вот так, по-моему: «Это нагло-циничная, безнравственная дребедень». Или что-то в этом роде. Оказывается, безнравственный вы человек, Антон Павлович.

СУВОРИН. Наши критики остались, по-моему, где-то в восемнадцатом веке. Для них все должно быть черным или белым. Оттенков и нюансов он не признают.

ЧЕХОВ. Я их стараюсь не читать. Давать на суд таких людей что-то — это все равно, что давать нюхать цветы человеку, у которого хронический насморк. Вообще, иногда приходит в голову, что я пишу неизвестно для кого. Я не вижу читателя. Основная часть публики необразованна, дурно воспитана, и нужен я этой публике или не нужен, понять не могу. Вот ваш любимый Буренин говорит, что я не нужен, и что занимаюсь я пустяками! Академия — не без вашего, конечно, содействия — присудила мне половинную пушкинскую премию. Но при этом академики сформулировали свое решение так: «Рассказы господина Чехова, хоть и не вполне удовлетворяют требованиям высшей художественной критики…» Мол, остальные еще хуже. Но так и быть, поощрим. Хоть и не дотягиваешь ты, братец, до высшей художественной критики.

СУВОРИН. Но полтыщи-то дали?

ЧЕХОВ. Ну, это конечно приятно. А главное — было очень кстати… Но писать для денег? Денег у меня никогда не было, нет и, наверное, не будет. Поэтому я к ним, от непривычки их иметь, почти равнодушен. Для денег я работаю вяло… А вот будь у нас критика, тогда бы старался работать и знал бы, для чего работаю. А так я, вы и прочие литераторы похожи на маньяков, пишущих книги и пьесы для собственного удовольствия. Собственное удовольствие, конечно, штука хорошая, но оно чувствуется, пока пишешь. А потом?.. Кстати, за эти пятьсот рублей я не только залатал все долговые дыры, но и, как верно заметил Жан Щеглов, приобрел пятьсот литературных Яго.

СУВОРИН. Антон Павлович, давайте не будем омрачать этот замечательный вечер разговором о критиках и завистниках! Бог с ними, жизнь все поставит на место. А возвращаясь к вашему «Иванову», еще раз должен заметить, что его надо подшлифовать. Сделать все определенней. Это же пьеса, а не повесть. Скажем, Иванову я бы добавил что-нибудь такое, из чего видно было бы, почему две женщины на него вешаются, и почему он подлец, а доктор — великий человек.

ЧЕХОВ. Алексей Сергеевич, господь с вами! Вы прямо как коршевские актеры! Если уж и вы так это поняли, то значит, мой «Иванов» никуда не годится. Что такое Иванов? Это дворянин, университетский человек, но ничем не замечательный. Натура легко возбуждающаяся, горячая, склонная к увлечениям, честная и прямая, как большинство образованных дворян. Он жил в усадьбе и служил в земстве. Но все лучшее у него в прошлом, как у большинства русских интеллигентных людей.

СУВОРИНА. Ну почему?

ЧЕХОВ. Потому что русская возбудимость имеет одно специфическое свойство: ее быстро сменяет утомляемость. Едва дожил такой человек до тридцати пяти, как начинает уж чувствовать утомление и скуку. Но, чувствуя это, он не понимает, что с ним делается и что произошло. Узкие и недобросовестные люди обычно сваливают всю вину на среду или изображают из себя лишних людей и гамлетов, и на том успокаиваются. Иванов же — человек прямой, поэтому и говорит, что он себя не понимает. Он ищет причин вне и не находит; начинает искать внутри себя и находит одно только неопределенное чувство вины. Это чувство русское.

СУВОРИНА. Ну почему только русское?

ЧЕХОВ. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется только русский человек — умер ли у него кто-нибудь в доме, заболел ли, должен ли он кому-нибудь или сам дает взаймы — всегда чувствует себя виноватым… И еще один немаловажный момент в данной истории. Это — одиночество. Будь Иванов чиновником, актером, попом, профессором, то он бы свыкся со своим положением. Но он живет в усадьбе, где нечем заняться. Где люди в основном или пьяницы, или картежники, или такие, как доктор… Он страшно одинок. И это опять наша Россия — с длинными зимами, длинными вечерами…Пустой сад, пустые комнаты, брюзжащий граф, больная жена… Уехать некуда. Поэтому каждую минуту его томит вопрос: куда деваться? И вместе с тем он постоянно должен решать какие-то вопросы и делать выбор. Больная жена — вопрос, куча долгов — вопрос, Саша вешается на шею — вопрос. Но такие люди, как Иванов, не решают вопросов, а падают под их тяжестью… Разочарованность, апатия, нервная рыхлость и утомляемость — это непременное следствие чрезмерной возбудимости, которая присуща нашей молодежи… Скажем, был социализм как один из видов такого возбуждения. И где же он? Социалисты поженились и критикуют земство. А где либерализм? Все всех утомило. Война утомила, Болгария утомила до иронии и так далее…

СУВОРИН. Голубчик, возможно, все это верно, но это крайне невыгодная для сцены история — одиночество, уныние, утомление… Это так однообразно.

ЧЕХОВ. В том то и дело, что его утомление и падение вниз не идет ровно, так сказать, по наклонной плоскости. Графически это можно изобразить так: ровно-ровно, потом всплеск — и затем еще большая апатия. После объяснения Саши в любви Иванов в восторге кричит: «Новая жизнь!», а на другое утро верит в эту жизнь столько же, сколько в домового…

СУВОРИН. Вы все время акцентируете на том, что Иванов — чисто русское явление. Думаете, европейцы не склонны к депрессии?

ЧЕХОВ. Мне кажется, что чрезмерная возбудимость, чувство вины, утомляемость — это чисто русские. Немцы никогда не возбуждаются, и потому Германия не знает ни разочарованных, ни лишних, ни утомленных… Возбудимость французов держится постоянно на одной и той же высоте, не делая крутых повышений и понижений, и потому француз до самой дряхлой старости нормально возбужден. То есть, там нет чрезмерного возбуждения.

СУВОРИН. Ну, хорошо, но Львов-то нормальный человек. И надо показать, что надежда вот на таких людей, как он.

ЧЕХОВ. Для меня и Иванов, и Львов — живые люди, а не схемы или образцы для подражания. Львов отнюдь не столь однозначен, как может показаться. Да, это тип честного, прямого, горячего человека. Но при этом узкого и прямолинейного. Про таких обычно говорят: «Он глуп, но в нем есть честное чувство». Это олицетворенный шаблон, ходячая тенденция. На каждое явление и лицо он смотрит сквозь тесную раму, обо всем судит предвзято. И в уезд он приехал уже предубежденный. Во всех зажиточных мужиках он сразу увидел кулаков, а в непонятном для него Иванове — подлеца. У человека больна жена, а он ездит к богатой соседке — ну не подлец ли? Очевидно, убивает жену, чтоб жениться на богатой. И так далее. Он честен, прям и рубит сплеча. Если нужно, он бросит под карету бомбу, даст по рылу инспектору, осадит подлеца. Такие люди нужны и в большинстве симпатичны. Рисовать их в карикатуре, хотя бы в интересах сцены, нечестно, и я не стану этого делать…

СУВОРИНА. А за что Саша любит Иванова? Если он такой надломленный и усталый человек?

ЧЕХОВ. Саша — девица новейшей формации. Это самка, которую побеждают самцы не яркостью перьев, не гибкостью и не храбростью, а своими жалобами, нытьем, неудачами. Это женщина, которая любит мужчин в период их падения. Едва Иванов пал духом, как девица — тут как тут. Она этого только и ждала. Она воскресит упавшего, поставит его на ноги, даст ему счастье… Любит она не Иванова, а эту задачу. Но она не знает, что любовь для Иванова — только лишнее осложнение. Бьется Саша с Ивановым целый год, а он все не воскресает и падает все ниже и ниже… Если всего того, о чем я говорил, вы не увидели, значит, я написал не то, что хотел. Если публика выйдет из театра с сознанием, что Ивановы — подлецы, а доктора Львовы — великие люди, то мне надо подавать в отставку и забросить к черту свое перо… Извините, я оставлю вас на минуту.

Чехов выходит.

СУВОРИНА. По-моему, он обиделся.

СУВОРИН. Да нет, просто что-то пришло ему в голову, и он поспешил зафиксировать это в своей записной книжке… А что касается театра, то я больше, чем он, знаю и понимаю, что желает видеть публика. Антон же хочет, чтобы пьеса походила на жизнь — с ее сумятицей, сложными характерами, неоднозначными ситуациями. Как он выразился, на сцене должно быть, как в жизни — люди едят, пьют, разговаривают, а в это время решаются их судьбы…

СУВОРИНА. Как хорошо, что вы разглядели его талант.

СУВОРИН. Да, у Лейкина и ему подобных он быстро бы исписался. Представляете — он писал в эти журнальцы по три рассказа в неделю! Потому что у него фантастическое воображение. Как-то мы заговорили с ним на эту тему. Он и говорит мне шутя: «Хотите, за час напишу рассказ, где сюжет будет двигать пепельница или подсвечник?». И точно: через час подает мне рассказ… Я заставил его прекратить эту скоропись. Все еще увидят, какой это талантище. Возможно, даже гений. Это близорукие эстеты, вроде Зины Гиппиус и ее супруга, считают, что гений должен быть с сумасшедшинкой, чертовщинкой, патологией. А у Чехова патология как раз в том, что он нормальней всех нас вместе взятых. Он — тихий гений.

Пауза.

СУВОРИНА. Я все время думаю о Валериане. Опять сообщали, что в Подмосковье продолжается эпидемия дифтерии. После того, как Гриша умер от дифтерита, я боюсь эту болезнь…

СУВОРИН. Да, надо было взять его с собой. Дай Бог, чтобы пронесло! Будем надеяться на лучшее. La patience est fade, как говорит Клеопатра у Шекспира. Не знаю уж, как это звучит на английском, но с французского можно перевести как «терпенье не имеет цвета». Или «терпение наполнено слезами»… Сложная штука жизнь. И печальная, и тяжелая, а все-таки веришь, что не всегда будет людям так плохо, что найдут же они выход из трудных положений, победят кучу болезней и что наступит время царства божия.

Входит Чехов.

СУВОРИН. Читаю сейчас одного француза. (Открывает книгу). Вот что он пишет: «Заменяет ли наука религию? Мы видим себя не потому, что знаем, а потому что любим. К науке обращаемся в страстях, когда можем в ней найти сообщницу. Наука делает ученых, но не людей. Ученые запутываются в тесном кругу своей специальности, пишут пространные сочинения, но остаются порочными людьми».

ЧЕХОВ. И вы так тоже считаете?

СУВОРИН. Ну, в общем-то, да. Религия как понятие о добре и зле — основа нравственности. Многие бросаются в распутство, чтобы забыться. Помните рассказ Мопассана «Одиночество»? Там герой, глядя на любовников, сидящих повсюду на скамейках, рассуждает о том, что больше всего мы страдаем от вечного одиночества, и что все наши старания сводятся к тому, чтобы бежать от одиночества. И мне кажется, что единственное спасение от этого — вера.

ЧЕХОВ. А вы не допускаете, что религиозный человек может быть безнравственным, а нерелигиозный — жить и поступать по законам нравственности? Попы, видя разврат и прочее, объясняют это неверием. Ну, во-первых, неверия как такового вообще нет. Все во что-нибудь да верят. А что касается разврата, то за утонченных развратников, блудников и пьяниц слывут как раз не Менделеевы, а поэты, аббаты и некоторые особы, исправно посещающие церкви.

СУВОРИН. Надеюсь, вы не на меня намекаете?

ЧЕХОВ. Ну, вы больше любите посещать кладбища, чем церкви.

СУВОРИН. Тут мы с вами близки… Я, конечно, не против науки, но мне кажется, что излишнее увлечение материализмом все же иссушает душу.

ЧЕХОВ. Причем тут материализм? Материалистическое направление — это не школа и не направление. Оно необходимо, неизбежно и не во власти человека. Потому что все на земле материалистично. И мыслящие люди ищут истину в материи, ибо искать ее больше им негде… Вне материи нет ни опыта, ни знаний, значит, нет и истины. Кстати, и психические явления поразительно похожи на физические, так что порой не разберешь, где начинаются первые и кончаются вторые. Когда вскрываешь труп, даже у самого заядлого спиритуалиста необходимо явится вопрос: где тут душа? А если знаешь, как велико сходство между телесными и душевными болезнями, и когда знаешь, что и те, и другие лечатся одними и теми же лекарствами, поневоле захочешь не отделять душу от тела.

СУВОРИН. Нет, тут мы с вами никогда не сойдемся. Давайте лучше поговорим о литературе.

СУВОРИНА. Пойду, посмотрю, все ли готово к завтрашнему приезду гостей.

Суворина уходит.

ЧЕХОВ. Ну вот, утомил я Анну Ивановну своими рассуждениями.

СУВОРИН. Да нет, Аня очень любит вас слушать. Просто у нее дела. И потом она озабочена слухами, что в Звенигороде вроде бы вспышке дифтерита. А там сейчас как раз Валериан… У женщин вообще другой мир, другое восприятие жизни. Недавно перечитал «Накануне» Тургенева. Его Елена говорит: «Возьми меня всю!» Эта глупая фраза увлекала тогда многих девушек. Все спешили сказать мужчинам: «Возьми меня всю!». Не понимая, что девушка должна как можно экономнее расходовать свою красоту и все те прелести, которыми она привлекает мужчину. И чем экономнее, тем лучше для нее. Тем больше у нее средств возбудить любовь и привлекать к себе мужчину. Если же отдать мужчине всю себя, то это ему скоро наскучит. Таких женщин, как бутылку шампанского, выпивают и бросают. Но девушка, чем моложе, тем глупее, и тем скорее поддается соблазну, потому что часто не знает, что значит любовь в ее реальной сущности. Женщина в первый раз любит платонически, и чувственность развивается в ней позже, обычно после рождения первого ребенка… Я, между нами, люблю женщин, которым немного за тридцать. Так сказать, бальзаковского возраста. А вы каких женщин любите?

ЧЕХОВ. Хороших и разных… Но предпочитаю об этом нигде не говорить, потому что и так среди моих знакомых хватает охотников распространять обо мне сплетни. Что же касается моих продолжительных отношений с женщинами, то это скорее дружба, чем любовь. В любви желают обладать женщиной всецело, не давать ее никому другому и всякого считать врагом, который возымеет желание понравиться ей. Дружба такой ревности не знает. А дружба с женщиной все равно имеет эротическую подоплеку, и это придает отношениям особое очарование.

СУВОРИН. Мне кажется, вы хорошо разбираетесь в женщинах. Потому и не спешите жениться. Вам надо бы написать роман о любви.

ЧЕХОВ. Есть такая мысль. Уже даже набросал вчерне. И название придумал: «Рассказы из жизни моих друзей». Героями будут девять персонажей. И роман будет представлять собой девять законченных рассказов, которые будут тесно связанны между собою общностью интриги, идеи и одними действующими лицами. Но при этом это будет настоящий роман, целое тело, где каждое лицо и каждая интрига будут органически необходимы.

СУВОРИН. Надеюсь, меня среди ваших героев не будет?

ЧЕХОВ. Пока что нет… Извините, Алексей Сергеевич, я выйду на минутку подымить. Не хочу вас окуривать.

Чехов достает из кармана пачку сигарет и выходит.

За сценой слышен звук дверного звонка, затем глухой плач. Входит Суворина, в ее руках телеграмма.

СУВОРИНА. Он умер… Валера умер… От дифтерита. Господи, за что нам это? Прямо смерть за смертью… Это она… это она мстит. Забирает их всех к себе… Скажите мне честно — это ты? Это ты убил ее?

СУВОРИН. Аня, успокойся! Что ты такое говоришь? Успокойся и давай собираться в дорогу!

СУВОРИНА. О, господи! Какой ужас! Смерть как будто рядом… Как ты сказал сегодня — терпение наполнено слезами?.. Да, остается лишь терпеть и страдать. Терпеть и нести свой крест… А где Антон?

СУВОРИН. А ты уже без него не можешь?

СУВОРИНА. Я боюсь, что и он скоро умрет. Все, кого ты любишь, быстро уходят из жизни. Хорошо, хоть меня ты не любишь…

СУВОРИН. Аня, перестань! Ты бредишь.

СУВОРИНА. Антон, Антон!

Конец первого действия.