Бессмертие, Жизнь и Песня

Бессмертие, Жизнь и Песня

Сегодня у нас в редакции фольклорист, член Союза писателей России, заведующий сектором адыгского фольклора Института гуманитарных исследований Кабардино-Балкарского научного центра Российской академии наук, доктор филологических наук, профессор Адам Мухамедович Гутов и мы продолжаем беседы в рамках философского марафона «Сакрализация прекрасного».

 

Адам Мухамедович, обязательна ли категория прекрасного в жизни современного человека? В Вашей жизни красота — определяемая или определяющая категория?

 

Думаю, что вопрос немного риторический.

Можно есть, чтобы есть, и можно жить, чтобы жить. Но при этом мы не будем существенно отличаться от всего остального животного мира. Разумеется, Прекрасное это и «Мона Лиза» в музее, и «Ромео и Джульетта» на театральной сцене, и задушевная песня, которую поет влюбленный в тоске по своей возлюбленной.

Но если признаться, то множество людей на планете так и проживают свой век, ни разу не увидев картин Леонардо или Пикассо, не прочтя хотя бы один сонет Петрарки, не насладившись игрой выдающихся актеров в театре, не постигнув божественности звучания пушкинского «Я вас любил…» или же обыкновенной пастушеской мелодии. А вот без соприкосновения с добротой и душевной теплотой окружающих, без хотя бы единственного прекрасного по своей сути поступка жизнь — не человеческая жизнь. Можно не обладать тонким вкусом к цвету, звуку, форме, гармонии, но без вкуса к духовному человеку никак. Поэтому испокон веку повелось, что песни поют не о тех, кто долго жил, а о тех, кто жизнь прожил как песню спел.

С такой точки зрения категория Прекрасного определяющая, хотя это и звучит пафосно: человек не прожил сто физических лет, но зато духовно он жив, пока его песня на устах у людей, а это порою не сто, а все триста, пятьсот и тысяча лет. Быть может, это и делает человеческую душу бессмертной.

 

Как Вы считаете, можно ли считать синтез этического и эстетического («в человеке всё должно быть прекрасно…») особенностью русской философии, литературы, культуры? Или это личный идеал, например, Фёдора Михайловича Достоевского? Или это некий универсальный для всех культур метод миропонимания?

 

Не подозревая о следующем вопросе, я уже частично ответил на него.

Добро не может быть безобразным, хотя зло способно нарядиться в ценителя прекрасного: тезис А.П. Чехова — «в человеке всё должно быть прекрасно…» — несколько шире, если признать, что красота — форма проявления добра. Мне кажется, здесь личный идеал и общечеловеческие тенденции друг другу не противоречат. Более того, личностное гораздо привлекательнее для широких умозаключений, чем бестелесно и безопорно абстрактное.

Трудно, не будучи специалистом по Достоевскому, судить о том, знал ли он суждение Шиллера о том, что красота спасёт мир. Да это и не так важно. Гораздо важнее, что мысли очень близки: на определенном этапе эволюции сознания суждения совершенно разных людей могут совпадать, иногда вплоть до формы выражения (это я говорю как фольклорист, профессионально обязанный знать стадиальную специфику образа мысли, возникновения мотивов и целых сюжетов, в своей основе сходных у народов в разных концах Евразии и всего мира). А если Достоевский сознательно отталкивается от Шиллера, то и здесь важно учитывать, что чужеродное произвольно не прививается, поскольку аккумулируется только то, к чему воспринимающая сторона готова.

Что же до национальных особенностей, то порожденное русским сознанием и написанное по-русски уже имеет свою маркировку. Хотя для писателя, даже самого наинационального, адресатом должен быть весь читающий мир. Только вот парадокс: отними национальное — и он не будет интересен этому миру. Глобальное это ничье, и оно никому не близко по крови, а от чьей-либо души идущее вызовет отклик и в чужой душе. И она перестанет быть чужой.

 

Вы касаетесь фундаментального вопроса субъектности культуры: «отними национальное — и он [художник] не будет интересен этому миру». Но фольклор разных народов мира, порою вовсе не пересекавшихся в обозримом историческом прошлом, содержит не только неповторимые уникальные духовные артефакты, но и общий опыт: «мотивы и целые сюжеты, в своей основе сходные у народов в разных концах Евразии и всего мира». Можно ли утверждать, что отдельные универсальные характеристики указывают на общие закономерности развития культур и тем самым на некую субъектность мировой культуры?

 

Уважаемая Ирина Владимировна! Как бы играючи, со всем женским изяществом, Вы завлекли меня в непроходимые заросли философии. Не знаю, насколько интересными будут мои дилетантские рассуждения, но отступать поздно.

Итак, первый вопрос. На него более содержательно отвечал А.Н. Веселовский, поближе к нашему времени — и В.Я. Пропп, и В.М. Жирмунский, и многие корифеи. Я могу только сказать о том, как я понял их мудрые суждения.

Прежде всего, речь, наверное, удобнее вести не о субъектности фольклорного феномена, а о всеобщности законов, воздействующих на спонтанное или осознанно актуализируемое коллективное творчество. Совокупность таких обстоятельств, как стадиальное состояние среды, характер взаимодействия с внешней средой, географические и климатические условия самой среды, особенности языка и этнической психологии, благоприятствует возникновению и становлению определенных мотивов, которые способны образовать сюжетно-тематическое ядро.

Например, для некоей догосударственной стадии нехарактерны мотивы защиты родной земли от неприятельских нашествий. Они очень востребованы при формировании более позднего типа эпоса, исторического или же историко-героического. Зато для ранних типов эпоса характерны сказания о происхождении земли и человека, о добывании или похищении у злого чудовища огня, зерен культурных растений, каких-то других благ. Вот и получается, что феномены словесной культуры, возникшие у разных народов, на примерно одной стадии эволюции могут оказаться сходными иногда даже в деталях.

Своеобразие непременно проявится в образной системе, стилистике, психологических мотивировках и прочем. Алим Кешоков в 1959 году сформулировал это до гениальности просто и образно:

На языке одном все люди плачут,

На языке одном они смеются.

 

Какова, по-Вашему, роль сакрального (потаенного, священного и культового) в механизме накопления духовного опыта народа? И где пролегают границы пересечения обыденной жизни и сакрального опыта поколений? Ваше утверждение: «без соприкосновения с добротой и душевной теплотой окружающих, без хотя бы единственного прекрасного по своей сути поступка жизнь — не человеческая жизнь» — указывает, что существует некая незримая сакральная грань, за которой человек может сохранить свою жизнь, но потерять важнейшие свои качества и перестать быть человеком. Возможно ли определение и табулирование этой границы, или с развитием человечества она неминуемо размывается?

 

Возможно, я разрушаю избранную Вами структуру, но позволю себе вольность разом ответить на последние два вопроса. Мне кажется, что сакральное, в смысле теософском, более опирается не на опыт и реальность, а на принцип «так положено» или «так ведется исстари». Поэтому обычно в реальности оно опирается не на закономерности, а на каноны. Относительно грани между существованием Человеческим, то есть Жизнью, и животным Вы сами ответили: она незримая. Ее можно только почувствовать. Но для этого нужно иметь «орган стыда», тот стержень в сознании, который даст сигнал, после которого вы или остановитесь и повернете в Человеческую сторону, или же начнете осознанно оскотиниваться, убив (или же методично убивая) в себе богоданную душу. Некоторые при этом физически выживают и благополучно существуют среди живых, даже не подозревая, что они отравляют окружение смрадом. Но часто ушедшие в область подсознания атавизмы прежней человеческой сущности не перестают терзать сознание; от этого — душевные болезни, неадекватные поступки, попытки затопить дискомфортное состояние вином. Вычислить ни грань между тем и этим, ни состояние встречного человека — то ли он живой, то ли нет — никаким инструментом, конечно, нельзя. Но пусть мне простится такая ересь — тело мне представляется временным вместилищем души, и, отделившись в свое время от тела, она уходит из этого мира не сразу: пока о человеке помнят, пока соизмеряют свои дела с ним, пока его дух востребован, он в этом мире. Самые сильные и вовсе никогда не уходят.

Вот такая «глубокая философия на мелких местах»…

 

Беседу вела Ирина Калус