Бежала Надя по перрону

Бежала Надя по перрону

Повесть (окончание)

Летим на Юг, ведь пар костей не ломит!

 

Не прошло и недели после этой памятной встречи Нового Года, как вопрос с нашим вылетом на три месяца в Анголу разрешился положительно. И опять проводы на Паневежском вокзале. Уезжаю с чувством, что все у меня неправильно. Понимаю, что совершаю ошибку, не выставив Надю за дверь. Зачем она мне? Разве этот эпизод не показал, что ее словам, ее клятвам — грош цена? А почему я этого не понял, когда она клялась в любви Ф., и сразу после этого спала со мной? Потому, что тогда врала она не мне, а другому? И не было ни малейшего желания поставить себя на его место? И вот мы с ним поменялись ролями. Теперь главный — я. Поскольку со мной связывают планы на будущее. Коль уж с Ф. ничего не получилось. А что же теперь Ф.? Теперь он у Нади для эпизодических удовольствий? На случай, если потенциальный жених уедет в длительную командировку? И этот статус, похоже, ему вполне нравится. А что? Никаких обязательств, да и определенная пикантность налицо. «Победил»? Получай!

 

Эта попытка вылета в Анголу оказалась успешнее, чем предыдущая, и в морозную полночь на девятое января мы вылетели двумя бортами из подмосковного аэродрома Чкаловский. Маршруты транспортной авиации можно было условно поделить на две категории: наезженные и экзотические. Одним из самых наезженных был как раз маршрут в Анголу. Впрочем, и одним из самых денежных тоже. Я отметился в этой стране столько раз, что и не сосчитать. Все знакомо, все привычно. Первая посадка традиционно — под Будапештом, в городке Текель. Там ночевка, короткий отдых перед рывком на юг. Поездка в международный аэропорт для подачи плана полета на завтра.

В Венгрии, таким образом, приходилось мелькать чуть ли не ежемесячно, но при этом не получалось даже толком побывать в Будапеште. Для меня этот город и по сей день загадка. А может, так надо? А может, время еще не пришло?

Раньше в Венгрии можно было поменять тридцать рублей. Обменный курс радовал своей стабильностью и не шелохнулся ни разу до самого развала СССР. Я всегда знал, что при обмене получу свои пятьсот семнадцать форинтов. На которые, конечно, не разбежишься. А больше вывозить из СССР было нельзя. Но вот в какой-то момент я заметил, что это только с советской стороны границы готовы были замордовать за лишний вывезенный рубль. А венгерские товарищи смотрели на эти вещи сквозь пальцы. Безответственно как-то. То есть они знали, что могут нам поменять одновременно не более тридцати рублей. Они и меняли. А мы тут же подходили к соседнему окошку, и там нам меняли еще тридцать. Потом к третьему. Причем случалось, что дядька-кассир работал в зале один и перемещался от окошка к окошку вместе с нами. Вроде, и условности соблюдены, и уже не тридцать, а все девяносто поменял. Эдакий брачный танец даурского журавля. Но на дворе 1992 год, и деньги совсем другие, и курс совсем другой, и обмены эти где-то в далеком прошлом.

А наутро, после взлета, шли над Средиземноморьем, над Мальтой, на Алжир. В аэропорт Хуари Бумедьен. Там только заправка. Пара часов на грешной земле и дальше на юг. Через всю Сахару, до гвинейской столицы Конакри. Этот отрезок пути переводчики называли «полет над пляжем». Большую часть полета связи не было вообще никакой, расстояние между точками — около часа, так что можно было снять наушники, пообедать, выпить кофею, и даже сыграть в нарды с каким-нибудь лысеющим борттехником по АДО. Столицу же Гвинеи Конакри называли не иначе как Конакревка. Климат жуткий: жара и сырость. Там мы всегда ночевали, как по дороге в Анголу, так и возвращаясь обратно.

О, эти ночи в Конакри! Мне то не спалось, то мучили кошмары. Кондиционер, чаще всего, не работал. Я спасался тем, что раз десять за ночь выходил принять почти горячий душ. Бак за день накалялся настолько, что и под утро вода не успевала толком остыть. Я проявлял чудеса изворотливости. Во-первых, после душа не вытирался. Во-вторых, увлажнял простыню. Какое-то время испаряющаяся влага дарила коже ощущение прохлады. Но длилось это блаженство совсем недолго. И я всегда понимал, если усну сейчас, пока комфортно, то не проснусь уже до утра, и завтра полечу свежим и отдохнувшим. Если же не успею воспользоваться этой передышкой, то через полчаса побегу опять под душ.

Да! Жизнь радует контрастами. То холодное шампанское на каком-нибудь заснеженном литовском хуторе, то горячий душ жаркой африканской ночью. И то и другое, заметьте, лилось рекой. Но с ночевкой в Конакри вполне могло и повезти. Место для ночлега выбиралось нашими консульскими сотрудниками, и причины того или иного выбора всегда оставались для нас тайной за семью печатями. Да, честно говоря, было и не интересно. Главное — итог. Данность на ближайшую ночь. Чаще всего данность приводила в незваные гости к советским военным специалистам, со всеми вышеупомянутыми прелестями ночной жизни.

Но иногда! Ах, как жил финансист советского посольства в Конакри! До 1954 года на этой вилле размещался публичный дом. Архитектура здания законсервировала в себе изначальное функциональное назначение. По центру одноэтажного строения — довольно большой бассейн под открытым небом, вокруг — колоннада, по всей окружности — двери в номера. Всякий раз, когда приходилось ночевать за одной из таких дверей, охватывало чувство странного возбуждения. Я уже говорил финансисту, что надо тщательно пройти все комнаты с хлоркой. Как он тут живет? На шее красные пятна, как после укуса вампира. Взгляд беспокойный, бегающий. Нельзя с таким взглядом работать в финансовой системе. Во дворе, привязанная к пальме, живет зеленая мартышка. Чем-то похожа на хозяина, только взгляд более твердый. Наверно, ворует меньше. Зачем она ему? Предупреждает об опасности государственного переворота?

А наутро вновь небо зовет. Полет над южной Атлантикой. Над Гвинейским заливом, как над кукушкиным гнездом. Я в качестве умалишенного. Гвинейский берег в синей дымке тает. Снимаю гарнитуру, чтоб услышать, что там с таким чувством исполняет борттехник по АДО.

 

Люблю дывытыся, люблю дывытыся

Як ты идэш по воду! —

 

старательно выводит он, лежа на кушетке.

Ну не прелесть? Предлагаю ему сыграть в нарды. Как бы нехотя соглашается. И напрасно. Мне сегодня фишка прет. Надо быть поаккуратней при заходе на посадку. Суматошные сигналы штурманца. Чего он хочет? Ах, перелетаем экватор. Ну конечно, праздник рыбака, или Нептуна. Намечены две жертвы: мой борттехник по АДО и стрелок, чьи обязанности на борту во время таких полетов сводятся к разогреву тушенки и выносу ведра с парашей на промежуточных посадках. Они пересекают экватор впервые.

Смотри, смотри, экватор! — орет по внутренней связи штурманец. Возле меня — жестяная кружка, полная воды. Вроде как собрался пить. Мне поручен лысеющий борттехник по АДО.

Где? Где? — Борттехник и стрелок прилипли носами к иллюминаторам, неприлично оттопырив упитанные задницы. Как хороши, как свежи были позы!

Да вон, внизу, прямо по воде толстая красная линия! Пересекаем! — не унимается штурманец. Это сигнал. У борттехника открыт от напряжения рот. Он честно пытается рассмотреть красную линию внизу, но все никак не удается. Он не хочет признаваться, что проморгал самое интересное, и мямлит что-то вроде: «А вон, кажется, промелькнула!». В этот момент я оттягиваю ворот его серой, из комплекта гражданского летчика, рубашки и душевно опрокидываю туда свою кружку. Правый летчик, в народе правачок, синхронно со мной окропляет и стрелка. Девичий переполох. Два хмурых воина застигнуты врасплох. Они понимают, что их разыграли. Экипаж долго смакует это посвящение в «экваториальный клуб». Маленькие радости большой страны.

И вот внизу берег. Песчаные пляжи. Красивый город под красными черепичными крышами. Луанда. Жемчужина Южной Атлантики. С высоты птичьего полета смотрится восхитительно. Очарование уступает место разочарованию сразу после посадки. Все, что так красиво издали, вблизи оказывается разрушенным, покосившимся, облезлым, пыльным. Многие годы гражданской войны, нищета. Зато в Анголе климатически много комфортней, чем в Гвинее. Дышится легко.

 

Африка ужасна? Да, да, да?

 

Нас везут в район Кинта Розалинда. Располагается он на отшибе, на самой окраине Луанды. Зато с роскошным видом на океан. Пара десятков небольших белых домиков, возведенных для членов делегаций недавно прошедшей всеафриканской конференции. В ста метрах от домиков — высокий обрыв. Внизу — широкий песчаный пляж, к которому можно спуститься по крутой тропинке. Ага! Значит, все три месяца я буду наблюдать, как солнце садится в океан. В Южную Атлантику. В этом что-то есть!

Расселяют по два человека в домик. Интересно, с кем предстоит провести эти три месяца? Экипаж чужой, незнакомый. За время перелета, конечно, немного присмотрелись друг к другу. Но я все равно «инородное тело» А они там все «свои». Хотя… Экипаж — не такой уж простой коллектив. В нем всегда своя внутренняя жизнь, свои кланы и группы, какие-то подводные течения. Командир должен быть выше всего этого. Вот он и выше: Андрей Деревянко предлагает мне разместиться в одном с ним домике. Очень хорошо! Особые отношения с командиром корабля — вещь безусловно полезная. Да и особые отношения с переводчиком во время пребывания за границей — тоже сулят немало выгод. Впрочем, выгода нас мало интересовала. Просто Андрей почувствовал, что у нас много общего. И не ошибся.

 

Летали мы в режиме очень плотном. Подъем в шесть утра, медосмотр, завтрак и на самолет. Два вылета в день: один — до обеда, другой — после. С заездом на обед в свои уютные домики. Летали по всей стране, и не было на карте Анголы ни одного подконтрольного правительству городка, куда бы нас не заносила нелегкая. Лишь бы посадочная полоса была в приемлемом состоянии.

Вопреки ожиданиям, грузы были отнюдь не только военные. Можно даже сказать, что военные грузы попадались редко. Зато грузов коммерческих было хоть отбавляй. Возили мы и одежду, и обувь, и мороженых индеек и кур, и алкоголь во всех видах. Одеяла, медикаменты, личные автомобили, а бывало, что и отару коз везли. Живьем.

Значительная часть этих грузов была неофициальной, не заявленной на план полета. Коммерсанты подъезжали прямо к самолету и договаривались с экипажем о перевозке. А поскольку договороспособным во всем экипаже был только я, то пришлось срочно переквалифицироваться в бортового министра иностранных дел.

Платой за такую «левую» перевозку всегда была часть перевозимого коммерческого груза. Поэтому питались мы неплохо. Курочка, индейка, свежая козлятинка — всегда на столе. А уж по части алкоголя! Закрома были забиты хорошим португальским вином, шампанским, мартини, виски…

Поэтому, летать было выгодно. А вот наземный, технический состав — тем было похуже. Идешь, бывало, мимо их домика, а они печально выводят: «Чому я нэ сокил, чому нэ литаю?» Мечтать не вредно! Куда ты полетишь с образованием наземного техника? Разве что с крыши на чердак. А летуны еще и подливали в огонь лампадного маслица, обильно сдабривая свою речь поговорочками типа «рожденный ползать летать не может». Но и техники не оставались в стороне от процесса. Излишки продуктов и алкоголя, а также живых коз, надо было реализовывать на рынке за наличные. Вот техсостав и отвечал за сбыт. А значит, тоже был при всем ассортименте перевозимой экипажами продукции.

Была еще одна доходная статья: перевозка пассажиров. «Билеты» продавал тоже я. Работа с людьми — это не только интересно, но и денежно. Рабочий день заканчивался всегда одинаково: по вечерам экипаж собирался в нашем домике за круглым столом, и происходила раздача заработанной за день наличности. Внешне очень напоминавшая карточную раздачу для игры в подкидного. Всем доставалось поровну. Командиру ровно столько, сколько, скажем, стрелку, который вообще летал пассажиром. Ибо самолет наш был крашен под Аэрофлот, пушка в хвостовом отсеке была демонтирована, и отстреливаться мы ни от кого не собирались.

Однажды во время полета я слушал радиосвязь какого-то самолета с наземным диспетчером. И что-то в этом голосе, в этих интонациях показалось мне знакомым. Неужели Брэд? Да нет, не может быть! Пару лет назад, когда я работал в танзанийской Додоме, у меня были — ну, не то чтобы друзья — хорошие знакомые-канадцы, Брэд и Морин. Муж и жена. Он был летчиком в миссионерской организации, летал на Сесснах. И однажды, незадолго до моего перевода в Дар-эс-Салам, они пригласили меня в ресторанчик, объяснив, что есть деловой разговор. На встрече выяснилось, что Брэду предлагают перевод в Анголу. Что они с Морин не против, и что у них есть право выбора, в каком городе Анголы провести пару следующих лет жизни. А поскольку обо мне они знали, что в Анголе я бывал многократно, то и решили у меня расспросить, к чему, собственно, надо стремиться. Я и рекомендовал им город Лубанго. Не на океане, но и не так уж от него далеко. Зато на приличной высоте, за счет чего — прохладный климат, никакой малярии, и просто красиво.

И вот я, на большой высоте пролетая над какой-то дальней провинцией Анголы, слышу этот знакомый голос.

Брэд, это ты? — В эфире возникла заминка. Молчит. Видно, соображает. А может, не он?

Брэд, это я, Роман из Додомы!

Роман! Не может быть! Роман, привет! Вот это да! А я живу в Лубанго!

Договорились о встрече у меня «дома», в Кинта-Розалинде, когда Брэду выпадет прилететь в Луанду.

Первые дни полетов так выматывали, что казалось, приятных моментов слияния с природой мне здесь не светит. Однако, адаптация к новому режиму прошла довольно быстро. Я начал сам просыпаться в шесть утра, принимать прохладный душ, делать зарядку, завтракать, и чувствовал себя при этом вполне комфортно. А ближе к вечеру, после полетов, у нас с Андреем возник свой, красивый и приятный ритуал. Мы спускались вниз с обрыва, по крутой тропинке, к самому пляжу. Полоса хорошего желтого песка шириной метров тридцать тянулась вдаль между обрывом и океаном. Под обрывом, чуть левее от места спуска, в океан уходил бетонный пирс, у которого был пришвартован небольшой старый паром.

Ритуал состоял из двух очень разных частей. Сначала мы делали хорошую пробежку вдоль полосы прибоя, километра на три. Влажный песок, пенные языки некрупных волн, соленый воздух и огромный красный шар предзакатного солнца, которое скоро коснется макушек кокосовых пальм на самом горизонте.

Там — островок, узкая песчаная полоска, утопающая в тропической зелени, с роскошными пустынными пляжами, с двумя открытыми барами, где наливают прекрасное холодное пиво, где к пиву подают огромную тарелку, с горкой наполненную свежайшими, только что отваренными креветками. Приготовленными так вкусно, как это умеют делать только португалы, веками жившие в своих африканских колониях. Креветки эти стоят до смешного дешево, а оторваться от них совершенно невозможно. Не знаю, как другие посетители, а я в эти бары ходил не столько ради пива, сколько ради креветок. Упомянутый выше паром курсировал именно к этому островку, делая четыре–пять рейсов в день, и добираясь на тот берег минут за двадцать.

После пробежки — заплыв в сторону заката. Вода очень теплая, но разгоряченное тело все равно хорошо чувствует разницу температур. От берега — быстро, обратно — не спеша, с ленцой, подолгу лежа на спине и глядя на редкие белые облачка в высоком небе. Остро ощущаю свое географическое положение. Мимоходом вспоминаю о том, что в Москве сейчас — середина февраля, –25. Наверное, метель… Выхожу в тот момент, когда край светила касается горизонта. Иду на пирс и сажусь на дальней его оконечности, лицом к закату. И смотрю. Смотрю, как солнце медленно садится в океан. Туда, где Бразилия. Ни о чем специально не думаю. Мысли сами текут. Как тоненькие ручейки, которые журчат так тихо, что надо хорошо прислушаться, чтобы понять их говор. А бывало, что я пытался мысленно перенестись куда-нибудь в Россию, в знакомую обстановку. И видеть то, что происходит там. Но сидя здесь, на пирсе. Получалось плохо, но часто возникало чувство, что еще немного, и все получится.

Зато философских размышлений о жизни и о судьбе всегда было с избытком. Здесь много граней, и весь вопрос в том, которая из них является для тебя основной, определяющей психическое самочувствие. Если кому-то показалось, что жизнь моя состояла сплошь из душевных переживаний по поводу подлых, корыстных, гулящих жен или кандидатов на этот статус, тот, конечно, сильно заблуждается. Но насколько более чистым и светлым был бы мой путь, если бы я аккуратненько обходил стороной лежащие там и здесь зловонные кучки! Я смотрел вверх и еще вперед. А надо было поглядывать и под ноги тоже. Чтоб не вступить.

Вот они, сидят вдоль дороги моей жизни, сирые и убогие. И тянут ко мне руки, и каждая взывает: «Посади меня к себе на горб! Я хорошая. А уж когда посадишь, дуралей, вот тут-то я и оторвусь по полной!» И что, весь вопрос — в натуральности игры этой самой калики перехожей? Сыграла убедительно, и ты купился? Пожалел? Забыл, что выбирать жену надо не из жалости, а по любви? А ведь они никогда не простят тебе твоей жалости. Наступит момент, и они над ней будут смеяться, будут втаптывать ее в грязь.

Я долго не понимал слов из песни Высоцкого:

 

Когда я вижу сломанные крылья,

Нет жалости во мне, и неспроста:

Я не люблю насилье и бессилье,

Вот только жаль распятого Христа…

 

Про себя я всегда знал, что, когда вижу «сломанные крылья», жалость во мне неизбежно просыпается. И побуждает действовать в пользу носителя «сломанных крыльев». Глупо? Опасно! Потому, что носитель «сломанных крыльев» вполне может оказаться гадом, сволочью, подлецом. Может, и крылья-то ему обломали именно за то, что в других отношениях он проявил себя гадом. А может, и с крыльями у него все хорошо. Просто каликам чаще подают. На паперти таких — сколько угодно. Но разве она, фальшивая калика, тебе об этом расскажет?

Писателям иногда говорят неприятную, но справедливую вещь: можешь не писать — не пиши! Ровно то же хотелось бы посоветовать всем молодым людям: можешь не жениться — не женись. Наступит момент, когда ты поймешь, что вот сейчас действительно пора. И что жениться раньше было бы просто преступлением против собственной судьбы. И против той единственной, которую ты пока еще не встретил. Народ любит цитировать Омара Хайяма. А надо бы не просто бубнить цитаты, но воспринимать некоторые из них, как руководство к действию. «Так лучше будь один, чем вместе с кем попало». Это прекрасный рецепт от моей клиники. Только вот в аптеку с этим рецептом я так и не пошел.

Эти пять–семь минут созерцания заката наполняли душу таким умиротворением, что дальнейший поиск рая на земле казался делом совершенно бессмысленным. А потом мы с Андреем шли домой, вверх по той же крутой тропинке. Андрей просто шел, а я доставал сигарету и закуривал. И остро ощущал, как нелепо и противоестественно выглядит это со стороны. Впрочем, при чем тут «сторона»? Это нелепо, прежде всего, для меня самого. Красивые пробежки вдоль пляжа, медитации на пирсе с видом на закат, и вдруг — вонючая сигарета.

С этим надо что-то делать. Я даже знаю, что. Надо бросать курить. А стаж у меня приличный, лет пятнадцать. И выкуриваю я почти по пачке в день. Но у меня уже составился план, как это сделать. Бросать «постепенно», отрезая хвост по сантиметру, я не буду. Я давно приметил за собой одну особенность. Хорошо выпив в компании, я на следующее утро, в отличие от вчерашних собутыльников, не могу не то что похмеляться, мне противно даже вспоминать про алкоголь. И более того, мне противна сама мысль о сигарете. Вот и весь нехитрый план: ближайшее серьезное застолье я превращаю в празднование моей победы над никотиновой зависимостью. Иной усомнится. Иной даже скажет, что таких болтунов на свете предостаточно, а вот курильщиков меньше почему-то не становится.

Ждать пришлось недолго. 7 марта 1992 года командир воздушного судна, и по совместительству мой замечательный товарищ, Андрей Деревянко, получил из Мелитополя телеграмму. У Андрея родилась дочь. В тот же вечер в нашем домике состоялось пышное торжество. Рэзали барашка, жарили индеек, мелькал штопор, звякали стаканы, гремели тосты.

Похмелье было тяжелым. Причем не только у меня. 8 марта 1992 года стало моим первым днем без сигареты. Не курю и поныне.

 

Отношения с Океаном

 

А по воскресеньям мы отдыхали. Полетов не было, и можно было планировать день по своему усмотрению. Поехать в Луанду или податься на базар, или организовать себе какую-нибудь экскурсию, а самое простое, и одновременно приятное — переплыть на пароме на тот самый островок, попить пивка, поесть креветок, накупаться вдоволь. Экипажи прилетали в Луанду, работали три месяца, и улетали обратно. А на их место прилетали новые. И было руководство авиационной группы, несколько человек, которые сидели в Луанде стационарно, занимаясь планированием полетов на каждый день, и решая различные вопросы тылового и технического обеспечения группы. У них был свой транспорт: серенький, видавший виды автомобиль «Волга», которым мы иногда могли воспользоваться для выездов за пределы Розалинды. Работая в Луанде достаточно давно, эти ребята хорошо знали окрестности города, и периодически, для разнообразия, вывозили нас куда-нибудь.

Одно из таких мест чуть не стало для меня роковым. Находилось оно в шестидесяти километрах к югу от Луанды. Если пляж возле наших домиков был прикрыт тем самым островком, на который ходил паром, то в месте, куда нас вывозили ребята, был открытый океан, и огромные волны со страшным ревом размеренно опрокидывались на прекрасный, совершенно пустынный пляж. Дикая, необузданная стихия. Помнится, в школьные годы возили меня родители на экскурсию в Феодосию, в картинную галерею Айвазовского. Как удивляла тогда эта, будто бы изнутри подсвеченная, прозрачность мечущихся, обезумевших волн! Как похоже! Но там, в тиши картинной галереи, не было ни этого грохота падающей воды, ни этого соленого ветра, ни этих брызг в лицо.

Приехали, расположились на песочке, долго смотрели на величественное зрелище. День был ясный и жаркий. Никто из ребят в воду не полез, страшновато. А я, вот ведь герой! — решил искупнуться. Я считал себя хорошим пловцом. Знал, что могу продержаться на воде несколько часов. Да и безрассудной смелости было не занимать. С некоторым трудом преодолел тот барьер, где волны, ломая себе шеи, обрушивались вниз, и поплыл. Необычное ощущение! То бросает вверх, то куда-то падаешь. Покачавшись на этих качелях, осторожно выбрался на берег, прилег рядом с ребятами сыграть в картишки.

Пока я купался, у нас появились соседи. Неподалеку, метрах в тридцати, расположились на одеяльце трое португалов.

Спустя какое-то время я увидел, что один из них несется в нашу сторону, размахивая руками и что-то крича. Второй стоял на берегу, и тоже кричал. Впрочем, из-за шума волн разобрать ничего было нельзя. Только когда он подбежал вплотную, стало понятно, что их товарищ тонет. Он тоже рискнул полезть в воду, но, видимо, силы свои рассчитал плохо. Португалы видели, что я заходил поплавать, преодолевал волну, и благополучно вернулся. И теперь надеялись, что я помогу.

Я вскочил, побежал к берегу. Крикнул португалу, чтобы дал полотенце, да подлиннее. И вот я уже, с полотенцем в руке, преодолеваю ревущий вал. Вижу между клочьев рваной пены голову, тонущего португала. Она то возникает на поверхности, то снова исчезает. Появляется все реже. Я подплыл совсем близко. Он меня не видит. Он не видит уже ничего. Взгляд безумный и уже пустой. Страшный взгляд, который трудно будет забыть. Бью его полотенцем по голове. Один раз, второй. Он меня замечает. Во взгляде появляется какое-то подобие мысли. «Вот сейчас бы только не вцепился», — думаю я. Но контролировать расстояние получается плохо. Нас бросает волной, то удаляя друг от друга, то рискованно сближая. Казавшееся длинным на берегу полотенце теперь кажется совсем небольшим. Наконец, он понимает, чего от него хотят, и мертвой хваткой цепляется за дальний край полотенца. Стало немного спокойнее. Значит, топить не будет. Начинаю тащить к берегу. Интересно видеть, как оживает его взгляд. Он понимает, что спасен. Понимает, что будет жить.

На берегу его подхватывают друзья. Его начинает мучительно рвать. Организм выбрасывает огромное количество воды, которой он наглотался. На меня никто не смотрит. Не до того. Опустошенный, возвращаюсь к своим. Лежат. Если не кинулись спасать, то могли хотя бы оторвать свои задницы от одеяла. Им даже не интересно, что там происходит. Мне не до картишек. Лежу, смотрю в небо. Через часок португалы собрались, погрузились в машину и уехали. Уехал и мой спасенный. Забавно, даже не подошел поблагодарить. Может быть, в шоке.

Вечером того дня, уже отдыхая дома, писал родителям письмо. Писал о приключениях сегодняшнего дня, о том, как спас уже почти утонувшего седого португала. Как отнял у океана его добычу.

Как вскоре выяснилось, океан этого не забыл. И не простил. Ровно через неделю, на следующее воскресенье, мы снова приехали на это место. Никаких португалов, мы одни. А волны — даже выше, чем в прошлый раз. Повалявшись на пляже, поблуждав по берегу, решился пойти поплавать. Ведь неделю назад обошлось!

И вот пенные, заламывающиеся гривы позади. Ложусь на спину. Волна поднимает меня, как перышко. Размеренные движения вверх, вниз. Смотрю в высокое небо, о чем-то думаю. Такое чувство, будто я после пробежки плаваю возле пирса. Ну что, пора возвращаться? Переворачиваюсь на живот, и вдруг внутри все холодеет. Берег — полоской вдали. По берегу гуляют члены экипажа, размером со спичку каждый… Меня унесло от берега! Неужели отлив? Ну что ж, вот сейчас и проверим, как хорошо я плаваю!

Начал размеренно и мощно грести в сторону берега. Спустя некоторое время стало понятно, что берег ближе не становится. Напрягся, поплыл быстрее. Эффекта — никакого. Заработал руками изо всех сил. Понял, что в таком темпе долго не продержусь. Начал уставать, а берег, если и стал ближе, то совсем чуть-чуть. Накатило состояние, близкое к панике. Я понимал, что кричать и звать на помощь бесполезно. От грохота прибоя даже на берегу, в десяти метрах, уже ничего не слышно. Да и как они будут меня спасать, если даже в воду войти боятся? Понимают, что обратно могут не выбраться. А когда тонул португал — даже не оторвались от игры в карты. А если попробовать найти лодку? Но где ж ее искать? Деревень рядом нет, ближайшая — в нескольких километрах. Даже если туда проскочить на машине, то лодки там долбленые, без моторов. Куда ж они поплывут? А до Луанды — шестьдесят верст. Оттуда помощь и подавно не придет.

А между тем, отливное течение продолжает уносить меня в открытый океан. Каковы мои шансы? Отлив продолжается несколько часов. Несколько часов я вполне могу оставаться на плаву. Если буду экономить силы. Но меня унесет далеко в океан. На что мне надеяться? На проходящий мимо корабль? Настанет момент, и я просто пойду ко дну. Если раньше мною не пообедают акулы.

Я вдруг отчетливо осознал, что шансов у меня нет. Никаких. Что в настоящий момент я жив и здоров, но что это — ненадолго. Мне осталось, в лучшем случае, три-четыре часа. Я знаю о приближении смерти, и никак не могу ее предотвратить. Она совсем рядом. Что мне делать? Вспоминать лучшие моменты жизни? Мысленно прощаться с родными мне людьми?

Вдруг наступила внутренняя тишина. Сковавший меня ужас отступил. Если я все равно уже умер, то надо хотя бы попытаться. Подумать. Время еще есть. Отливное течение несет меня от берега. Интересно, какой слой воды движется быстрее, поверхностный или придонный? Наверное, придонный. Потому что поверхностный… По поверхности бегут волны. И бегут они не от берега, а прямо к нему! Волны — мои союзники! Волны мне могут помочь!

Тактика моих действий изменилась согласно наметившейся концепции спасения. Начал плыть не прямо к берегу, а под острым к нему углом, точно по траектории движения волны, пытаясь максимально использовать ее поступательный потенциал. Плыл не спеша, размеренно, совсем не будучи уверен в успехе эксперимента. Спустя какое-то время я заметил, что берег стал немного ближе. Совсем чуточку. Но это было — как будто я вынырнул из большой глубины и глотнул, наконец, кислорода. Я боялся поверить, чтобы не спугнуть. Чтобы не обмануться преждевременной надеждой. Еще через десять минут мне стало окончательно понятно: берег становится ближе. Это могло означать только одно: Я БУДУ ЖИТЬ!

Дальше плыл уже исходя из того, что прощаться ни с кем не надо. Берег очень медленно, но приближался. Одновременно я все больше удалялся от своих товарищей, мирно играющих в карты на берегу. Я обнаружил, что волны накатывают на берег не равномерно по всей береговой линии, но бьют концентрированно в определенные точки. И в этих точках они заметно выше, чем в других местах. В какой-то момент я ясно осознал, в какую точку побережья меня в результате прибьет. А еще спустя какое-то время понял, что испытания мои пока не завершились. По мере приближения к берегу волны становились все выше. Недалеко уже то место, где они начинают заламываться, с грохотом низвергаясь вниз. Причем до суши — все еще не так уж близко. Значит, я буду лететь с самого гребня этой гигантской волны, а потом меня сверху еще и накроет этими тоннами влаги. И накроет не один раз. Я внутренне сжался. Назад пути нет. Через это надо как-то пройти.

И вот я, глубоко вдохнув, вместе с гребнем волны лечу куда-то вниз. Руки — накрест на груди, колени поджаты. Меня бьет сверху, увлекает на глубину, мечет в разные стороны под водой. А через несколько секунд наполненные воздухом легкие выносят мое грешное тело на поверхность. Волна, только что накрывшая меня, покатилась дальше. Я смотрю ей вослед с облегчением. И тут же вспоминаю, что вряд ли она была последней. Оглянулся — точно. На подходе вторая. Благодаря их размерам, промежутки между гребнями тоже не маленькие. Успел отдышаться. И даже мимоходом порадоваться, что инстинкт безошибочно подсказал, как эти волны преодолевать. Вдохнул, и уже без лишних волнений позволил массе воды обрушиться на себя. Третья волна, четвертая. Мое движение в сторону берега заметно ускорилось. Чему я всячески способствовал, ведь мне и надо туда, на сушу.

И тут я осознал очередную опасность. После удара волны меня увлекает на приличную глубину, и там бросает во все стороны. А ведь близок момент, когда дно будет совсем рядом. И вероятность того, что меня швырнет на него со всего размаху, — она не просто велика, она почти неизбежна. Особенно в самом конце, на мелководье. А сильный удар всем телом о плотное песчаное дно — это либо смерть на месте, либо переломы, потеря сознания, и тот же финал. Мыслей нет. Есть только осознание этой перспективы. И мольба. Какая-то утробная, практически без слов. О даровании мне жизни. Словесный минимализм. Только «Спаси меня, Господи!».

И вот, берег рядом. Эта волна должна стать последней. Я весь сжался в ожидании страшного удара. Меня бросило вниз, потом вбок. Меня метало так, что я не понимал, где верх, где низ. Тело секло песком. Значит, я у самого дна. Когда волна схлынула, я встал. Воды было по колено, и она стремительными ручьями утекала мимо меня обратно, к подножию поднимающейся новой волны. А ведь дна я даже не коснулся. Спасибо тебе, Господи, за чудесное мое спасение!

Вышел на берег, сел на песок. Долго сидел, глядя пустым взглядом на ревущий океан, и языки волн едва дотягивались до моих блестящих от влаги ног. Тянутся, чтобы утащить обратно, или лижут, выпрашивая прощение? Уже не важно. Вернулся к членам экипажа. Мое долгое отсутствие никого не удивило. Отряд не заметил потери бойца. Может, так и лучше. В противном случае — что, кроме дурной суеты, они могли бы произвести? Только Андрей почуял неладное. Ему я и рассказал о произошедшем, только не сразу, а уже дома.

 

Куда смотреть, чтоб не промазать?

 

Письма нам приносят раз в неделю. И от Нади каждый раз по два — по три письма. По содержанию — примерно то же, что и в период ооновских курсов: очень любит, ждет, скучает. Как будто и не было новогодних сюрпризов под елочкой. Да и я постарался вымарать этот случай из памяти. Коль уж не выгнал, а решил продолжать отношения, то надо перевернуть эту страничку и забыть.

Надо же, я пробыл в первом браке девять лет, а чувство, что у меня кто-то есть, кто-то ждет меня дома, живет мыслями о моем возвращении — чувство это для меня совершенно ново. И оно согревает.

Письма Нади несут в себе отпечаток местного колорита. Пишет о соседях, об общении с офицерскими женами, о том, как продвигается ремонт. Как жена Аугиса, выполняющего ремонтные работы, боится, чтобы он ни с кем во время этого ремонта не зафлиртовал. Как она периодически появляется у меня в квартире, чтобы проверить, на месте ли муж. Поскольку подозревает, что он под предлогом работы у меня занимается совсем другими делами. Подозрения не беспочвенны: Аугис действительно крепко подружился с женой одного прапорщика. И бегать далеко не надо, всего-то подняться от меня на пару этажей.

 

Вечер. Пробежка, закатная медитация — позади. Сижу в своем домике, у меня в гостях — Брэд. Возвращаться ему в Лубанго только завтра, вот он и решил меня навестить. Пьем вино, вспоминаем Танзанию, рассказывает, как им с Морин живется здесь. Очень рад, что попросился тогда с моей подачи в Лубанго. Полетал по стране изрядно и точно знает, что лучше места, чтобы жить с семьей, в Анголе не найти. Здесь, в Лубанго, Морин родила ему четвертого ребенка, дочку. Вот такой большой семьей и живут. Снимают большой, красивый дом. На выходные ездят через горный серпантин к океану. Загорают, купаются. Закупают на берегу свежих креветок, лобстеров, рыбу. Затаривают большую сумку-холодильник, и домой.

Брэд работает в миссионерской организации. Возит по отдаленным африканским деревням канадских врачей, таких же волонтеров, как и он сам. Оказывают выездную медицинскую помощь в тех селениях, где врачей отродясь не видали. Конечно, это не волонтерство в чистом виде. Брэд получает зарплату, и не такую уж маленькую. Но все равно меньше, чем получают летчики в коммерческих структурах. А для африканцев эта помощь — бесплатная. Финансируется деятельность организации из различных благотворительных фондов, участвует и государство. Представляю, как это укрепляет имидж страны, как доходит до сознания самых простых людей в самой отдаленной ангольской глубинке. «Капиллярное проникновение». А у нас все «связи» с любой страной состоят в наличии посольства да консульства, куда, как правило, не достучишься. Можем еще оружие в кредит поставлять. А где в центре всего этого Человек? Человека-то и не видно!

Рассказывал Брэду без утайки, как вернулся после Танзании в Россию. Как обнаружил тридцать семь центов на своем валютном счете. Как вела себя жена, снявшая по моей доверенности все деньги. Как распалась моя семья. Брэд слушал, и слезы катились по его щекам. Честное слово, я не хотел его разжалобить! Так уж получилось, что вечер приятных воспоминаний вывернул на эту тему. Но Брэд очень искренний, и врать, что у меня все хорошо, совершенно не хотелось.

Его жена, Морин, была очень милой, стройной, да и просто красивой. Но главное — с веселым и легким характером. Иногда при мне они могли удариться в воспоминания о прошлом своих отношений, рассказать историю своего знакомства, своей первой встречи. Морин вела — как бы помягче выразиться? — достаточно ветреный образ жизни. Любила выпить, была завсегдатаем дискотек и разных увеселительных заведений. Они со смехом вспоминали, как Брэд в одном из таких баров обратил на нее внимание. И сразу захотел познакомиться. Пикантность состояла в том, что лица ее он еще не видел. Приметил пока только попу. И сразу влюбился. Оказывается, любовь с первого взгляда может быть разной. Надо всегда уточнять, куда смотрел. Но удивительнее всего то, что эта встреча в ночном баре имела настолько далеко идущие последствия. Особенно для Морин, поскольку Брэд уже тогда был верующим, малопьющим, и работал в миссионерской организации. Морин не только бросила пить, но и стала прекрасной матерью и женой.

Их трепетное отношение к семье и к семейным ценностям всегда вызывало у меня уважение, интерес и лавину вопросов. Почему у нас в стране все не так? Почему у нас выросло целое поколение девушек, у которых отношение к семье и к мужчине настолько легкомысленное, что про «ценности» и заикаться не приходится? Многие из них считают, что замуж выйти, конечно, надо, но заранее относятся к мужу, как к дураку, считая его роль в своей жизни второстепенной. Им надо не создать хорошую семью, а «побывать замужем». Вот если не «побывала», то вроде и не совсем полноценно жизнь прожила. А «побывала» — так и хорошо. И получается, что такое слово, как «семья», в этом раскладе вообще неуместно.

Но ведь «побывать» — мало. Надо еще родить. Каждая женщина должна хотя бы однажды родить. А то без этого опять жизнь какой-то неполноценной получится. И снова слова «муж» и «семья» остаются невостребованными. Речь ведь, если вы заметили, идет только о том, что нужно для женщины, чтобы все у нее выглядело «прилично». Вот именно: «выглядело»! Им мозгов не хватает понять, что «казаться» и «быть» — это разные вещи. Такой жене муж нужен только для того, чтобы ее, красавицу, содержать. И еще — оплодотворить. Оплодотвориться можно, в крайнем случае, и на стороне, но выглядит приличнее, если ребенок родился в браке. Вы заметили? Опять важно, как оно «выглядит», а не как оно есть на самом деле. А дальше — муж уже не нужен. Мавр сделал свое дело. И если он претендует на свойственную ему по природе роль главы семьи, если он не готов в этих отношениях истончиться до субтильности, стать тряпкой, о которую при случае и ноги можно вытереть, то тут же рядом заведет песню хор мамочек и бабушек, таких же убогих разведенок. И споют они модный шансон под названием: «Ах, зачем он тебе нужен?» И слова в шансоне все такие знакомые: «Мы тебя сами вырастили? Ой, вырастили! И ребенка твоего еще как вырастим!»

Я, конечно, сам обманываться бы рад. Да вот что-то не получается. Только, бывало, начнешь обманываться, а твоя избранница уже мужика в твою квартиру тащит, не успел ты выйти за порог…

 

Баклажкин и его Голгофа

 

Три месяца Анголы на излете. Начало апреля, пора возвращаться. Экипажи Андрея Деревянко и Олега Баклажкина улетают домой с разницей в четыре дня. Первым летит Баклажкин. Оказывается, я жду возвращения. Мне не терпится побыстрее вернуться в Паневежис. Туда, где меня ждет Надя. Я принимаю решение стартовать обратно не со своим экипажем, с которым три месяца отработал, не с Андреем Деревянко, а с экипажем Баклажкина, но чуть пораньше. Договорился с командирами, со вторым переводчиком. Он только рад: за лишних четыре дня командировки денежку получит.

Скарба у меня набралось, как у завзятого барахольщика. Целых тринадцать не таких уж маленьких картонных коробок, по содержанию которых можно ответственно судить о характере перевозимых нами коммерческих грузов. Тут и одежда, и обувь, и роскошная туристическая палатка, и медикаменты… Отдельно — африканские маски из черного дерева и картины, которые покупал в разных провинциях Анголы. Пара коробок со спиртным: хорошее португальское вино, шампанское, мартини. Как все это везти — совершенно непонятно. То есть, в начале пути проблем особых не просматривается. Самолет грузовой, летит домой почти порожняком. Экипаж — все свои, у каждого — еще и больше барахла упаковано. До Москвы долетим с комфортом. А как дальше? Из Чкаловского надо добираться до Белорусского вокзала, оттуда на поезде — до Паневежиса. Но не бросать же? Прорвемся как-нибудь…

Утро вылета. Как выясняется, будет у нас и пассажир. Точнее, пассажирка. Чья-то жена из нашего посольства в Луанде. Довольно молодая девица. На грузовом самолете комфорта нет, зато бесплатно. И любое количество груза можно с собой увезти, не то что гражданским Боингом. А багажа у нее — десятка полтора довольно крупногабаритных коробок. И то сказать, мы тут всего-то три месяца отлетали, а багажа уже — выше крыши. А они с мужем здесь живут пару лет минимум. Поэтому везут и картину, и корзину, и картонку. И даже маленькую собачонку. Впрочем, собачонка не такая уж и маленькая. Роскошная сибирская лайка. Как же она тут жила, в этой африканской жаре, при таком-то мехе? Но выглядит пес замечательно. Чистенький, холеный. Сразу видно, что вращается в среде дипломатических работников. Конечно, какие же международные авиалинии при таком багаже?

Идем на взлет. Я в наушниках, веду радиосвязь. Рядом — второй переводчик, который перегонял новый борт для работы в Анголе. Внизу остались провожающие: экипаж Андрея, наземный состав, вновь прибывший экипаж, который сменил Баклажкина. Вчера были шумные проводы. Отходняк. А сегодня — похмельные лица чужого экипажа. Хорошо, что я вчера — без перебора! А эти как полетят? На них смотреть страшно! А впереди — дальний, трудный перелет. Первый отрезок — до Гвинеи. Ночевки не будет, дозаправимся, и дальше.

Что это лица ребят порозовели? И взгляд ожил? Скорбные складки на лице разгладились? А, это мы лечимся вискариком! Причем все подряд. Наливают и командир, и правачок, и штурманец. Не говоря уже о стрелках и борттехниках. Зная возможности этих ребят по части выпивки, я не особо переживаю. Подлечатся и остановятся.

Посадка в Конакри. Самолет посадили с большим креном, выравнивали перед самой полосой. Припечатали об эту полосу душевно. Но обошлось. Спустились по трапу, в жару и духоту. После заправки — снова в полет. До Алжира. Вижу, продолжают накатывать. Где же инстинкт самосохранения? Морды красные, глаза поверхностно блестят специфическим блеском, именуемым у алкоголиков «синдромом рыбы». А под крылом — Сахара. Великая пустыня, конца-края не видно. Взгляду зацепиться совершенно не за что. Тут между точками доклада — минут по сорок, а то и более. Можно отвлечься от радиообмена, чайку попить, помечтать.

Что-то штурманец молчит. Должны уже пройти очередной пункт.

Эй, штурман, точку не проходим?

Нет, пока нет.

Минут пять промелькнуло.

Штурман, ну что там у нас?

Сейчас, подожди, посчитаю.

После получаса бесплодных попыток добиться от штурманца чего-то вразумительного, я начинаю подозревать неладное. Экипаж пьян. Штурман тоже. Где мы летим, не вполне понятно.

Штурман, где мы находимся?

Мой голос звучит резко и неласково. И это слышит по внутренней связи весь экипаж. Народ, хоть и пьяный, а обеспокоился и зашевелился.

Так, штурман, ты можешь доложить, где мы летим?

Это уже голос командира. Дальше увиливать от ответа не получится. После мучительной паузы штурман вынужден признать, что определить наше местоположение он не может.

Смотри внимательно вниз, нам нужен ориентир!

Это командир дает советы штурману, как действовать в возникшей ситуации. А какие ориентиры? Песок да песок. Песчаное безмолвие.

В наушниках явственно слышны обеспокоенные шепотки членов экипажа. Поступают различные предложения, как определить наше местоположение. По звездам — не получится: день деньской. По мху на северной части стволов деревьев — тоже. До леса надо еще долететь. Принимается решение следовать прямо на север. Рано или поздно мы неизбежно вылетим к побережью Средиземного моря, а там уже по изгибам береговой черты определим, в каком месте вылетели.

Вроде, решение хорошее, промах исключен. Но штурмана начинают одолевать сомнения. А хватит ли топлива до посадки, если крюк будет слишком большой? Народ пребывает в нервном ожидании развязки. Вот, наконец, вдали показалось море. Экипаж впился взглядом в географическую карту. Ищут соответствия с местностью внизу. Ага, кажется, определились.

Ну, штурман, считай остаток топлива! — командует Баклажкин.

Интересно, что в таком состоянии можно насчитать? Все напряглись, ждут. А вот и вердикт. Топлива нам хватает совсем впритык. Если будем очень экономить. А экономить предлагается следующим образом: я должен связаться с землей и запросить аварийную посадку. Причем снижаться мы должны плавно, как бы планируя вниз. Тогда расход топлива можно несколько уменьшить. А если уменьшим, так, может, и дотянем.

Связываюсь с диспетчерской службой алжирской столицы, запрашиваю аварийную посадку. Докладываю, что топлива может и не хватить.

ЧП, однако! Чувствуется, что там, на земле — нешуточный переполох. Для нас расчищают небо над столицей. Другие борта загоняются в зону ожидания, нам никто не должен мешать садиться. Дают режим спуска по нашему усмотрению, чтобы могли дотянуть. Полоса все ближе. Заходим на посадку. Вдоль полосы — столпотворение. Полицейские машины, кареты скорой помощи… Мигалки, проблесковые маячки…

Бамм! Баклажкин мощно припечатал машину к земле. Есть посадка! Живы!

К самолету устремляются спасатели, подается трап. Представители администрации аэропорта, еще кто-то из врачей, бегом поднимаются на борт. Навстречу к ним выходит Баклажкин. В мятой синей куртке летчика гражданской авиации, без фуражки. Лицо красное и потное. Перегар слышно за километр. Руки широко и гостеприимно разведены в стороны, в одной из них — крупный, спелый ананас. Это он радушно встречает дорогих гостей на борту вверенного ему воздушного судна.

Представитель аэропорта с порога задает положенные вопросы: не пострадал ли кто при посадке, все ли целы. Но Баклажкин его не слушает. Он лезет обниматься и пытается подарить ананас. Даже из-за очков видно, как глаза у представителя округляются. Он делает все, чтобы ускользнуть из объятий Баклажкина, остервенело вращает головой, чтобы избежать мощнейшего выхлопа перегара, направленного прямо ему в лицо. Но удается это ему плохо. От Баклажкина так легко не уйдешь.

Похоже, картина для наземных служб начинает проясняться. Машины скорой помощи и полиции покидают взлетно-посадочную полосу. Командира вызывают в диспетчерскую. Вызывает, собственно, этот самый очкарик, который так и не принял от чистого сердца предложенный ананас. Сначала было вызвал, но потом от своей затеи отказался, посчитав ее, видимо, глупой и неуместной, ввиду состояния командира корабля. Посмотрел на второго, на третьего… Такие же. И тут его взгляд остановился на мне. Он явно обрадовался, встретив, наконец, на этом борту трезвое лицо. Представился я правым летчиком, и в этом качестве был препровожден на вышку управления полетами.

Выслушать мне довелось многое. И что подлетели мы к аэропорту не с той стороны, с которой нас ждали. И что несколько самолетов понапрасну кружились полчаса в воздухе, ожидая нашей посадки. И что включение всех аварийных систем аэропорта дорого стоит, и придется платить. Но главное, что, как выяснилось, остаток топлива был посчитан пьяным штурманцом совершенно некорректно, и топлива было у нас вполне достаточно для нормальной, штатной посадки. Если она вообще может быть штатной при таком состоянии экипажа. Впрочем, диспетчер исходил из того, что один из летчиков, то есть я, все же был трезв. Поэтому и сели не за пять километров до полосы, а прямо на полосу. Эх, знал бы он! Он так и сказал, что если бы и я был пьян, то он не имел бы никакого права выпускать нас в дальнейший полет. А так, коль уж я трезв… Объявил, что по данному инциденту будет выставлен крупный штраф, а в международную организацию гражданской авиации будет направлено соответствующее информационное письмо…

Вылетали мы из Алжира в гробовой тишине. Уже никто не требовал плеснуть еще соточку. Народ трезвел на глазах. А за иллюминатором быстро сгущались сумерки. Долгий перелет, нервное потрясение от посадки в Алжире, похмельная подавленность экипажа создавали гнетущую атмосферу. Пролетаем над Черным морем, пересекаем границу, уже бывшего, СССР. Я снимаю наушники. Дальше радиообмен будет вестись на русском зыке. А переводчик на сегодня отстрелялся. Можно и вздремнуть. До Москвы еще пара часов лету, спать хочется безумно.

Вдруг понимаю: что-то происходит. Народ заволновался, жестикулирует. Что бы это значило? Сюрприз, однако! Украинский диспетчер требует произвести посадку в Симферополе. Баклажкин терпеливо ему объясняет, что конечной точкой маршрута является Москва. Мы и груз на Москву везем. Но вопрос, как выясняется, вполне себе политический. Происходит дележ авиационного парка между бывшими братскими республиками Союза. Борт Баклажкина базируется в Мелитополе, то есть на Украине. Вот Украина и говорит решительное «нет» пролету нашего самолета к месту назначения. Диспетчер даже выдает мерзопакостную фразу в том смысле, что безопасный полет над территорией Украины, если мы все же решим следовать на Москву, он не гарантирует. Сдурели совсем! Ну, что ж… Коли так… Экипаж решил поторговаться. Если садиться надо на Украине, то тогда зачем в Симферополе? Может, лучше сразу домой, на базу, в Мелитополь? Который — вот он, под боком? Диспетчер дает добро.

Заходим на посадку. Сибирская лайка в грузовом отсеке начинает жутко выть. Умное животное почувствовало, что садимся не там, куда летели. А когда и пассажиры узнали, что садимся мы не в Москве, а вовсе в Мелитополе, завыла и хозяйка красавца-кобеля. Еще громче и горше, чем ее четвероногий друг. Конечно, страшно! Что она будет делать в Мелитополе с этой уймой багажа, да еще и с собакой? Я, признаться, тоже стал прикидывать, какие из ангольских коробок лучше бросить здесь на растерзание аборигенам, а какие все же спасать до последнего патрона.

Вышли из самолета. Темно, холодно, пронизывающий ветер с Азовского моря. Спустя полчаса к самолету подали старый, облезлый автобус. И экипаж Баклажкина укатил в темноту. По домам, к семьям, к празднично накрытым столам. Остались я да мой коллега — переводчик, недавний выпускник нашего института. Нагловатый, неприятный тип. Да дама с собачкой. На ночь нас отвезли в пустой, нетопленный профилакторий. Выдали сырое белье. Комнат свободных много, выбирай любую. Тяпнули по полстакана вискаря для сугреву, и разошлись по комнатам. Точнее, разошелся я. У бравого переводяги с хозяйкой сибирской лайки наметилось взаимопонимание на почве любви к прекрасному. Ночью они явно не мерзли, оглашая промозглую общагу недвусмысленными криками и стонами.

Надо же! А ведь и суток не прошло, как я наблюдал трогательную картину ее прощания с мужем. Под крылом нашего готового ко взлету самолета. Она смотрела на него влюбленными глазами, что-то шептала ему на ушко. И думалось: бывают же семьи! Проживут они долгую и счастливую жизнь и когда-нибудь умрут в один день. И песни про лебединую верность — это не для красного словца! И лайка в семье — признак уюта и покоя.

И вот — на тебе. Где-то на перекладных, с первым встречным. В грязной общаге, где и воды-то теплой нет для гигиенических целей. А холодная течет какая-то ржавая. На железной, пружинной кровати, со сквозняками из-под старых рам… Впрочем, при чем тут сквозняки?

 

Точка невозврата

 

Наутро картина стала проясняться. Москва готова послать за грузом и пассажирами самолет из Клина, но требует от Киева гарантий, что прилетевший из Подмосковья борт не будет насильно захвачен самостийными властями. Во, как разворачиваются межгосударственные отношения! И это апрель 1992 года! Союз развалился всего-то несколько месяцев назад!

На препирательства ушли еще сутки. На третий день за нами все же прилетели. Самолетик маленький, и груз из нашего ИЛ-76 заполнил его под самую завязку. Но место нашлось и для личных коробок, и для нас, и для сибирской лайки.

Прилетели в Чкаловский под вечер. Я вернулся в точку вылета. Круг замкнулся. А между тем смеркалось. Как-то сейчас все сложится с багажом?

За сибирской лайкой пригнали целый ПАЗик. Он подъехал прямо к самолету, где как раз шла разгрузка. За дополнительную плату водила взялся загрузить и мои коробки, с доставкой прямо на Белорусский вокзал. Цену, конечно, вломил такую, что сам испугался. Но я все равно был счастлив, поскольку и не чаял такой удачи. С ужасом представлял себе, как буду перебежками тащить эти коробки из аэропорта на стоянку автобуса, в который меня никто с таким грузом не возьмет. Как буду метаться в поисках подходящего транспорта до Москвы. Ан нет, обошлось. Серьезный рывок в нужном направлении.

На вокзале взял двух носильщиков с большими тележками. Образовались две горы моих вещей. За то, что они будут их сторожить, пока я покупаю билет до Паневежиса, мне был выставлен счет крупнее, чем за доставку вещей из Чкаловского. Что делать? Вокзальные ребята не миндальничают. Перед собой они видят не человека, а липку, которую надо ободрать. Пассажиры — это бескрайний липовый лес. Дери — не хочу! А ежели понятно, что деваться клиенту особо некуда, тогда он становится липкой в квадрате. Пошел в кассу, отстоял очередь. Как увезти такую уйму коробок? Купил я целое купе, все четыре места. Должно войти.

Посадка в вагон стала отдельной эпопеей. Проводник упирался и кричал, что не пустит. Не положено. Не имеет права один пассажир занимать целое купе. Даже если у него все четыре билета. Логика проводника была мне не понятна, но двадцать долларов и бутылка хорошего виски помогли ему изменить взгляды на жизнь.

Не успел я разместить свои коробки по багажным и верхним полкам, как ко мне в купе зачастили различные «проверяющие». Я так устал, что уже не особо вдавался в детали их служебного положения. Весь смысл их появления в купе состоял в получении от меня очередной красивой бутылки алкоголя. Когда же мы, наконец, тронемся? Последний «проверяющий» представился главным электриком паровоза. Подоспел он неудачно: мое терпение закончилось на предыдущем госте. Так вот я, оказывается, какой на самом деле. Грубый, даже брутальный…

Паневежис. Я отъезжаю от вокзала на двух под завязку груженных такси. Помнится, в военном институте считалось особым шиком таким вот кортежем вернуться из увольнения. На первой машине должен был ехать сам курсант, а вторая везла его военную фуражку. Я считал это дешевым выпендрежем, и сам никогда эдаким цугом не ездил. А вот сейчас пришлось. Никогда не зарекайся!

Дома пахнет свежей стружкой и лаком. Ремонт позади. Все красиво и немного непривычно. Надя встречает так, как встречают жены капитанов дальнего плавания. Праздничный ужин, брызги шампанского, распаковка коробок, значительная часть содержимого которых предназначена Наде. Примерки. Ощущение праздника. Рассказы о ремонте, о пролетевших месяцах разлуки. Хорошо все-таки возвращаться домой, где тебя любят и ждут!

На следующий день я появился в части. И узнал, что мне надо срочно звонить в десятку. Меня искали. Интересно, для чего? Позвонил. Унылый поначалу голос направленца заметно оживился, когда я себя назвал.

А! Ну, здравствуй, здравствуй! А куда это ты пропал? Мы тебя везде искали, хотели отправить на ооновскую работу в Камбоджу. Где ж ты был?

Кокетство направленца не совсем мне понятно. Где я был? В Анголе. Причем поехал туда не туристом, а убыл в официальную командировку. О чем ему стало известно при первой же попытке вызвать меня в Москву. Я рад этому кокетству. Рад информации о моих, пусть и упущенных, камбоджийских возможностях. Этот звонок означает, что обо мне не забыли. Меня не вычеркнули из списка кандидатов на работу в ООН. Видимо, мой отказ ехать в Югославию из высших идейных соображений так сильно впечатлил бывалых вершителей переводческих судеб, что я не просто остался «в обойме», но, похоже, нахожусь в топ-листе на ближайшую ооновскую миссию. Вот, чуть в Камбоджу не угодил. Значит, буду дальше летать и ждать своего часа.

Борька Шарафутдинов крикнул на ходу, чтобы я зашел в строевой отдел. Мол, телеграмма там для меня лежит. Точно, лежит. Новая командировка, лететь из Витебска. Надо же, и распаковаться толком не успел, а опять на вокзал.

Возвращаясь домой, зацепился в подъезде с соседкой с верхнего этажа. Отношения в подъезде хорошие. За любой мелочью можно смело стучаться почти в любую дверь. Поболтали. Рассказала, как праздновали восьмое марта, как Надя заходила к ним в гости вместе с моим родственником, который на несколько дней приезжал в мое отсутствие…

Родственник? Быть не может! Внутри все похолодело. Неужели? Мелькнула спасительная мысль: может, с Аугисом заходила, вершившим ремонт? Но нет, Аугиса соседка неплохо знает. Не он.

Дежа вю. Мы ведь это уже проходили. Всего-то три месяца назад. Этот новогодний кошмар чуть не закончился для нее полным обломом! Неужели ей показалось мало? Неужели не сделала никаких выводов? Или сделала, но совсем не такие, как хотелось бы мне? Она же вымаливала прощение после той жуткой истории, клялась и божилась! Я же ей поверил!

Самые страшные, убийственные удары человек получает тогда, когда ему хорошо. Когда он совершенно расслаблен и умиротворен, когда не ждет ни предательства, ни измены. Тем более от человека, которого уже начинает считать родным и близким.

 

Кто приезжал к тебе в мое отсутствие?

Этот простой вопрос застает Надю врасплох. Лицо бледное, растеряна, что-то лопочет. То сбивчиво рассказывает, что приезжал сосед по ее питерской коммуналке. Что его единственной целью было — закупить одежды, а потом в Питере с выгодой продать. То вдруг решает, что лучшая защита — это нападение. «А разве я тебе жена? Какие у тебя ко мне могут быть претензии?» Вот это да! Приплыли. У меня не может быть претензий к тетке, которая чуть ли не насильно наградила меня своим драгоценным присутствием здесь, в Литве? Которая уже несколько месяцев живет в моей квартире и за мой счет? Которая, хоть и без печати в паспорте, но уже считает себя моей женой и рвется со мной в ооновские миссии?

Интересно, а в каком качестве ты находишься в моей квартире? — интересуюсь я. — Уж не в качестве ли невесты, без пяти минут жены? Если ты мне никто, и я тебе никто, то выметайся отсюда как можно быстрее! И тогда мне действительно будет все равно, кто к тебе приезжает, и с кем ты спишь. Только пусть это происходит где-то там, далеко. В твоей коммуналке!

Мне надо спешить на вокзал. Времени на разборки, на выяснения нет совсем. Впрочем, чего здесь выяснять? Все предельно ясно.

В общем, так. Мне сейчас надо лететь, опаздываю. Командировка у меня короткая, скоро вернусь. И когда я вернусь, тебя здесь быть уже не должно. Ключи отдашь соседям. Все ли ты поняла?

В ответ — тишина.

Выбегаю, сажусь в такси. Надя запрыгивает следом. Не скандалить же при таксисте?

Вот и вокзал. Поезд подошел почти сразу. Захожу в вагон, бросаю свою ветеранскую сумку на сидение и выхожу в тамбур, чтобы продублировать Наде свою последнюю волю. Она стоит перед раскрытой дверью вагона. Лицо в слезах, протягивает руки. Поезд тронулся. Надя идет рядом, не отстает. Потом переходит на бег.

Прости меня! Прости! Я — дура! Это больше никогда не повторится! Я все поняла! Поверь мне в последний раз! Я люблю тебя! Прости! Разреши мне остаться!

Слезы катятся градом, Надя бежит изо всех сил. Перрон уже заканчивается.

Оставайся!

Это крикнул не я. Крикнул кто-то другой внутри меня. Я не хотел.

Перрон остался позади. Позади осталась и Надя. Она стояла на самом краю платформы, пока не скрылась из виду.

Боже, что я делаю?

 

Эпилог

 

Прошло шестнадцать лет. Шестнадцать лет брака, в котором хорошего было много больше, чем плохого. Ни десять лет, ни пять, ни даже полгода тому назад я не поверил бы, если бы мне сказали, что солнце моей семейной жизни уже клонится к закату.

У нас не возникло общих детей: у Нади были проблемы по части женского здоровья. Но растили Пашку. Он вырос, только что окончил Академию сервиса и туризма.

Еще в январе мы счастливой парой возвращались после прекрасного новогоднего путешествия на Бали. А сейчас июнь, и мы вдвоем выходим из ЗАГСа.

Нас только что развели.

 

У нее зазвонил телефон.

А, это Андрей! — радостно воскликнула Надя.

Андрей — это ее любовник, украинский гастарбайтер, с которым она начала встречаться в весеннем месяце марте. Не скрываясь, в открытую, с курсом на развод. Объявила, что она мне больше не жена. Чтобы не было у меня ни иллюзий, ни глупых претензий. Она — свободная женщина! Возвращалась домой в два, в три часа ночи. А то и не возвращалась вовсе. Последние месяцы стали для меня сплошным кошмаром.

«Какая же я была дура, что не трахалась все эти годы направо и налево». Это ее сожаления вслух, чтобы я слышал. Действительно, жаль. Тогда расставание произошло бы много раньше. У меня осталось бы больше лет на создание новой, нормальной семьи. А сейчас мне — сорок девять. А ей — сорок три. Многие женщины в этом возрасте начинают дуреть. Понимают, что вот еще немного — и все.

А что, собственно, — «все»? У тебя муж, который усыновил и вырастил твоего ребенка. Семейные отношения, о которых твои подруги-разведенки могут только мечтать. Высокий уровень благосостояния, позволяющий минимум пару раз в году предпринимать дальние экзотические путешествия. Дом с бассейном в красивом лесу. Может, муж несостоятелен в каких-то других, интимных смыслах? Так ведь тоже нет. Господь, как говорится, не обидел.

А что с женой вот так… Так ведь не Господь мне жену выбирал!

 

Ну, вот и все! — резюмировала Надя. И, помолчав, произнесла: — И стоило бежать за тем паровозом?

 

Я не сразу понял, о каком паровозе она говорит…

И вдруг — как ударило током. Пустынный перрон. Набирающий скорость поезд. Протянутые ко мне руки, слезы текут по щекам. И мое роковое: «Оставайся!»