Блаженная

Блаженная

Весной, как это обычно бывает в наших краях: промозглой и грязной, – практически друг за другом, с интервалом в неполный месяц ушли сначала мать, а следом и отец Катерины Кузнецовой – когда-то первой деревенской красавицы Катюшки Поповой.

Ушли неожиданно. Во всяком случае – нежданно, потому что, вроде как, и не болели ничем особенно, больше обычного на нездоровье не жаловались. Одним словом: жить бы да жить ещё, казалось… Но в день первых похорон после многих лет бесстрастия увидела вдруг заплаканная Катерина – будто только сейчас глаза раскрылись – как сильно состарилось лежащее на белоснежной наволочке изборожденное частыми морщинами лицо матери в чёрном кружевном платочке, как иссохли, истончились кисти её рук, держащие крест. Переведя взгляд, ужаснулась, чуть не вскрикнув, сама уже не первой молодости дочь тому, как осунулся и похудел сидящий у изголовья гроба убитый горем отец.

А через три с половиной недели, похоронив и отца, осталась пятидесятилетняя Екатерина в родительском дому в три небольших комнатки, считая кухню, полной и единовластной хозяйкой. Хозяйствовать, правда, особенно было не над кем, так как животину они никакую давно не держали, повывели ещё лет восемь тому. Разве что за котом ухаживать – матёрым красавцем серой с отливом масти и с большим пушистым хвостом, да рыжему Трезорке поесть выносить, старой дворняге со свалявшейся промеж пролысин шерстью. Ещё, правда, огородик за избой в шесть соток имеется, где растёт в основном картошка и на небольших аккуратных грядках традиционные огурцы висят на шпалере, помидоры к колышкам подвязанные, морковь, свёкла, лук с чесноком, перец болгарский и красный (острый), капуста завязывается да укроп самосевом по всему пространству. Редиска ещё, которая так радует в начале лета забытым за зиму настоящим овощным вкусом, но повторно посеянная уходила в дудку, не оправдывая ожиданий. Эта забота давно уже была основным делом Катерины. Правда, по настроению и в хорошем самочувствии, и старушка-мать выходила порой покопаться в землице, подсказать чего по старой памяти своей неразумной дочери. Впрочем, какая она неразумная?

Хоронили и Анну, и Петра потом практически всем немногочисленным населением посёлка. На поминках Петра Алексеевича осмотрели односельчане ещё раз, тщательно и с пристрастием жилище Екатерины – ладно всё, вроде: крепка изба, простоит ещё не один год. Банька во дворе небольшая, но топится по-белому. Не пропадёт блаженная, – решили, – в полной могуте пока баба, в конторе отделения уборщицей работает сколько лет уж. Годиков через пять, если законы не переменят, на пенсию выйдет, а пока вдобавок к зарплате и старики что-то деньгами оставили, не всё на похороны ушло. Тосковать, конечно, будет – она ведь у них за большого ребёнка была, ну да тут уж ничем не поможешь.

Вообще Катерина – женщина в посёлке уважаемая, хоть и не совсем обычная. Красавица в молодости, походившая одновременно и на Наталью Варлей, и на Аллу Пугачёву, после того давнишнего теперь пожара ходит, прикрывая обезображенное ожогом лицо платком. Горели они с молодым мужем в новой, специально для них отстроенной хате. Её-то он сумел в окно выбросить, пламенем уже объятую, а сам, пока выбирался, сильно обгорел. Не выжил. И ребёночка потеряли – на четвёртом месяце была…

Помутилось сознание Екатерины после этого… Потому и замуж больше не вышла, хотя поначалу в женихах недостатка не было, несмотря на не красящий её шрам на лице. Потом отстали женихи, а женщину единодушно признали блаженной. Вот так и прожила блаженная Екатерина бобылкой до своих пятидесяти лет. Книжки читала, когда свободное время было, не такие, чтоб умные очень, серьёзные, а так, всё детские больше. А когда, случалось, на настоящее что-то наталкивалась – про жизнь людскую реальную, счастье-несчастье человеческое – заболевала, головой мучилась, поэтому избегала такого чтения. Музыку любила слушать. Кто-то давно подарил ей диск с духовными песнопениями (а, может, сама купила и забыла), и она частенько, уединившись, вставляла его в старенький плеер и слушала… слушала, замирая и уйдя в себя. Вообще-то она музыкальное училище до замужества окончила, да вот только уборщицей по жизни и сгодилась.

Как она хотела, чтобы на похоронах родителей духовой оркестр играл! Но где его теперь взять? Последний раз Катерина слышала похоронный марш «живьём»: из медных труб, туб, тромбонов и валторны; с участием чёрно-белого, как домино, кларнета, а также со звоном медных тарелок и ударами в большой барабан, – когда провожала своего Серёженьку, лет тому уже тридцать назад… Народу тогда много было. Молодёжи много: его и её друзья. Торжественно… Душевно… А теперь всё так обыденно, что на безразличие смахивает. Без порядка, так строго почитаемого тогда («в старину», – подумала она). Гроб чуть не с порога сразу в машину ставят и вперёд. С городов моду взяли. Люди пройти в колонне уже не умеют, не ряды, а кучки какие-то с пустотами. Уходит культура прощания… А ведь тризна – это второе, после рождения, наиважнейшее для всякого человека событие. «Боже мой, – слово такое не каждый слышал сегодня!», – сетует Екатерина.

Всё так, только не слышала она тогда, на похоронах любимого своего мужа Серёженьки, ничего, и не видела, потому что в больнице, в ожоговом центре лежала…

Однако, что ж теперь, упокоились навечно родители родные, а ей дальше как-то жить надо. Осознавала это Екатерина, хотя не очень понимала, «как?». Привыкла одним днём жить. Но исчезнувшие вдруг повседневные заботы о престарелых родителях сбивали её с толку, создавали пустоты в привычном дневном распорядке, заставляли замирать среди дел, силясь вспомнить что-то, что ещё обязательно надо бы сделать.

Тут ещё отпуск, который дал ей управляющий в связи с похоронами. Во дворе грязь, в огороде тоже пока делать нечего – вот и получается, что весь день дома, и дома, и одна… Подходила тогда она к портрету на стене над постоянно заправленной большой железной койкой и стояла, стояла недвижимо по полчаса и больше. О чём думала в эти минуты отвыкшая, казалось, от этого занятия женщина?.. Потом, вроде как, просыпалась, спохватывалась и опять бралась за какую-нибудь работу, лишь бы чем заняться.

Завершив очередную какую работу, садится обычно Екатерина у окошка, что во двор выходит, и смотрит, ни о чём не думая, на соседний дом, неухоженный маленький шлаколитой пятистенок: извёстка на стенах пообшарпалась, посерела – давно бельевой щётки не видела; участок земли перед домом, что с её забором граничит, сорняками зарос. Хозяева-то, настоящие, деревенские, лет пятнадцать тому, как ушли уже в мир иной, и с тех пор дачники в нём проживают в летнее время, каждые три-четыре года меняясь, перепродавая избушку. А два последних года зимовали в нём: очередной городской хозяин заселил туда племянника своего, великовозрастного и больного, чтобы в их городской квартире не мешался, а с ним впустил бомжа, для пригляда. Мать Катерины, покойная, жалела их, подзовёт, бывало, к невысокому забору и то одно, то другое из съестного что передаст. Они ведь всё больше пили, о еде шибко не думали, хотя и сажали что-то на грядках помимо картошки, которую хозяин осенью в город увозил.

Но в самом конце зимы нынешней плохо совсем почувствовал себя племянник, пришлось забрать его и в больницу определять, где он вскоре и умер от рака гортани. А бомжа хозяин теперь выселяет, так как продавать решил хатёнку. Пока вроде как за сторожа он был, чтоб ребятишки не набедокурили в пустой хате, а буквально на днях приехал дядька и сказал, что покупатель нашёлся. Всё, мол, убирайся, откуда пришёл.

В тот день вечером – темнело уже – выйдя во двор, услышала Катерина разговоры оживленные на улице рядом с калиткой соседей. Она вышла к своей, посмотреть. Ребята молодые под руки пытались завести Толика – так звали этого бомжа – во двор и в дом чтобы. Пьян он был, видно, крепко. Бормотал что-то, вскрикивал. Катерина окликнула.

Не хочет идти. Говорит, не живёт он здесь больше, – ответил кто-то из парней.

Его собаки покусали, тёть Кать.

Ну-ка ведите его сюда, – неожиданно для себя распорядилась Катерина.

Мальчишки, замолчав, – а это были школьники, она по голосам узнала каждого – поволокли Толика к её калитке и так же, молча, вопросительно остановились.

Ведите в дом, – сказала Катерина и пошла вперёд.

 

 

Проснувшись поутру в незнакомой обстановке и найдя себя лежащим на диване под плотным покрывалом с поблекшими цветочками, Толик не мог сообразить, где он и как сюда попал. Не особенно, правда, волнуясь: мало ли. Стояла тишина. Постепенно он стал вспоминать вчерашний вечер. Вспомнил про собак и задрал штанину трико – на ногах, на обеих голенях белели бинты. Свои брюки он тут же увидел висящими на стуле. Заозирался взволнованно: «В больнице, что ли? Не похоже…».

Тут тяжело стукнула входная дверь, и послышалась возня. «В кухне», – сориентировался Толик. Через минуту в комнату, где он лежал в ожидании самого невероятного, вошла… Блажная Катерина. Вообще-то так её называли только сами, скорее, придурковатые. Блаженная она. И теперь Толик это тоже понял. Она улыбалась. Ни он сам ни разу не видал, никто другой никогда не говорил, чтобы видел на её лице улыбку. Вот именно такую – добродушную и осмысленную.

Ну что, Анатолий, как спалось? – спросила она, вытирая руки о передник.

Толик молча крутил головой, не в силах справиться с охватившим его смущением и стыдом.

Ну, ничего, не стесняйтесь. Хочется ещё спать – спите. А то – вставайте, завтракать будем.

Она снова по-доброму улыбнулась, поправив на голове платок, чтобы прикрыть ожог на правой стороне, и прошла в следующую комнату. Она слышала, как гость поднялся, поспешно влез в брюки, потом прошёл в кухню, нашёл на вешалке у входа свою верхнюю одежду, постоял с полминуты, что-то для себя решая, и вышел, прижав без стука дверь. Она видела его выходящего из калитки в окно. Толик, озираясь по сторонам, быстро удалялся по улице.

Объявился он на следующий день к вечеру. В наступающих уже сумерках, как вчера, озираясь по сторонам, боясь, чтобы его увидели, он крутился у калитки, не решаясь войти во двор. Некоторое время Катерина наблюдала за ним в окно из-за занавески и… улыбалась. Её волновал этот нескладный мужичонка с лицом, похожим на крысиную мордочку: у него было узкое, вытянутое вперёд лицо, которое продолжалось дальше таким же узким прямым носом, под которым была маленькая щёточка усов. Маленькие добрые и стеснительные глазки были собраны к переносице. Виноватые какие-то глаза… В общем-то, это лицо вполне было сравнимо и с милой мордочкой ежика, выглядывающее из колючек. Оно было серым, и поэтому такие же серые редкие усы совсем не шли Анатолию, но он их носил, наверное потому, что с лицевой растительностью было не совсем – на скулах щетина не росла вовсе.

 

Они сидели за кухонным столом у растопленной печи и пили чай. На дворе, как это часто бывает в конце апреля, после очень даже тёплых денёчков резко похолодало, и пошёл дождь со снегом. Толик, оказывается, съездил в город, снял в банке пенсию и привёз Катерине подарок: он купил ей белую орхидею в горшочке с землёй. Недешёвым оказался цветок, но, «назвавшись груздем…». Просто в магазине Анатолий вспомнил, как однажды жена принесла с работы такой цветок – подарок от сотрудников на её день рождения – и укоряла его в том, что он, мол, на такое не способен, «он разве бы догадался». Услышав цену уже на кассе и вздрогнув, проснувшийся в Анатолии кавалер, тем не менее, не стал мелочиться.

Промокший и продрогший, Толик теперь животной радостью радовался теплу, излучаемому голландкой. Вдобавок к тому, что он продрог как собака, его сухое худое тело била дрожь от давно забытого волнения – рядом женщина, – и до жара в ушах он по-мальчишески стеснялся. Стеснялся своего вида в несуразном наряде совсем не к случаю; стеснялся, представляя, как она его, пьяного и беспамятного, бинтовала, обработав прежде места неглубоких укусов какой-то мазью; стеснялся своих манер, вернее их утерю за долгое время «иной» жизни. Катерина поняла это по-своему.

Может, от головы что-нибудь, на поправку, – и она неумело вроде даже как подморгнула ему. – У меня есть грамм сто пятьдесят.

Нет-нет! – решительно отверг Толик и взялся за бокал с чаем.

Ну: нет – так нет.

Ему показалось, что его отказ порадовал хозяйку. И ему тоже от этого стало приятно.

Я вообще-то не пью… – не пил раньше, – он смутился, поняв абсурдность сказанного.

Ну, рассказывайте. Расскажите о себе, – просто предложила она, отхлебывая из своего бокала.

Разговаривая с Анатолием, Катерина всё время переводила взгляд на орхидею в горшке, стоявшую тут же в кухне на подоконнике, в её глазах при этом появлялось какое-то отстранённое выражение, взгляд как бы уходил в себя. Заметив эти повышенные знаки внимания к его подарку, Анатолий обрёл ещё большую уверенность в себе, и ему захотелось открыться перед этой женщиной, оправдаться перед ней, что ли, как ни перед кем прежде.

Я – бывший пожарный, прапорщик. Мне сорок восемь лет. Ушел на пенсию по выслуге 3 года назад. Между прочим, получаю неплохую пенсию.

Ну вот, какой жених знатный! – заметила она, улыбаясь, ничуть не обидев его этими словами.

А семья где, товарищ прапорщик?

Была семья…

Он стал рассказывать. Как женился – поздно довольно, в тридцать лет почти, а его избраннице тогда было шестнадцать. Как они жили… Как он пытался наладить нормальные семейные отношения, чтобы, как у людей. Про свои суточные дежурства. Про её встречи с «подружками»… Но он всё прощал, потому что дочь росла у них. (У него прошлый месяц последний раз алименты за неё удержали).

 

Екатерина слушала и думала о своём. Боже! Как давно она не думала! Она слушала Толика и представляла свою с Сергеем жизнь. Которая могла бы состояться. Если бы не этот пожар… И дочь у них была бы уже взрослой, и внуки, наверное, были бы… Орхидеи… Целый огромный букет белых орхидей он преподнёс ей на свадьбе…

 

Жена говорит: я влюбилась. Ну, я и ушёл. А куда? Так на улице оказался, я ведь уже на пенсию вышел – так бы хоть в пожарке перекантовался. Познакомился с Виктором где-то в кафэшке. Сдружились вроде…

 

Екатерина положила свою ладонь на руку Толика, которая лежала на столе и всё время вздрагивала. Толик не заметил. Он смотрел куда-то мимо, в противоположную стену, в небольших его, близко посаженных к переносице, глазах с белёсыми ресницами стояли слёзы.

 

Спали они в эту ночь врозь. Катерина не пригласила, постелив ему на том же диване, а он не осмелился предложить себя.

«Ничего. Не пацан ведь, потерплю, – разговаривал про себя сам с собой Толик, стараясь не ворочаться и не скрипеть пружинами лишний раз. – Главное – сейчас не выкинуть ферт какой. А баба она вроде хорошая. И что, что на два года старше? Пожил я с молодой…»

 

Всю ночь и Катерина не спала, думала. Думала: неужели с ней такое может быть? Что она, больная, «блажная» и ненормальная, вдруг к концу жизни своей горемычной счастье обрела? Обретёт. А что? Мужик, вроде, хороший. Во всяком случае – не буйный, похоже. Намыкался в жизни, знает цену-то. А одной ей ох уж как тоскливо…

 

Утром они позавтракали вместе, и вообще вели себя как давно совместно живущие муж и жена. Это немного походило на детскую игру в папу-маму. Лица их светились счастьем, особенно у Катерины, которая даже однажды – на мгновенье – упрекнула себя за излишнюю стойкость. А что – могли бы и вместе переночевать, в одной койке. А там будь что будет. Ну да ничего. Всё правильно. А она своё возьмёт теперь. За все три десятилетия возьмёт… Нет, откуда у неё вдруг такие настроения! Вот ты поглянь… – удивлялась она своим мыслям и посмеивалась в душе.

 

После завтрака Толик походил по комнатам, посмотрел фотографии на стенах и, не зная больше чем заняться, объявил деловито:

Я пойду. Надо мне… в одно место.

Катерина промолчала, и он ушёл.

 

Явился Толик на третий день. Вечером его со смехом и грязными комментариями, которые, к счастью, Катерина не разобрала толком, привели к калитке те же ребята пьяного вусмерть. Кого-то из старших Толик, по-хозяйски, упорно приглашал с собой в дом выпить ещё по стопочке, но тот под тяжелым взглядом хозяйки опустил голову и вовсе ушёл, посчитав, что свой товарищеский долг он выполнил. Молча отворив калитку и встав в сторону, Катерина пропустила ребят с пьяным «женихом» в ограду и кивнула в сторону дома. Скоро мальчишки выскочили обратно и, попрощавшись, тоже убежали по своим делам.

 

Всю ночь Катерина рыдала. Её не огорчил поступок Анатолия. Просто она вдруг, после тридцати лет забвения, вспомнила отчётливо всё, что так глубоко и навсегда, было, провалилось в её памяти. Она впервые за столько лет задумалась о своей жизни – всерьёз, как нормальный человек. Она осознала теперь, что она нормальный человек, нормальная зрелая женщина. Она как будто проспала эти тридцать лет и вот теперь только проснулась. И увидела, и поняла, что кругом идёт жизнь. Что её жизнь продолжается, и что жить – надо. И что жить она будет хорошо – ведь жизнью нельзя разбрасываться, коль Бог её тебе дал.

 

Она перестала рыдать. Слёзы обиды, которые текли по её щекам (о, как давно она не плакала!), сменились на слёзы радости. Катерина чувствовала неизбывное счастье в своей груди и на сердце. Она молилась шепотом и благодарила Бога за своё исцеление, потому что она хорошо понимала, что с ней произошло. Она – исцелилась. И это было убеждением нормального, здорового психически человека. Она говорила себе: «Но ведь любой сумасшедший считает себя нормальным. Вдруг я так же»?

В одной ночнушке Катерина поднялась с кровати и стала на колени перед иконой Казанской Божьей Матери, маминой иконой. Как могла, как умела, она стала молиться. С каждой минутой её уверенность крепла, и скоро она совершенно успокоилась.

 

В соседней комнате на диване завозился Анатолий, напомнив о себе. За окном уже серел рассвет. Катерина оделась и вышла. Толик делал вид, что спит – она хорошо видела это.

Вставайте, Анатолий, – сказала Катерина ровным голосом, по которому бедный Толик сразу всё понял.

Давайте, я вас чаем напою, и поезжайте, наверное, куда вы ездите. Ничего у нас не выйдет, уж извините.

 

Она ушла на кухню, давая гостю собраться. Толик в этот раз спал, как пришёл, только куртка с кепкой были на вешалке. Разгладив давно не стриженные волосы ладонями, он вышел в прихожую, обул грязные свои ботинки, влез в куртку и, взяв в руку фуражку, выскочил на улицу.

Катерина прошла в свою комнату, чтобы посмотреть в окошко на уходящий важный фрагмент её жизни. Она серьёзно так думала. Ведь эта встреча всё перевернула, развернула её сознание, психику.

 

А может быть, всё произошло немного раньше? Когда умерли и оставили её одну родители?