Журнальный мир

Я пришла к поэту в гости…

(А. Ахматова)

Темен жребий русского поэта…

(М. Волошин)

«Что в имени тебе моем?» Если буквально понимать этот пушкинский вопрос, то и вправду — много ли может сказать имя? Много ли в имени корысти? Для Цветаевой оказалось достаточно: имени «Блок» она посвятила чудные стихи, поскольку для нее эти пять, по старой орфографии, букв отражали неповторимую и трагическую ауру поэта:

В легком щелканье ночных копыт

Громкое имя твое гремит.

И назовет его нам в висок

Звонко щелкающий курок.

Ахматова назвала Блока трагическим тенором эпохи, и все согласились с таким определением. Об имени поэта есть интересные высказывания у мистического философа и визионера Д. Андреева. В своей знаменитой книге «Роза мира» он выделяет особую категорию писателей-вестников. Их миссия — в синтезе художественного творчества и духовных прорывов в слои высшей реальности. Блок — несомненный вестник, а в его имени сливаются два понятия: «блок» как запрет и «блок» как объединение.

Что же было заповедано поэту, по Андрееву? Ему было запрещено обыденное обывательское благополучие и связанное с ним равновесие духа. Вспомним горестные строки:

Не найти мне места в тихом доме

Возле мирного огня.

Судьба гарантировала поэту бесплодные поиски гармонии и утешения. Даже в вечерней заре вместо умиротворения он прочитывает знак того, что находится «внутри неразмыкаемого круга» и сетует:

Все нет в прошедшем указанья,

Чего желать, куда идти?

И он в смятеньи и изгнаньи

Остановился на пути.

Гнетущее ощущение неспособности думать и чувствовать «как все», разделять обычные заботы и волнения, сознание того, что он только имитирует человеческое поведение, скрывая тягостную для него самого душевную пустоту, звучат в стихотворении, начинающемся словами:

Как тяжело бродить среди людей

и притворяться непогибшим…

С кем же Блоку предстоит «блокироваться», то есть вступать в союз? С владыками высших и низших сфер — даймонами и демонами. Выполняя светлую миссию, вестник Блок «дает людям почувствовать высшую правду и свет, льющиеся из миров иных».

В первом поэтическом сборнике, обращенном к Прекрасной Даме, читаем:

Я безумец! Мне в сердце вонзили

Красноватый уголь пророка!

Или:

И вот — Она, и к ней — моя Осанна —

Венец трудов — превыше всех наград.

Блок посвятил этот сборник своей будущей жене Любови Менделеевой. Кажется, что она служит Блоку чем-то вроде медиума, помогающего установить связь с идеальной сущностью высшей сферы. Андреев называет ее идеальной всеобщей вечно женственной душой.

У Блока есть удивительное стихотворение, где он говорит о своем дурном предчувствии подмены одного идеального образа другим. Это подмена мистическая, так как речь идет о выборе, навязанном свыше.

Предчувствую Тебя. Года проходят мимо —

Все в облике одном предчувствую Тебя,

Весь горизонт в огне — и ясен нестерпимо,

И молча жду, — тоскуя и любя.

Весь горизонт в огне, и близко появленье,

Но страшно мне: изменишь облик Ты…

Увы, «что быть должно, то быть должно» и «блокировка» поэта с темными силами происходит. Андреев пишет, что в этом была его темная миссия. Ведь заглядывая в бездну и выражая готовность во имя краткого блаженства погрузиться в нее, он увлекает туда и своих ведомых. Недаром поэт испытывает свою греховность и вину.

Д. Андреев считает, что Блок с необычайной для русской поэзии силой и художественным совершенством говорит о жажде быть проклятым, духовно отвергнутым. А что еще ему остается —

Если сердце хочет гибели,

Тайно просится на дно?

Об этом же говорят строки:

Что быть бесстрастным?

Что — крылатым?

Сто раз бичуй и укори.

Чтоб только быть на миг проклятым

С тобой — в огне ночной зари!

Про свою возлюбленную он пишет: «Из очей ее крылатых светит мгла», и в этом же стихотворении «То горят и дремлют маки Злых очей» (сборник «Снежная маска»). Это наводит на мысль, что Н. Н. Волохова, которой Блок его посвятил, как медиум помогла ему испытать добровольное подчинение ипостаси Лилит — женскому демону жестокости и сладострастия, апокрифической первой жены Адама. Ее предостережения и пророчества Блок приводит в строках:

Кто я, ты долго не узнаешь,

Ночами глаз ты не сомкнешь,

Ты, может быть, как воск истаешь,

Ты смертью, может быть, умрешь.

И далее:

И если отдаленным эхом

ко мне дойдет твой вздох «люблю»,

Я громовым холодным смехом

Тебя, как плетью опалю.

У Д. Андреева нет сомнений, что этот вероломный и хищный голос может доноситься только из инфернальных сфер.

В русской поэзии и до Блока воспевалась притягательная сила бездны и смертельной опасности. Вспомним «Демона» Лермонтова, а хвалу чуме у Пушкина:

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья —

Бессмертья, может быть, залог.

Каждый ощущает силу этих строк, хотя их смысл каждый волен трактовать по-своему. Мне представляется, что, бросая вызов смерти, человек азартный как бы играет в русскую рулетку, ставя на кон свою жизнь, а человек религиозный, доведенный обстоятельствами до отчаяния, доказывает себе и Богу, что больше не дорожит жизнью.

Но все равно, Блок для Андреева занимает особое место, поскольку до него никто из великих поэтов не испытывал такого очевидного присутствия второй, высшей реальности в своей жизни. На этот счет Блок, по словам Андреева, оставил неопровержимые «документы». Да и сам облик поэта, как будто в полусне вглядывающийся в «берег очарованный и очарованную даль» подтверждает это мнение философа.

Вспоминаю, как в четырнадцать лет я впервые познакомилась с лирикой Блока и как она поразила меня. Под действием магии его стихов читатель и сам погружается в полугипнотический «сон наяву». Как мантру, хочется повторять волшебные строки. Не могу удержаться, чтобы не привести некоторые из них:

И невозможное возможно,

Дорога долгая легка…

Или:

Все это было, было, было,

Свершился дней круговорот…

И еще:

Ты — как отзвук забытого гимна

В моей черной и дикой судьбе…

А также:

…Мелодией одной звучат печаль и радость…

…Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет…

…Да, скифы — мы,

Да, азиаты мы,

С раскосыми и жадными очами!

Его стихи вынимаешь из памяти как нечто сакральное, перебираешь как четки, но при этом не задумываешься, из каких сфер высшей реальности они дошли до тебя, так как к их волшебству это никак не относится. Откуда же берется их волшебство? Наверное, из необычайной музыкальности, прежде всего, но не только. Почти в каждом стихотворении есть свой секрет, точно гипнотизер щелкает перед твоим лицом пальцами, усыпляя или, наоборот, пробуждая воображение. Например, возьмем строчки:

Никогда не забуду (он был, или не был,

Этот вечер): пожаром зари

Сожжено и раздвинуто бледное небо,

И на желтой заре — фонари.

Эти строки из известного стихотворения «В ресторане» произносишь с упоением и не сразу замечаешь их несообразность. Ведь «никогда не забуду» мы говорим только о происходившем событии. «Он был, или не был» звучит неожиданно. Эти слова Блок ставит в скобки как вводные, и какой, спрашивается, в них смысл? Думается, они играют роль двадцать пятого кадра, мелькающего быстрее, чем мы можем различить, но остающимся в подсознании. Читателю предлагается ощутить смутную тревогу, почувствовать что-то неладное.

Возникает искушение вглядеться попристальней в некоторые стихи, чтобы уловить подводное течение мысли автора. Например, возьмем строчки:

О, весна без конца и без краю —

Без конца и без краю мечта!

Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!

И приветствую звоном щита!

Начало этого стихотворения звучит в таком мажоре, что хочется спросить, почему радостное предвосхищение весны поэт сочетает с бряцанием оружия? Может быть, потому, что оно на самом деле нерадостное и впереди предстоит борьба? Но не все так просто — дальше читаем:

Принимаю тебя, неудача,

И удача, тебе мой привет!

Оказывается, Блок готов приветствовать неудачу в той же мере, что и удачу, уравнивая их в правах на будущее. Скорее дело в том, что весна — это символ пробуждения, и, пробуждаясь к жизни, в которой неизбежны беды и страдания, автор звоном щита заявляет о своей «боевой готовности» принять ее, какой бы она не оказалась.

В последних строках выясняется, что поэт предвидит вражду и измену, но и это не может его поколебать:

За мученья, за гибель — я знаю —

Все равно, принимаю тебя.

Вспоминаются слова другого поэта, Бродского, сказанные спустя столетие:

И пока мне рот не забили глиной,

Из него раздаваться будет лишь благодарность.

А еще о том же писал Есенин:

Будь же ты навек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

Вот и Лермонтов, хоть и в печально-ироническом ключе, тоже готов благодарить Бога (читай — судьбу) «за все, за все». Не кажется ли подозрительной такая повальная и чрезмерная благодарность? Откуда она берется у разных поэтов, вытянувших отнюдь не светлый жребий и успевших это осознать?

Мне кажется, что роднит их что-то, похожее на стокгольмский синдром. Ощущать себя беспомощным пленником так унизительно, что заложник старается понять мотивы бандита и по возможности встать на его сторону. Так он — хоть и жертва обстоятельств, но и человек, понимающий эти обстоятельства и сознательно не противящийся им. Выражая свое сочувствие похитителю, человек вправе рассчитывать на его доброе отношение и снисхождение.

Но ведь и отношения человека со своей судьбой такие же. По выражению Пастернака, он «вечности заложник у времени в плену», и из этого плена нам никуда не деться. А декларируя готовность безропотно принять свою судьбу, мы стремимся заключить с ней союз и умилостивить ее.

А вот другое стихотворение. В нем поэт просит, обращаясь к цыганке: «спляши, цыганка, жизнь мою».

И долго длится пляс ужасный,

И жизнь проходит предо мной

Безумной, сонной и прекрасной

И отвратительной мечтой…

Поражает, насколько не в ладу ум и сердце автора, если жизнь предстает перед ним одновременно и прекрасной, и отвратительной. До какой степени надо «разлюбить свои мечты»! Кажется, что словом «отвратительной» Блок пользуется как лотом: опуская его, он измеряет свое разочарование в себе.

Возьмем строчки из другого стихотворения:

Вербы — это весенняя таль

И чего-то нам светлого жаль.

Слова простые, но в них мудрость, в которой много печали, и сигнальным для меня тут служит слово «нам». Кажется, что, говоря о своей горячей романтической любви («И молитва моя горяча, / И целую тебя я в плеча…»), поэт знает, как знаем и мы, что «и это пройдет», и со временем увянет то, что весной так радует глаз и будоражит мечты. Выражает он это сверхэкономно, не боясь быть банальным.

А вот какую «формулу» одинокого и гордого противостояния поэт находит, выражая чувства отчаяния, гнева и решимости перед злокозненной судьбой, расставившей свои силки:

Я — Гамлет. Холодеет кровь,

Когда плетет коварство сети.

Изумляет гармония простоты и высокого стиля. Спустя полвека другой великий русский поэт, позаимствует у Блока тот же образ и тот же простой и торжественный слог.

Гул затих. Я вышел на подмостки,

прислонясь к дверному косяку.

Остановлюсь еще на одном стихотворении, начинающемся строфой:

Миры летят. Года летят. Пустая

Вселенная глядит в нас мраком глаз.

А ты, душа, усталая, глухая

О счастии твердишь, — который раз?

Согласитесь, как печально, что о счастии твердит душа усталая. Сразу понятно, что делает она это часто и совершенно напрасно. При этом устал и поэт — он допускает оговорку, так как эпитет «глухая» по смыслу должен принадлежать не душе, а вселенной в силу ее очевидного равнодушия.

А сколько в стихах Блока ошеломляюще точных и неожиданных сравнений и метафор! Например, в стихах, посвященных уходящему на войну эшелону:

…военною славой заплакал рожок,

Наполняя тревогой сердца.

Там же находим скорбные слова о бесполезности человеческой жалости перед лицом войны:

Эта жалость — ее заглушает пожар.

Гром орудий и топот коней.

Приведу еще строки, написанные в том же 1914-ом году. Первые строчки стихотворения как бы противостоят двум последующим и, читая их, мы чувствуем их нерасторжимость.

Рожденные в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы — дети страшных лет России —

Забыть не в силах ничего.

У Блока нередко встречается и всегда производит сильное впечатление нерасторжимость противоположного.

И у светлого дома, тревожно,

Я остался вдвоем с темнотой,

Невозможное было возможным,

Но возможное было мечтой.

Нам предлагается осознать, как трудно неискушенному человеку понять свое назначение и делать правильный выбор в своих решениях. Ведь указания свыше так невнятны! Вспомним пушкинское «Парки бабье лепетанье». Блок говорит о двусмысленных велениях судьбы прямым текстом:

И двойственно нам приказанье судьбы:

Мы вольные души! Мы злые рабы!

Покорствуй! Дерзай! Не покинь! Отойди!

Огонь или тьма — впереди?

Конечно, говоря о своих субъективных впечатлениях от стихов, я, выступая в роли «сочинителя», по словам самого поэта, «отнимаю аромат у живого цветка».

Блок несомненно был мистиком и последователем горячо почитаемого им поэта Владимира Соловьева, поэтому приведенные мистические мысли Д. Андреева по поводу его стихов, инспирированных силами зла, кажутся мне не критикой или сочинительством, а, скорее, психоанализом. На мой взгляд они заслуживают внимания и в большой мере убедительны. Но кое-что все же хочется к ним добавить. Вспомним, как часто поэты описывали зло и с разной долей иронии исповедовались в любви к нему. Цветаева, к примеру, писала: «люблю богатых», Маяковский, шокируя наповал, заявлял: «я люблю смотреть, как умирают дети», а Есенин признавался: «…и, пожалуй, видеть я рад, / Как лиса, притворившись мертвой, / Ловит воронов и воронят».

Тут надо знать, что в мифах разных народов, где боги оспаривают свое могущество, победитель требует от побежденного, чтобы тот назвал свое имя. Знать имя значило получить и упрочить власть над ним. Вот и Блок, возможно, описывая метафизическое зло, в некотором смысле меряется с ним силой, или умеряет его силу.

А можно допустить и другое. Описывая чувства, разрушительные для души, поэт не ищет для себя спасения, ибо «от судьбы спасенья нет», а хочет облегчить себе их бремя, дав им новую жизнь в поэзии. Разве не об этом говорят строки:

И, вглядываясь в свой ночной кошмар,

Строй находить в нестройном вихре чувства,

Чтобы по бледным заревам искусства

Узнали жизни гибельный пожар!

Д. Быков предлагает свой взгляд, трезвый, хотя, по-моему, несколько ограниченный, на депрессивную лирику поэта. Он напоминает, что отец и мать Блока были психически неуравновешенны. Отец — явный душевнобольной с настоящими маниями, а мать — выраженная истеричка. Так что «шерше ля» наследственность. Тем не менее, разоблачение такого рода не мешает Быкову, отдавая дань поэту-гению, заключать «всем, кому тесно и скучно на земле, он был и будет утешением и оправданием».

Интересные и удивительные мысли находим у Д. Андреева о связи Блока с великим городом, Петербургом. О «граде Петра» у философа особое мнение:

«Это не только город Медного всадника, Ростральных колонн, портовых окраин с пахнущими морем переулками, город белых ночей над зеркалами исполинской реки… Это еще и Петербург нездешний, невидимый телесными очами, но увиденный и исхоженный Блоком не в поэтическом вдохновении в ночных путешествиях по островам и набережным вместе с женщиной, в которую сегодня влюблен, — но в те ночи, когда он спал глубочайшим сном, а кто-то водил его по вьюжным мостам инфра-Петербурга».

Андреев подозревает, что этот кто-то — таинственная и недоступная Незнакомка, которая истомила поэта, заставив спешить за призраком «от одной страстной ночи к другой». Она заставила его заливать тоску вином, чтобы получить хотя бы иллюзию обладания необладаемым, горестно сознавая: «я знаю — истина в вине».

Но «странная любовь» Блока к Петербургу, конечно, вызвана не только тем, что она сплелась с ускользающей тенью Незнакомки. Он глубоко чувствует инфернальность этого города, как и беззащитность его обитателей.

Город в красные пределы

Мертвый лик свой обратил,

Серо-каменное тело

Кровью солнца окатил.

Как и Д. Андрееву, Петр представляется Блоку жестоким властелином, который продолжает парить над своим городом.

Сойдут глухие вечера,

Змей расклубится над домами.

В руке протянутой Петра

Запляшет факельное пламя…

Плащами всех укроет мгла,

Потонет взгляд в манящем взгляде.

Пускай невинность из угла

Протяжно молит о пощаде!

Там, на скале, веселый царь

Взмахнул зловонное кадило…

Блок не просто смотрит на «царственно-чугунного» Петра глазами Пушкинского Евгения, потерявшего от постигшего его несчастья рассудок, он прозревает, чьим посланником тот был, невзирая на свои заслуги перед подданными:

И если лик свободы явлен,

То прежде явлен лик змеи,

И ни один сустав не сдавлен

Сверкнувших колец чешуи.

По мнению Андреева, Блок видел в Петре темного вестника из бездны, а в Петербурге — город антихристианского царства.

В стихотворении «Невидимка» Блок приводит образ, который в христианской эсхатологии служит символом города, отвратившегося от Бога.

Вечерняя надпись пьяна

Над дверью, отворенной в лавку…

Вмешалась в безумную давку

С расплеснутой чашей вина

На Звере Багряном — Жена.

В своих стихах, посвященных России, Блок пишет:

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые –

Как слезы первые любви!

И одновременно сомневается, надо ли разделять ее долготерпение и делить с ней ее судьбу:

Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?

Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!..

Но в начале ХХ века в России сгущается удушающая атмосфера бесконтрольного самодержавия, и народ уже не согласен безмолвствовать. Как перед землетрясением наиболее чуткие уши слышат подземный гул, так и накануне социальных взрывов многие писатели и поэты предчувствуют бурю и предрекают ее.

После расстрела мирного шествия 9 января 1905 года, не видя возможности мирной смены власти, интеллигенция приветствует очистительную бурю. В это время уже известный писатель и политик Горький провозглашает: «Пусть сильнее грянет буря!» А Блок, наблюдая смятение «сытых», радуется, что «…опрокинуто корыто, встревожен их прогнивший хлев!»

Самыми организованными, не боящимися кровопролития борцами за власть оказались большевики. Их победа под руководством Ленина в 1917-м году сначала была принята на ура большинством патриотической интеллигенции. Вспомним мандельштамовские строки: «Какое лето! Молодых рабочих / Татарские сверкающие спины…» И далее «…Здравствуй, здравствуй / Могучий некрещеный позвоночник, / С которым проживем не век, не два!» и «Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий, / Скрипучий поворот руля».

Одесские писатели и поэты Э. Багриций, Ю. Олеша, В. Катаев также талантливо славили новую Россию, ее строителей и вождей. Хотя на их глазах «расстреливали несчастных по темницам», они не хотели отказываться от своих идеалов и продолжали заигрывать с адской стихией революции. Восхваляя безжалостную власть, они не просто прогибались под ней; в стихах, прозе, пропагандистских речах они как бы заговаривали ей зубы и произносили заклинание, как это делал Маугли, встречаясь с опасным зверем: «мы с тобой одной крови, ты и я».

В 1929 году в стихотворении Багрицкого к больному во сне приходит умерший на тот момент Феликс Дзержинский и говорит ему про наступающий век:

Но если он скажет: «Солги» — солги.

Но если он скажет: «Убей» — убей.

Хотел ли Багрицкий этими словами подчеркнуть необходимость слепо повиноваться власти или, как считал М. Кузмин, в завуалированной форме выразить свой протест тоталитарному карательному режиму, осталось непонятным.

Впрочем, были и такие писатели, которые очень быстро заметили «оносороживание» вождей революции (термин ввел в употребление драматург Ионеско) и высказались совершенно однозначно. Например, Мережковский, Гиппиус, Бунин и, как ни странно, Горький. «Буревестник революции» уже в ноябре 1917 года в своей газете «Новая жизнь» с возмущением пишет об уличном самосуде, о жестокости и высокомерии народных комиссаров, которые заполучили право казнить или миловать любого «свободного гражданина», попрали саму идею социальной справедливости и обнаружили позорное отношение к свободе слова. Создаваемая ими Новая Россия — страна «грязненькой пьяной и жестокой черни», получившей от своих вождей свободу разорять, грабить и убивать.

На статью в газете «Правда» о грядущем светлом празднике единства всех народов Горький отвечает: «На празднике, где будет торжествовать свою легкую победу деспотизм полуграмотной массы и, как и раньше, как всегда, личность человека останется угнетенной, — мне на этом "празднике" делать нечего…» А 24 декабря там же пишет: «Сегодня — день Рождения Христа, одного из двух величайших символов, созданных стремлением человека к справедливости и красоте. Христос — бессмертная идея милосердия и человечности, и Прометей — первый бунтовщик против Судьбы, — человечество не создало ничего величественнее этих двух воплощений желаний своих… Всем, кто чувствует себя одиноко среди бури событий… чей дух подавлен тяжелой скорбью — душевный привет! И душевный привет всем безвинно заключенным в тюрьмах».

Увы, в это время Блок еще ослеплен пожаром революции. Он приветствует понятный всем простым честным людям лозунг: «Мы на горе всем буржуям / Мировой пожар раздуем». И создает написанную также в простонародной манере романтически-революционную поэму «Двенадцать». Поэт уверен, что народный гнев «сам Бог благословил», поэтому шествие народного революционного патруля по улицам Петербурга возглавляет в поэме сам Иисус Христос.

Спустя пару лет пелена полностью спала с глаз поэта, и он осознал, кого он принял за Христа, а поэма предстала перед ним роковой ошибкой. Д. Быков считает, что не столько болезнь и крайнее истощение, сколько душевные терзания свели поэта в могилу. «Представьте себе, что чувствовал бы конек-горбунок, который толкал-толкал Ваню в кипящую воду, чтобы вышел оттуда добрый молодец… а вместо доброго молодца всплывает вареный Ваня. Вот тебе и очистительное пламя».

В последние годы жизни Блок медленно умирал от разочарования, отчаяния и чувства вины, пытаясь скупить и уничтожить все экземпляры «Двенадцати». В своей Пушкинской речи, за полгода до смерти, он говорил не только о жребии Пушкина, но и о своем:

«Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий… творческую волю — тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл».