Блюз в ночи
Блюз в ночи
Блюз в ночи
У природы нет жалости к себе.
Птица, в мороз упавшая с ветки,
не испытывает к себе жалости.
Герберт Лоуренс
Bay Parkway wonder
You're such a success
Your pretty secretary, ha
She say you are the best…
Your face always smiling
Say you sure paid your dues
But I know inside
You've got the Bensonhurst blues
And those pictures on your desk
All them lies that you abuse
Do they know you suffer
From the Bensonhurst blues
Boo-boo-boo, boo-booy, boo-booy…
Оскар Бентон
Хозяин на другом конце поводка вдруг начал оседать, сгибая колени под внезапно обрушившейся тяжестью и заваливаясь правым боком на серо-синий снег позднего декабрьского вечера. Он, еще секунду назад весело щелкавший зубами в попытках поймать редкие снежинки, да собственно и не снежинки, а последы измороси, моментально превращающиеся в ледяные иглы на нешуточном морозе, на мгновение замер. Инстинктивно бросился вперед. Сухим щелчком передернутого затвора, разрезавшим мертвую тишину над безлюдной тропкой, еле протоптанной в сугробах, отозвался карабин поводка, зафиксировав пять метров дозволенной свободы.
Хозяин лежал, уткнувшись головой в сугроб и подмяв под себя неестественно вывернутую ногу в худом (давеча Он постарался его прогрызть) валенке. Крепко сжатый кулак плотно держал ручку рулетки. Черная коробочка выскользнула из нагрудного кармана хозяйской куртки в чей-то чуть припорошенный вчерашней поземкой след. Фонарь выпал из левой руки Хозяина и откатился к другой стороне узкого деревенского прохода, где, наполовину зарывшись в снежный пух, освещал небольшое пятно на покосившемся штакетнике.
Поза Хозяина Ему категорически не понравилась. Нет, бывало и раньше, особенно после недолгой оттепели, сменившейся ровной морозной погодой, Хозяин, поскользнувшись на льду, терял равновесие, но тут же, то кряхтя, то чертыхаясь, вставал, приговаривая: «Рыжий! Рыжий! Хорош тащить! У меня две ноги, а не четыре…» В этот раз Хозяин не поднимался и не отряхивался, попеременно перекладывая ручку рулетки-поводка и фонарь из руки в руку, и притворно ласкал Его по спине толстой перчаткой, вздыхая: «Рыжий, ну ты совсем стал бандит матерый, — так и убиться можно!»
Он оторопел, но испугаться — не испугался. Всякое бывало. Он вспомнил, как однажды, еще в городе, Хозяин пропал больше чем на сутки, а Он, почти отчаявшись в долгом ожидании, напрудил в коридоре две большие лужи, да так и залег неподалеку в слабой надежде все-таки услышать громыхание ключей в замке.
И дождался! Отметил заплывшую в кровоподтеке скулу и порванный воротник рубашки вошедшего и понял, что они оба нашалили. Хозяин в ванной еще долго ругался, не на Него, а так, на всех по очереди, сотрясая воздух и вспоминая «пьяных ублюдков» и «тупых ментов».
Но сейчас произошло нечто совсем необычное. Хозяин был здесь и молчал — это не удивляло — но, что удивительно и страшно, — не двигался.
Так по осени у хилого крыльца их дома Он обнаружил черную ворону с распахнутыми крыльями, потерявшими половину оперения, и неестественно свернутой головой. Загавкал, призывая Хозяина. Тот без лишних слов взял заступ и закопал птицу в дальнем конце двора под старым кустом черной смородины. Окончив работу, Хозяин пожевал мелкие, еще не осыпавшиеся ягоды. Скривился, пробурчал что-то вроде: «Что за чудо-урожай, черная смородина… Ты меня не провожай, меня встретит Родина!» А потом, привалив лопату к сараю, добавил:
— По весне, Рыжий, новый посадим! А лучше — яблоню! Тогда после нас что-то и останется… Ведь как говорят: «Кто убил змею и вырастил яблоню, тот не зря прожил жизнь». Змей убивать — дело плевое, а вот яблоню вырастить сложнее. Ведь так, Рыжий? — и посмотрел прямо в Его глаза, как делал всегда в поиске поддержки и одобрения.
…Он попытался заглянуть Хозяину в лицо, но тот лежал неловко, неудобно, почти зарывшись головой в никогда не убираемый снег, оставив чуть приоткрытой лишь часть профиля. Подышал в щеку около уха, но Хозяин не отреагировал как всегда: «Хорош лизаться, Рыжий! Мы с тобой уже не дети…»
Внезапно Ему в голову пришла хорошая идея. Он быстро стащил с Хозяина шапку, благо Хозяин никогда ее не завязывал, и тут же попытался убежать с шапкой вдаль, приглашая Хозяина к хорошо знакомой игре. Но Хозяин не кинулся в погоню, да и после четырех прыжков поводок дал знать о себе — натянулся струной и остановил Его прыть. Лишенная покрова стриженая под машинку голова — Хозяин сам себя обихаживал хитрым жужжащим инструментом, понарошку пугая: «Счас я тебе, Рыжий, ирокез на спине сооружу… Оброс-то к зиме, ох, оброс…» — чуть оплавила подушку из снежинок. «Наверняка Хозяину очень холодно, — подумал Он и пожалел о своей выходке. — Ведь на голове у него нет ни шерсти, ни плотного подшерстка…» И попытался его согреть, натужно и хрипло задышав в открытый застекленевший на морозе глаз.
Ему показалось, что ресницы, подернутые инеем, дрогнули и затрепетали — Он отлично видел в темноте — но нет, ошибся, горячее дыхание не помогло, а только углубило проталину под побелевшей щекой.
Надо было что-то предпринимать. Очень боязно было оставаться один на один с обездвиженным Хозяином в равнодушной тьме, разрезанной на две части лучом фонаря. Единственный выход — привести помощь, но как? Где ее найти — это уже второй вопрос. Сначала нужно решить первый…
Освободить рукоятку поводка из намертво сцепленных хозяйских пальцев, защищенных от мороза толстой шерстяной перчаткой с вставками из грубой кожи, не удалось даже с десятого рывка. Тогда Он стал кусать руку, сначала слегка, как в ежедневных забавах, а затем, не чувствуя ответного движения, все сильнее и сильнее, в надежде сделать Хозяину больно: с болью, как известно, возвращается жизнь. Но то ли перчатка была слишком хорошей защитой от Его укусов, то ли Хозяин вмиг обратился в толстокожего бегемота, любимую игрушку, которую Он безнаказанно мытарил, развлекаясь после завтраков и ужинов.
Тщетность усилий все больше злила Его. Давно пора было сидеть дома у теплой печки, которая могла уже и прогореть без дополнительного топлива, и, отужинав, пытаться пристроиться поближе к Хозяину за порцией вечерней ласки. Призвав на помощь всю свою хитрость, Он предпринял новую попытку освобождения. Теоретически возможность вылезти из шлейки существовала. Пару раз в городе — к ужасу Хозяина — Он проделывал этот трюк. Главное было действовать в противоход усилию: Хозяин тащил тебя вперед и в этот самый момент, упираясь изо всех сил всеми лапами, надо было резко сдать назад. И вот она — свобода! Но беда была в другом: Его никто никуда не тащил, а обездвиженный Хозяин лишь намертво закрепил поводок в одной точке. Пяться, не пяться — поводок зависал бессильной петлей.
Отряхнувшись, Он попытался еще раз заглянуть в лицо Хозяина. Тот не реагировал. Безотчетную злобу сменила настоящая ярость, и Он всю ее обратил на эту гадкую петлю. Приладил на острые клыки крепчайшую металлопластовую ленту и попытался ее прогрызть или разорвать. Верхние и нижние клыки плохо попадали друг на друга, лишь оставляя на материале глубокие вмятины. Тогда Он, предчувствуя, что борьба с оковами предстоит долгая и мучительная, устроился поудобнее — прилег рядом с Хозяином на холодный снег — и забрал большой кусок ленты в пасть, пытаясь разжевать удавку коренными зубами. Лента поддавалась очень плохо. Приходилось пересиливать кошмарный металлический привкус, слюна быстро застывала на открытых участках, образуя тонкую противную корку, из приоткрытой пасти валил пар, застилая глаза. Вдобавок надо было иногда отвлечься и чуть-чуть попрыгать, чтобы немного согреться: мороз усиливался нешуточно, во всю мощь ночного декабря.
И вдруг черная коробка, абсолютно бесполезная вне рук Хозяина, которая не заслуживала внимания, как несущественная мелочь в пиковой ситуации, подала признаки жизни. Засветился экран, и, одновременно, коробка заиграла и запела: «Your face always smiling / Say you sure paid your dues / But I know inside / You've got the Bensonhurst blues…»
Это была та самая мелодия, тревожная, щемящая и, главное, столь долгожданная. Он бросил терзать поводок, в один прыжок подскочил к коробке и аккуратно попытался ткнуть ее носом. Коробка пела: «And those pictures on your desk / All them lies that you abuse / Do they know you suffer / From the Bensonhurst blues…» Теперь точно Хозяин должен встать, схватить ее и обратиться в темное пространство приблизительно с такими словами: «Ну, это ты?! Что так долго? Прилетаешь?! Когда?! Тридцатого… Даже раньше, чем предполагал… Здорово… Дела как у тебя? Отлично… Ну, я рад… Рад безумно… Никогда в тебе не сомневался… Никого там себе не завел? Ну ладно, ладно, это я так, брось, не обижайся… Ждем, ждем — не дождемся… Рыжий тут, без него вообще вилы… При встрече расскажу подробно… про перемены… Не хотел тебя отвлекать и беспокоить… У нас мороз лютый, одевайся теплее… Ой, связь пропадает, я на улице, но это не важно… и трубка садится… Рейс какой? Ну, хорошо… До встречи!»
Песня закончилась, но Хозяин не встал. Пес недоуменно замер у коробки. Не успел Он опомниться, как музыка заиграла вновь, но к финальному речитативу звучала уже неуверенно, с перебивками и несколько тише — с Его чутким ухом несложно было разобраться в тональности. После короткой паузы все повторилось, только теперь на середине слова голос, разрывавший мертвую тишину, не допел фразу и пропал, а экран, последний раз вспыхнув, погас…
И Он начал выть, а потом поскуливать совсем по-щенячьи, как три с половиной года назад, когда Его трехмесячным несмышленышем, только-только отлученным от мамки, от ее теплого брюха с напитанными сосцами, молодой человек принес к тому, кто стал Его Хозяином.
— Понимаешь, отец — чудо! Предложили работу, постоянную, удаленно не получится. Это шанс! В Гугле… В Гу-гле, Гу-гле, — молодой человек три раза повторил это слово по складам. — Надо ехать и немедленно, пока не передумали. Там сливки со всего мира собраны, второго такого случая может и не быть! Сам знаешь, я тебе столько раз говорил: науку двигать — лет двадцать с голой жопой просидеть, на покупку новых ботинок откладывать, и на потешных проектах, где без тебя все давно украли, солдатиком стоять, даже не оловянным, а картонным… Либо всяким аферистам электронный бухучет ставить — три года и полная девальвация как ай-ти спеца… И еще беда: этого, — молодой человек положил Его на коврик, — на живодерню не отдашь. Завел не вовремя, даже не рассчитывал, что так все обернется. Думал — в радость, а вот как выходит… он тебя полюбит, считай, ко мне и не привык. Хорош больно, красавчик рыженький! Я его так и зову. И трех недель меня не радовал, глупыш… Присмотри за ним. А я, как освоюсь, вас к себе заберу. Ты уж достаточно в своей жизни на дядю нагорбатился, да и вдвоем вам веселее будет. Ну, прощай, Рыжий… Нет, до свидания, конечно!
Молодой человек чуть прижал пальцем кнопочку Его носа, обернулся к Хозяину и приобнял его слегка:
— Не горюй, еще по Палм-Бич втроем прогуляемся…
Больше молодого человека Он не встречал…
…И потекла жизнь, спокойная и размеренная, не то чтобы очень веселая и разнообразная, но не лишенная некоей прелести.
После ежедневной утренней прогулки по заплеванным газонам и чахлым скверикам, надышавшись автомобильных выхлопов, они возвращались в небольшую уютную квартиру. Затем Хозяин уезжал почти на весь день, и Он маялся от безделья в ожидании его возвращения. Слушал гудение клаксонов, шум моторов и визг тормозов за окном, выходившим на оживленный проспект. Потом забирался на любимое кресло в дальней комнате, коротая время в ленивой полудреме. Приход Хозяина Он чувствовал заранее — еще когда тот был на лестнице — и бежал в коридор со звонким лаем, приплясывая и подпрыгивая, безуспешно — Хозяин был высок ростом — пытаясь лизнуть его в лицо. Хозяин трепал Его по загривку, вечная печаль с его лица уходила, и это были самые счастливые моменты Его маленькой жизни. А поздним вечером перед сном Он тихо сидел за плечом Хозяина, стараясь заглянуть в монитор, около которого Хозяин проводил очень много времени, то рассматривая какие-то движущиеся картинки, то что-то набирая на панели перед экраном, то бубня в микрофон тихие слова. А потом, оторвавшись от устройства, говорил сам себе:
— Почему уехал? Почему? Ведь был какой-то выбор… Был… Стой я покруче, да будь моя воля — в жизни бы не отпустил… Ну что тут поделать, Рыжий? Ему жизнь с нуля строить, нефтяных вышек у нас нет…
И скороговоркой, обращаясь только к Нему:
— Надо жить, держаться надо, надо паузу держать, в которой ничего вообще не происходит, тупо ждать… Эх, тремя руками бы держал!
И они успокаивались вдвоем на диване, обнимая друг друга, и это были моменты полного и безоговорочного счастья.
Когда Хозяин забывался в тяжелом беспокойном сне, лежать рядом с ним становилось опасно — не контролируя себя, Хозяин мог метнуться в сторону, в лучшем случае сбив Его с ложа — тогда Он отправлялся досыпать на свою подстилку в коридоре. Иногда Хозяина беспокоила черная коробка, с которой он никогда не расставался — даже на ночь не отпускал ее далеко от себя и клал на тумбочку у дивана. Одна сторона на коробке загоралась, и громкие звуки будили Хозяина. Тот моментально прикладывал коробку к уху и, уже пытаясь попасть ногами в брюки, кричал:
— Что?! Опять авария?! Идиот, на какой трубе?! Горячей, холодной?! Счас буду! — и убегал из квартиры в ночь, чтобы к полудню явиться обратно грязным, злым и растерзанным.
Коробка беспокоила Хозяина и в другое время, но уже без особого надрыва. Сначала играла музыка. Собственно мелодий в коробочке было две. Одна — в меру веселая, дергающаяся, просто набор нескольких нот: пара-парам, паба-па-па, паба-па-па, пара-парам, повторяющихся через синкопу. Хозяин, заслышав вызов, то ругался в коробку, повышая голос, то тихо увещевал кого-то невидимого, то прерывал длинные паузы короткими отрывистыми словами, а иногда, посмотрев на засветившийся экранчик, просто убирал ее обратно в карман.
Была и другая, с красивым низким мужским голосом, завораживающе-печальная. Она звучала очень редко, и Хозяин, меняясь в лице, рвал карман, стремясь вытащить коробку раньше, чем мелодия оборвется. Это ему удавалось, когда после короткого вступления мужчина в коробке запевал: «…Bay Parkway wonder / You're such a success / Your pretty secretary, ha / She say you are the best…» Глаза Хозяина влажнели, невидимого собеседника он называл «чиж» или «сына», причем эти слова звучали нежнее и ласковее, чем привычное обращение к своему верному спутнику «рыжий» и «песа», и заставляли Его мучиться от ревности. Хозяин всегда переспрашивал: «Ну как ты там, в стране далекой? Обживаешься? Илона Маска за пояс заткнул?», а потом слушал недолгие ответы то притворно — а может быть, и нет? — хмурясь, то улыбаясь рассеянной исчезающей улыбкой. Конец разговора, как и начало, от раза к разу не отличался: хозяин тянул обычное: «…Я понимаю, что деньги, но ты звони чаще, не пропадай… По скайпу-то не наговоришься, интернет здесь — говно, да и у меня — вечер, а у тебя — разгар работы… В перерыве звякнуть — что проще… Люблю тебя…»
В воскресенье, если предыдущей ночью не случалось проклятой «аварии», они садились в машину и уезжали за город, где на прибрежной песчаной полосе Хозяин снимал поводок, отстегивал ненавистную шлейку, и Он вволю носился вдоль моря, распугивая чаек, раздражавших Его гортанными резкими криками.
…Посторонние люди заходили к Хозяину не часто. Вечерами иногда появлялись какие-то дядьки, к которым Он не успевал привыкнуть, встречал их в маленькой прихожей ревниво и угрюмо, а потом скрывался в дальней комнате, спасаясь от горьковатого запаха сигаретного дыма, сочившегося из-за неплотно закрытой кухонной двери. Один на один Хозяин щадил Его чувства некурящего и выходил подымить на лестницу, поднимаясь выше на полэтажа, где подоконник был оборудован жестяной банкой-пепельницей.
Иногда Хозяина навещали женщины. При виде Его все без исключения притворно ахали: «Какой красавец!» и старались запустить в подшерсток длинные ногти. С ними Хозяин закрывался не на кухне, а наоборот — в дальней комнате, бесцеремонно выставляя Его за дверь. От женщин запахи шли другие, но тоже весьма неприятные — приторные, резкие и еще долго выветривавшиеся после ухода посетительницы. Какой из двух ароматов — сигарет или духов — был отвратительнее, Он решить не мог. Оба отвлекали Хозяина от Него, заставляя совершать неблагоразумные поступки: то громко завыть перед закрытой дверью спальни в тот самый момент, когда из-за затвора явственно начинали доноситься звуки то ли возни, то ли борьбы; то, одурев от дымовой завесы, прокрасться в коридорчик и, вытащив из оставленных без присмотра ботинок пришельцев стельки, пропахшие чужим мужским потом, бесцеремонно изорвать их, поместив ошметки на самом видном месте — посередине прихожей, и застыть в позе стороннего наблюдателя, ожидая реакции. За это обычно Он получал шлепок по заднице, но вовсе не обижался. Понимал, что наказание не серьезное, а формальное и скорее напоминает ритуал в их вечной игре с Хозяином.
Более-менее регулярно, раз в месяц обязательно, в ареале их обитания появлялись двое: Мужчина и Женщина. Всегда порознь, но с интервалом в день, максимум два. Женщина была немолода, полновата, ростом на две, а то и три головы короче Хозяина. Отличала ее несмываемая застывшая полуулыбка на холеном одутловатом лице. Увидев ее в первый раз, Он сразу поставил диагноз: «Корм сменить необходимо! И на вкусняшки не налегать!» В спальню они не проходили. С этой дамой Хозяин вел долгие разговоры в гостиной, таскал из кухни банки и конфеты, поминутно извиняясь за то, что зернового кофе нет, да и бариста он никакой. Во время этих бесед Ему дозволялось лежать неподалеку, не тявкать, людей не перебивать, на сапоги гостьи варежку не разевать и не зариться. Каждая встреча заканчивалась одинаково: Хозяин лез в стеллаж, вынимал конверт — когда потоньше, когда потолще — и передавал его собеседнице. Женщина брала конверт тремя пальцами и, не распечатывая, отправляла передачу в сумочку из невероятной кожи, которую в другое время и место не худо было бы отдать Ему на растерзание. По комнате явственно распространялся запах некоего внутреннего превосходства и тщательно скрываемого высокомерия вперемешку с обидой на весь человеческий род. На прощание Хозяин еле заметным кивком головы или подмигиванием повелевал Ему подставить шею для обязательной, а потому очень холодной ласки. Проводив визитершу на улицу до машины с шофером (Он подглядывал из-за оконной шторы), Хозяин изрекал одно и то же:
— Ну что поделать, Рыжий! Женщина трудной судьбы… И к клетке можно привыкнуть, особенно если клетка — золотая…
Сентенция про клетку была не вполне понятна, но все же частично проясняла ситуацию. Клетка, ошейник, шлейка, поводок — это очень плохо.
Визиты Мужчины протекали в совершенно ином ключе и раздражали Его неизмеримо больше. Если в первом случае необходимо было просто при сем присутствовать, торговать умной мордой, то Мужчина просто-напросто Его игнорировал, что было очень обидно, а временами просто оскорбительно. Как это — не заметить такого красивого и молодого, греметь бутылками разной степени пузатости, которые в другое время недвижно отражались в стеклянной секции гостиничной стенки и курить табак прямо в комнате, забывая включить вентилятор?! Говорили громко, причем по мере наступления вечера два голоса сливались в один в мощном крещендо. Посиделки их почти всегда затягивались, терпеть нужду становилось невыносимо, и Он ерзал попой по полу, тихо, но требовательно подвывая. Хозяин сердился, брал поводок и на преувеличенно твердых ногах выводил Его не дальше ближайшего газончика, оставляя гостя один на один с бутылками. Грубо орудуя сбруей, Хозяин через малое время затаскивал Его обратно в дом. К этому моменту Мужчина был способен внятно повторять лишь одну фразу:
— Запомни, блин-блиновский, для пехоты ета пыль… Я тут, памаешь, не лифчики шью! Всех вас построю-ю-у-ю! — протягивая по-волчьи последний звук.
После этого повторялась история с конвертом. Только, в отличие от Женщины, Мужчина дважды пересчитывал содержимое, путаясь в красно-розовых бумажках. Удовлетворившись, тяжело вставал и собирался на выход. В коридоре он покровительственно хлопал Хозяина по плечу и говорил: «Не бзди! Работай пока!», делая упор на последнее слово. И быстро уходил.
После таких встреч Хозяин два-три дня чувствовал себя перед Ним виноватым, и вкусные кусочки консервированной ветчины доставались Ему много чаще, чем в обычные дни. Гладил Его у хвостика (там, где не достать было задними лапами) особенно нежно и шептал:
— Да, Рыжий, нету между нами никакой средней линии… Так один писатель серьезного таланта лет восемьдесят назад написал. Они, понимаешь, владельцы, а мы с тобой так, поссать вышли…
Он прекрасно понимал, что этот тип глубоко противен Хозяину своей тупой ограниченностью, кулацким — эк как бумажки пересчитывал! — жлобством и не знающим отказов и возражений апломбом человека, по фантастическому везению ухватившего жизнь за лацканы. Он не до конца уяснил себе, почему Хозяин терпит своего тупоголового антипода, любовь Его к своему вечному спутнику смешивалась с жалостью, и Он старался лишний раз подойти к нему, потыкать мордой в колени, облизать ухо, словом, сделать что-нибудь приятное, утешая в меру своих сил и возможностей.
Жизнь их внезапно изменилась в тот самый вечер последнего приступа лета, когда Мужчина и Женщина впервые заявились к ним вместе, что было совершенно необычно. Еще более необычно было то, что, против обыкновения, пришли они не с пустыми руками, а с пухлой пачкой бумаг. Женщина источала знакомые ароматы, а от Мужчины, напротив, запаха сивушного перегара не чувствовалось, что свидетельствовало о нескольких днях воздержания.
Женщина больше молчала, периодически бросая на Хозяина косые неприязненные взгляды, а Мужчина что-то бубнил, поминутно сверяясь с бумагами и постепенно закипая, как электрический чайник на кухне:
— Почему рабочим зарплату платил сорок, когда по штатному двадцать семь?.. Почему себе по четвертаку премии выписывал?.. С нами согласовывал?.. Почему в прошлом декабре двести, и в этом мае двести по филькиным договорам слил?..
Хозяин попытался перебить:
— Так там по безналу втрое выходило…
Но его тут же одернули:
– И это не все твои художества!..
Лицо Хозяина побелело, а затем пошло красно-фиолетовыми пятнами. Он до хруста сцепил пальцы и еще раз вставил слово, рассказывая что-то об экономии на обязательных платежах, на что Мужчина практически взвизгнул:
— Да кто тебе давал право работать через эту помойку! — он вытащил из пачки какую-то бумажку. — И эту…
Хозяин осекся на полуслове, посмотрел на Женщину — та скорбно поджала губы. Запахло гражданской панихидой, и монолог Мужчины продолжился. Впрочем, это был уже не монолог, а детская считалочка, которую Он подслушал около площадки для выгула человеческих детенышей: «Дай, дай, дай! Лям, лям, лям! Восемь, два, пять, три! Три, пять, восемь, два!»
Внезапно тональность речей менялась, от сбивчивого устного счета через плач Ярославны — к угрожающе-рассерженной:
— Все отдашь до копейки! Я сказал! Я сказа-а-ал!! Нет, на себя пеняй!
Уже на ногах в коридоре:
— Срока тебе — неделя… Ладно, десять дней!
А Женщина в сердцах бросила:
— Деятель! Чего ты молчишь? В рот воды набрал…
С тем и ушли. И унесли с собой смердящий запах алчности и вселенской жадности. Дверь захлопнулась. Хозяин вернулся комнату и сел за пустой стол, обхватив руками виски и прикрыв глаза. Он потерся о брюки и поднял морду вверх, требуя разъяснений. Хозяин устало, нет, не устало, а скорее рефлекторно, уронил руку на его загривок:
— Чего им, Рыжий, в жизни не хватает? Денег — завались. Этот пьет неделями, по кабакам ни ногой — жаба душит, а в кабинете закроется и от воскресенья до субботы балду гоняет… Милое дело… А ей, ну соловьиных язычков разве что не хватает, из Германии да в Эмираты, проездом из Жмеринки в Парагвай… Батюшка ее, царство ему небесное, бюджеты пилил не ножовкой, Рыжий, а бензопилой… Какое там пилой — отрезной машиной сверхкрупного калибра…
Хозяин встал и потянулся к стенке за бутылками. Этого Он категорически не любил и не понимал. Облил Хозяина недобрым взглядом и осуждающе вышел из комнаты.
…Вернулся через полчаса, думая, что Хозяин к этому времени отойдет — тот вообще был очень отходчив — и продолжатся совместные занятия рядового вечера. Увы, Хозяин сидел в прежней позе, часто отхлебывая из горлышка бутылки, зажатой в левой руке. Бутылка эта была второй. Первая — опорожненная до донышка — сиротливо возвышалась в центре стола. Пятна на лице Хозяина налились багровостью, а в голосе зазвучали истеричная и бессильная злоба:
— Я их через все кризисы протащил… Гавкнуть они должны были еще в девяносто восьмом. Я их денег ляма на полтора баксов из «Коминбанка» вынул, на векселя КЭФа обменял, мои люди подсказали, мои… А двадцать первого все — выдача закончилась, кто не успел — тот опоздал, «Коминбанк» накрылся, через шесть лет десять процентов и то не всем, а кому повезет… Я, когда кончилось все благополучно, этому уроду рассказал, как шел на собственный страх и риск, — тот по обыкновению был «ни петь, ни лаять», а у этой строго: август — Лазурный берег… Рассмеялся только: «Ну, если что, ты бы отдал…» Теперь я понял, что это не шутка была, на органы себя продавать бы пришлось… Мне дураку, идиота куску, тогда валить надо было, и предложения были, и возраст еще боевой… А теперь что? Где спасибо? Спасиба игде? В восьмом году, когда по новой шарманка завертелась, кто нового заказчика подтянул? Матерого, коренного, якорного, которому кризис не кризис, у него подпись, как копыто золотой антилопы, сама деньги высекает! Еще семь лет прожили не тужили… А Козлевичу?! Возьми с полки пирожок! Этот в запое лежит две недели в месяц, потом реанимация, санаторий, «Ночи белые» и с новыми силами за саботаж, а она из Милана в Канны, а я из налоговой в Госгортехнадзор, из ФАСа в ГАТИ, из регпалаты в банк, везде договорись, везде посули, везде дай… Двадцать пять лет отдал, нервы на пределе, здоровье ни к черту, двадцать пять лет зачеркнули, тоже мне Особое совещание, ему бы Берией работать, денег я у них попятил, рабочим, б…ь, переплачивал, а ты проживи на двадцать семь «грязных», как на втором участке плотник с ненормированным днем и дэцэпэшным сыном… Даром что жена семь с полтиной соцпенсии как инвалид труда, на вашем фасаде здоровье оставила, с лесов слетела, ограждение забыли, а объект вчера сдать надо… Это важнее: с врачами и комиссией по охране труда разберемся, там тоже люди, а не инопланетяне… Хоть бы копейку дали — нет, сама виновата… А она на прямых ногах… До гробовой доски… В маршрутку подняться — ни-ни, сесть на лавку — проблема… К рукам приставало? Правильно приставало… А как работать? Пожарным дай, заказчику откати, акты смажь… да и за работу платить надо, а не подачки бросать… Их собственность в двести лямов оценил, реально — без запросов, по среднему — почти ярд, они что думали — в ГУИОНе бойскауты сидят, инопланетяне?! За глазки голубые? Да там такие пришельцы обосновались — мама не горюй, три впору снимать!..
Вдруг осекся, заметил Его в дверном проеме и уже тихо, без надрыва, с печалью и сожалением добавил:
— Устал я, Рыжий, каждое утро рождаться, а каждый вечер умирать. Как раньше говорили: за чуждые интересы, на войне империалистической, за проливы, за Босфор и Дарданелы… Из огня каштаны таскать для них — хорош, хватит. Какой-никакой — это конец. А как жить дальше — решим! Мой-то во мне уже не нуждается, вымахал будь здоров, уехал свою жизнь строить… его выбор, тут я ему и не указ, и не советчик… — Лицо Хозяина чуть перекосило — вырвалась затаенная боль. — Теперь тебя поднимать надо… Придумаем что-нибудь…
И с этими словами он спустился со стула, присел перед Ним на корточки и всем телом навалился на Него, заграбастав обеими руками и уткнувшись лицом в густой подшерсток.
Следующие несколько дней прошли в странной суматохе. Хозяин после утренней прогулки не уезжал до вечера, обрекая Его на бездельное бродяжничество по квартире и позднее успокоение в большом кресле после скучных одиноких променадов, в нем было хорошо и очень комфортно забываться в легком дневном сне. Теперь Хозяин оставался дома, сидел на кухне и непрерывно говорил в коробку. С утра от него пахло, как от того, давешнего, не снимающего ботинок. Мелко подрагивающие руки, болезненные шатания: встал — сел, сел — встал, — свидетельствовали о том, что с Хозяином происходит что-то неладное.
Дня через три в квартире стали появляться разные незнакомые люди. Он заметил, что после этих посещений в квартире начали пропадать вещи, дотоле незыблемо охранявшие устоявшийся быт. То толпа шумных дядек выносила из гостиной книги, а за ними и их вместилище — стенку, причем один из дядек, видимо, главный, пенял Хозяину на следы Его зубов, оставленные по малолетству на нижней обечайке мебели. То другой, маленький и юркий, навестил Хозяина, чтобы снять со стены две картины и большое тяжелое блюдо. Он обошелся без посторонней помощи и порядочно запыхался в беготне по лестнице с нелегким грузом. Попросил у Хозяина попить. Хозяин налил ему кружку воды из-под крана. Были и другие, самый наглый из которых унес с собой Его любимое кресло, которое никак не хотело расставаться с привычным местом и цеплялось в узкой прихожей за все возможные углы. Последними пришли двое в одинаковых темных костюмах и галстуках. Они ничего не забрали, а наоборот принесли Хозяину какие-то бумаги, попросив расписаться «здесь» и «здесь». Часть бумаг забрали с собой, часть оставили Хозяину.
Потом Хозяин исчез на весь день и явился практически заполночь. Ко времени его возвращения Он, не в силах стерпеть издевательства над своей природой, навалил в самом углу коридора кучу. Хозяин Его не ругал и не журил, частично осознавая собственную ошибку. Наскоро замыв грязь и пристегивая поводок к шлейке, заторопились на улицу — во избежание повторения подобных казусов. Выходя из подъезда в ночной город, Хозяин с некоторым усталым удовлетворением заметил:
— Ну вот, Рыжий, и кончаются наши мытарства… Послезавтра переезжаем. В принципе неделю еще можно подождать — квартиру надо освободить пятого… А ради чего? Все уже случилось, перед смертью не надышишься.
…Утром приехал фургон, и Хозяин с водителем часа за три перетаскал остатки мебели, три чемодана, несколько сумок и коробок в кузов под брезентовый тент. Залезая в кабину и с усилием подняв Его на руки, Хозяин, слегка охнув, сказал:
— Ну, ты и харю наел, Пуд Пудович! Вперед, Рыжий, к новому берегу, не дрейфь! От перемены мест только у слагаемых сумма не меняется, а мы с тобой, Рыжий, теперь вычитаемые, — и обратился к водителю. — Поехали, командир!
От Хозяина по-прежнему шел запах последних дней, что Его невыразимо расстраивало, и Он даже ежился в любимых руках, чего с Ним раньше не бывало.
Ехали долго. Без привычки к концу пути Его стало подташнивать, и Он сглатывал подступившую к самому горлу желчь, благо что в суматохе отъезда не притронулся к корму.
…Наконец высадились. Против мрачных ожиданий, навеянных тяжелой мучительной дорогой, на новом месте Ему понравилось. Просторный двор, заросший высокой травой, в которой скрывалась дотоле незнакомая живность — мыши и ежи, моментально сворачивающиеся в опасные клубки. Забытые инстинкты хищного зверя, охотника, самостоятельно добывающего себе пропитание, проснулись в Нем, и Он разом повеселел, взлетая стремительной рыжей волной над зеленой поверхностью, чуть подернутой легкой рябью ветра. Несколько плохо протоптанных тропинок от дома к будочке в углу участка, к сарайке, крытом толью, к большой поленнице и к заброшенным грядкам с рыхлой землей, которую легко и удобно было раскапывать, осуществляя обход своих обширных владений. Тяжелый горячий воздух городских асфальтовых испарений вперемешку с сизо-черными облаками отработанного топлива и невкусная, без цвета и запаха, вода остались там, в ушедшем времени и покинутом месте. Капли утренней росы — к ночам стало заметно холодать — которые Он слизывал с больших шершавых листьев лопуха, отличала невиданная свежесть. Ничего вкуснее Он раньше не пил. Хозяин, потратив два дня на укрепление изгороди, внахлест наколотил старые серые доски из сарая и залатал дыры. Теперь он по утрам просто выпускал Его на волю, а гулял с Ним в полной амуниции только вечерами и то так, для проформы, по Его большой нужде, а в основном, чтобы размяться самому. И это тоже было здорово.
Дом был небольшой, старый. Две комнаты, разделенные печкой и перегородкой без двери, да сени-веранда. Плюс крыльцо. Это тоже было хорошо — Хозяин стал к Нему еще ближе, не мог закрыться от Него со своим ящиком-экраном, который так и стоял во вскрытой, но полностью не распакованной коробке в сенях. Этому обстоятельству Хозяин сокрушался даже больше, чем периодическим походам к дальней будочке:
— Мобильная связь здесь — ой! Еле-еле… На телефон — чуть, а через модем — вообще беда. Могли бы и предупредить, сволочи! А я не спросил, не до того было, бабло собирал. Поздняк теперь метаться!
И он скривился в нехорошей гримасе.
Впрочем, выход Хозяин нашел. Дней через десять после их приезда на участке появились три мужика в одинаковых куртках. Из новехонького микроавтобуса они вытащили большое блюдо, наподобие того, что исчезло вместе с плюгавым из городской квартиры, только блестящего, а не тусклого, металла. С сомнением осмотрели низкий неказистый дом, потом достали из автобуса лестницу, опилили верхушку и ветки с ближайшей березы и присобачили блюдо на самом верху длиннющего пенька, который еще час назад был красивым раскидистым деревом. Водрузили в углу комнаты напротив топчана другой экран, примостив его на три книжных полки с остатками городской библиотеки. Повозились еще с десяток минут, экран зажегся, и комната наполнилась чужими голосами и криками — пятеро мужчин на повышенных тонах выясняли что-то свое, но очевидно важное для всех, в том числе и для Хозяина. Пожелали Хозяину приятного просмотра, взяли несколько бумажек, а от чая отказались. Сели в автобус и укатили обратно.
Поначалу, пока осины и березы только начали медленно сбрасывать листву, Ему казалось, что и Хозяин начал оживать. Выходил во двор, вооруженный пилой и молотком, которые нашел в сарае, и что-то мастерил, стараясь не сидеть без дела, благо необходимость в ежедневных отлучках пропала. Лазил на крышу, пытаясь привести ее в порядок, пилил на дрова всякий деревянный мусор и хлам, которого везде валялось предостаточно. Отобрав доски получше, сколотил Ему кривобокую будку — плотник из Хозяина был аховый. Да и была она Ему вовсе без надобности: жары особой давно уже не было, а на ночь Он пролезал в дом, благо Хозяин Его не гнал. Другой раз нашел старую лопату и косу. Косу повертел в руках и сразу отложил подальше, лопатой тоже остался недоволен:
— Разве это лопата? Грех один! Купим, Рыжий, новую, острую. Весной картошку посадим… и морковку. Ты же морковку любишь? Вот и будет своя, чего земле пропадать… Мы с тобой теперь землевладельцы. Я в детстве ее, ух, сколько перелопатил, — и кидал вверх веточку, за которой Он бросался, захлебываясь от счастливого лая.
Деревенька стояла на отшибе от центрального поселка ближе к морскому берегу, до которого ходу было минут пятнадцать. Брошенных развалюх и домов, подававших признаки жизни, было примерно равное количество. На вечерних прогулках, стараясь подгадать с возвращением до заката, они встречали других людей. Их было немного: бригада халтурщиков из Средней Азии, подновлявшая два дома на другом краю сельца, бабульки, мало расположенные к контактам с невесть откуда появившемся незнакомцем да еще и с собакой, которая пугала оберегаемых ими полудиких кошаков. Затрапезно одетые мамы с дошколятами. К некоторым по выходным приезжали мужья — тоже не компания. Несколько пожилых рыбаков останавливались покурить с Хозяином, сетуя, как богато жили при рыболовецком колхозе, а нынче лицензию купить — немыслимые деньги, не отбить, хоть из моря сутками не вылезай, вот втихаря сеточку поставим, тем и живем, а какая такая колхозная пенсия, никто из них толком не знал, колхоза двадцать лет как нет, так и документов нет, никто тогда этим не озаботился… А узнав, что Хозяин — непьющий, сторонились его, как чумного.
Теперь Хозяина от Него практически никто не отвлекал. Коробка давала о себе знать все реже и реже, а с середины осени в бесконечные октябрьские дожди красивый мужской голос совсем пропал и не пел хорошо знакомое: «And those pictures on your desk / All them lies that you abuse / Do they know you suffer / From the Bensonhurst blues…» Да и другой мотив, врываясь дерганым, неуместным в их глуши и тишине весельем, проявлялся, быть может, в неделю раз, и особых чувств у Хозяина не вызывал. Приложив коробку к уху, он обычно отрывисто бросал: «Номер правильно набирай!» или «В кредитной карте нужды пока нет… Дебетовой обхожусь… Кредит тоже не нужен… Его не только брать, но и отдавать надо… Вам не приходилось? Пенсию пока платят… на хлеб и кашу хватает, так что вы не беспокойтесь…»
…Раз в десять дней, не чаще, Хозяин, охлопывая Его по бокам, приговаривал (он обрел привычку пускаться с Ним в длинные беседы, но, скорее всего, не от избытка новых чувств — в их постоянстве Он был абсолютно уверен — а от того, что коробка практически всегда молчала, и иных собеседников у Хозяина теперь не было, да и появиться им было просто неоткуда):
— Пошел я за пищей… Да и сигареты еще вчера закончились…
И уходил часа на три-четыре, вооружившись тележкой-рюкзаком. Выгонял Его со двора и закрывал в сенях на щеколду, не навешивая замка. Он еще долго плющил острый черный нос о верандные окна, вскочив на хромоногую табуретку и провожая взглядом Хозяина. Что-то внутри противно щипало: «Вдруг не вернется?! Что делать-то тогда?!» Но вскоре долг приводил в порядок растрепанные чувства, и он принимался исполнять обязанности охранника, заняв наблюдательный пост у внутренней двери.
Хозяин всегда возвращался, выкладывал свертки и банки, устало курил в сенях и опять обращался к Нему, объясняя долгую отлучку:
— Тут, Рыжий, в нашей лавке водка, пить нам незачем, да и не по карману, хлеб лежалый, кости, мясца нет, остальное — втридорога… А на центральной усадьбе в поселке сеть открылась недорогая, и дешевле, и какой-никакой выбор… Даром, что далеко, но ноги пока ходят… Да, Рыжий? — и он опять игриво пихал Его в бок, как бы и не уходил. Потом не спеша начинал стряпать обильный парадный обед, а Он путался под ногами в нетерпеливом ожидании. На электрической плитке Хозяин готовил себе еду, а проваренные кости в тюре из каши и картошки пополняли Его небогатый рацион. Хрустящие вкусные кусочки готового корма вместе с креслом остались в городе, и Он волей-неволей приспособился к новому меню. Его всегда можно было пополнить зазевавшейся мышью-полевкой, которых на выгоне и под подгнившими нижними венцами сеней водилось великое множество.
Раньше Он никогда не замечал вдруг появившуюся в Хозяине рассудочность и степенность, некую заторможенность в движениях. Отобедав, Хозяин старался хотя бы на полчасика прилечь на широкий топчан, заменявший ему кровать, и не торопился на прогулку, а пускался в длинные монологи, вызывая законное раздражение вовремя не выгулянной собаки:
— Ничего, Рыжий, зиму переживем, а в следующем году сын обещал приехать… Надеюсь, у него все наладится… Пойми, песа, там все другое: страна, люди, отношения… Там мозги ценят, будь ты хоть индус, хоть поляк, хоть хохол. Но время нужно, чтобы себя поставить — так везде, он вообще говорил, что первые два года отпусков нет… И далеко, конечно, для нас — край света, спицей глобус проткни и угадаешь… А что здесь ловить айтишнику его квалификации — быть картонным солдатиком в потешных проектах? А даже если что и выгорит — отнимут или обманут… Он же, как мы с тобой, — простой, как три рубля. Тут одному двадцатишестилетнему вручили медаль «За многолетний добросовестный труд», а ты знаешь его фамилию? Не знаешь, вот и молодец… У нас фамилия другая… Это при коммунистах бывало — животики надорвешь: «На девяносто первом году жизни скоропостижно скончался член Политбюро…» А вот теперь чего-то не до смеха… Голова чего-то кружится, давление, видно, растет… что-то мне неможется…
Стариковское брюзжание могло продолжаться бесконечно, а природа брала свое, и Он нетерпеливым повизгиванием поднимал Хозяина с ложа. Тот поднимался неуклюже, как складной метр — по частям. Сначала руки, потом туловище, потом ноги. Он начал понимать, что Хозяин как-то очень сильно сдал и потух, а дальние походы даются ему раз от раза все тяжелее, особенно по наступившей в ноябре распутице, когда Хозяин из последних сил доталкивал до дома груз припасов по раскисшей глинистой почве.
Чем сильнее наступала осень, тем скучнее и малолюднее становилась округа. Последние, самые стойкие мамы уехали в начале октября, халтурщики, закончив работы под моросящими дождями, очевидно, подались на родину. Подул резкий северо-западный ветер, заштормило, и рыбакам стало не до моря. Деревня как вымерла, а признаки жизни подавал только маленький магазинчик, куда три раза в неделю бабки ходили за хлебом, сушками и крупой. Продавщица охала: «Только на водке и держалась! Теперь до весны хорошего покупателя не жди… Ой, закрываться надо, закрываться! А что без меня моим старухам делать? Ума не приложу…»
Хозяин все реже выходил из дому, и большую часть дня проводил на топчане, упершись в экран, комментируя увиденное и разговаривая даже не с Ним, а с самим собой:
— Нет, Рыжий, мир определенно сошел с ума! Ущипнул двадцать лет назад за жопу какую-то старлетку, сегодня она уже бабушка, давно в тираже, двести фунтов жира, на рожу вообще посмотреть страшно, жизнь — дерьмо, о себе напомнить надо, а он по красным дорожкам с молодыми красотками ходит, подросли, завидно, ща я ему козью морду прилажу — и на тебе: полный остракизм, считай, десять лет без права переписки… Фестиваль — вообще нечто! Главный приз за лучшую женскую роль — пожилая лесбиянка. У мужиков, опомнись, Маша! — какие мужики — наркозависимый трансгендер юных лет…
Такие пассажи и откровения особого утешения Ему не приносили. Наоборот, выяснилось самое неприятное: Хозяин перестал себя любить. Нет, он раз в два дня брился у рукомойника, сбрасывая лишнюю пену в специально приспособленный тазик, нагрев на электроплитке большую кастрюлю воды, обливался в холодных сенях, чихая и кашляя, менял белье, развешивая постиранное исподнее на заборе, что-то ел, большей частью прямо из банок-жестянок, не утруждая себя готовкой, — словом, всячески старался сохранить лицо в отсутствие водопровода и канализации, но выходило плохо, коряво. А все из-за блеска в хозяйских глазах. Он пропал, как его и не было. Хозяин стал равнодушнее к себе, к новому, но уже худо-бедно освоенному, окружающему миру, ко всему на свете, кроме Него. Его Хозяин любить не перестал, стал даже нежнее и трепетнее, все чаще опускал руки на его рыжую спинку и теребил загривок, пришептывая:
— Сладкий мой! Сладкий! Поговори со мной, сладкий… Песа, песа, песа… — так Хозяин мог повторять бесконечно. — Не печалься, если люди не знают тебя, печалься, если ты не знаешь людей. Так давным-давно один мудрец сказал… Вот и моя беда — не знал я людей… Старый стал, за столько лет ничего не понял… Да и не накопил почти ничего… Горько… Собакой, что ли, стать, вместе с тобой на полевок охотиться? Но я счастлив, дорогой… Вот я тебя глажу, а им что остается — деньги гладить? Глупое занятие…
И напрасно Он старался своим видом и отношением подчеркнуть, что Хозяин достоин всяческой любви и уважения, облизывал его чаще обычного, подолгу глядел на него полными обожания глазами — ничего не помогало.
Светлое время суток стремительно сокращалось, а к началу декабря, после недолгих, но бурных метелей, снега навалило целые горы. Он в городе и не подозревал, что снег может быть таким чистым, не грязно-коричневым с песком и солью, а белым до бесцветности, в котором каждую секунду хотелось барахтаться и шалить.
А за снегопадами пришли настоящие морозы, парализовавшие остатки живой жизни. Печка в доме топилась почти беспрерывно, но по ссохшимся половицам из-под двери в холодные сени тянуло уличным холодом, заставляя беречь тепло. Желание проводить весь день во дворе исчезло, и Он предпочитал залечь у жестяного ведра для золы, которое долго сохраняло горячее дыхание печки.
В последнюю вылазку за продуктами Хозяин ушел налегке, а вернулся с нагруженными санками, к боку которых были приторочены большие серые валенки.
— Теперь, Рыжий, всласть погуляем! Смотри, какая обувь! Никакой мороз не страшен! — Хозяин с удовольствием осматривал покупку. Ему обновка не понравилась — от нее пахло кисло, странно и незнакомо. Втихаря, когда Хозяин засыпал, Он помалу грыз резиновые канты подошв, стараясь по мере сил ускорить их негодность. Хозяин Его негодяйские проделки не замечал. В последнее время он чаще стал вспоминать про голову, растирая костяшками пальцев виски, покрытые седой щетиной. Но вечерние прогулки никто не отменял. Хозяин брался за поводок и шлейку и, прилаживая их на Его мясистой спине, печально командовал:
— Ну, пошли уже… Раньше сядешь — раньше выйдешь…
И они уходили гулять в морозную ночь…
…Нашли их утром в субботу, когда продавщица, срезая путь по закоулкам брошенных дворов и палисадов, пошла открывать местный магазин, работавший по зимнему времени и малолюдству только в выходные.
Рыжий, совершенно околевший от холода, в позе сфинкса полулежал в надутом сугробчике между валенок, пытаясь хоть чуть-чуть согреться и разрешить сразу две загадки: «Почему Хозяин не встает? И почему перестала петь коробка?!» Поводок был измочален до состояния корпии…
…Следующим летом пес, сидя на цепи у магазина, встречал алкашей, кучковавшихся перед открытием, надсадным хриплым побрехиванием пожилой, много видевшей собаки. Сердобольная продавщица выходила Его. Он только сорвал голос и постарел в ту морозную декабрьскую ночь.
В один редкий для этих мест по-настоящему жаркий день у магазина остановилась машина с городскими номерами. Очевидно, пришельцы, устав от пафосного отдыха, решили навестить дикий пляж, а заодно по пути запастись чипсами, пивом и минералкой. Из открытых окон автомобиля — кондиционер явно не справлялся с духотой — Он услышал знакомую когда-то мелодию: «And those pictures on your desk / All them lies that you abuse / Do they know you suffer / From the Bensonhurst blues…»
Он чуть встрепенулся, повел ушами, привстал на передние лапы, но передумал и вновь растянулся на солнцепеке, стремясь максимально насытить теплом подмороженные кости. Его все устраивало: продавщица Тая, беззлобные и безобидные алкоголики, скалящие щербатые рты в предвкушении праздника, престарелые селянки с прокопченными на прополках лицами, согбенные тяжелой работой рыбаки, добротная будка, так непохожая на корявое хозяйское изделие, невкусная, но от пуза жратва… И возвращаться в прошлую, хорошую или плохую, но уже однажды прожитую жизнь не было ни возможности, ни сил, ни, главное, желания.
А голос все пел:
«…Do they know you suffer / From the Bensonhurst blues / Boo-boo-boo, boo-booy, boo-booy…»