Журнальный мир

БОЛЬ… Три буквы… Мягкий знак… – Cлово…

Означающее миллионы импульсов нервной системы прямо в таламус – центр боли мозга. А это есть суть природы человеческой, с рождения. Разбитые коленки, ссадины, занозы, ожоги и другое бесчисленное множество болевых ощущений с детства заставляют наши нервные окончания работать.

Такой Боли Он никогда не испытывал. Жизнь в одночасье разделилась надвое: до Боли… и после…

Смерть Мамы буквально сводила с ума. Уже сама мысль о том, что больше не поговорит с ней, не увидит её, и никогда уже она не погладит его по голове и не обнимет – была жестокой, терзающей душу. Он вдруг понял: всё, что ранее знал и слышал ранее о Боли, – лишь намёки, отзвуки и не более, какие-то лайтовые ипостаси Боли. Именно сейчас ему приходится испытывать ту, самую настоящую, самую страшную Боль.

Боль, как высоковольтная дуга, сжигающая предохранители, отключила в его организме все чувственные функции. Подсознание замкнулось на одном: больно… очень больно. Надломленный, он напоминал оленя, лежащего на боку с недорезанным горлом, из артерии которого ещё била красным родником уходящая жизнь, а трахея хрипела от потуги что-то сказать, но звуки сливались в шипение и бульканье пульсирующего, уносящего жизнь потока.

Все тело изнутри отзывалось Болью. Каждый жизненно важный вдох прорывался через лёгкие, скованные невидимыми постороннему глазу оковами. Каждый раз он собирался с силами, гасил источники Боли, преодолевал нежелание дышать этой Вселенной, наполненной миазмами Боли.

Но пока он жив… Он вынужден был дышать. Через силу выдыхая углекислый газ, исходящий из его апатичных клеток, парализованных Болью, он долго не мог осознать всю тяжесть от потери самого дорогого человека и мог часами смотреть в одну точку. Иногда эта точка смещалась или исчезала вовсе, и тогда он выходил на улицу и шёл куда глаза глядят. Ледяной кашицей причмокивали ботинки, холодный весенний ветер пронизывал насквозь, но он упорно шагал, ведомый дорогой, как бывалый пилигрим к месту паломничества, но так и не доходил до своей Мекки.

Иногда эта прогулка заканчивалась через несколько километров. И тогда, очнувшись, он, растерянный, встряхивал головой и, озираясь по сторонам, понимал, где находится. Но иногда прогулка завершалась только под утро, в незнакомом ему месте окружной дороги, чёрно–асфальтовой змеёй, огибавшей город. Промокшим, грязным возвращался домой, в бессилии падал на кровать, в полусне обнимая мокрую от слез подушку, забывался порой в горячечном бреду.

А Время, Время неустанно двигается вперёд, вершит своё. И кто бы что ни говорил, ВРЕМЯ всегда ощущается живым. То оно скачет, как мальчуган наперегонки с тенью, а то, как застывший стоп-кадр на экране, тянет паузу до последнего, до мига, когда уже нельзя не вздохнуть.

Боль, напоминающая цунами, крушащее все на своём пути, разрушила главный его жизненный стержень, заслонила горизонты его сознания, а с ним весь окружающий мир, с его маленькими радостями и маленькими горестями, оказалась всего лишь ничтожной песчинкой в руках Времени, играющего в куличики…

Но ход Времени не остановить…. Оно становилось старше, игра в догонялки с тенью уже не забавляла Время, которое всё больше ускоряло свой бег. Словно горный ручей, превращающийся в бурный поток, окружающий мир из песчинки, из точки, начинал возвращаться к каким-то привычным, давно забытым, своим размерам, которые были до… До Боли…

Время, набирая привычный ритм, покрыло его рану саднящей коркой. Однако не затянуло, не залечило. Не восстановилось и его вдохновение. Не хватило сил душевных, не пришла уверенность шагать к недостигнутым целям. Состояние бессилия угнетало его одинокую жизнь. Ему катастрофически не хватало тепла, простого человеческого тепла, внимания близких людей, которое могло бы вернуть желание жить.

Однажды он, содрогнувшись, поймал себя на том, что навязчиво, как пёс, потерявший своего хозяина, вглядывается в прохожих, пытаясь увидеть в их нахмуренных лицах искорку доброты, сочувствия и понимания. А он так искал в этом каменном лесу домов, просеках улиц, буквально выпрашивал у них хоть кусочек, хоть какой-то живой отклик, хоть каплю человеческого участия. И не нашёл. Прохожие стыдливо отводили глаза, шли мимо, уткнувшись взглядами в грязно-ледяные тротуары.

Сомнамбулические прогулки «в никуда» почти прекратились. Теперь он выходил из квартиры только по необходимости – купить продукты или оплатить коммуналку. Ночи по-прежнему были для него наказанием, по-прежнему долгими, по–прежнему бессонными. Коротая их, он частенько срывался в истерику в голос, которую старался зажевать всё той же подушкой.

Время, ускоряя свой петляющий бег, вбирая в себя палитру его переживаний, принесло в мир лето. Всё пошло своим чередом.

«Девушки прекрасны в своих воздушных платьях» – мысль была неожиданной. Мир ворвался в него, сидящего на скамейке в парке, оглушил гаммой звуков, вцепился сотнями разных деталей, созерцая которые, заново открывал их для себя, осознавая по-новому. Удивлённо переводил взгляд из стороны в сторону: то одно, то другое поражало его.

«Когда трава была такого сочного салатового цвета? Вот со знанием дела двигалась колонна трудяг-муравьёв, неся былинки. Вот стрекоза праздно умчалась куда-то ввысь, покружив рядом», – проследив траекторию её полёта, запрокинул голову и увидел небо…

Небо напрочь, до самой дали, разорвав своей бирюзой лоскутное одеяло облаков, было таким высоким, таким бесконечным и таким огромным, от края и до края. И наполненность эта передавалась всему живому. Глубокий вздох… Выдох… Ощущение лета, бурлящего по венам, не проходило.

Впервые за долгое время он шёл по дорожке парка в ногу со Временем, смотрел на залитое бирюзой небо и улыбался.