Журнальный мир

Старый рассказ из ящика стола о моей Одессе… Это был целый мир — как теплая круглая лепешка Солнца, а не разорванная карта с обуглившимися краями у Дома Профсоюзов… Ожоги еще не зажили, но Одесса навсегда останется Одессой!

«…Все живое — из воды…»

(Тора, Библия, Коран,

пивоварня «Живое пиво»)

…Вы, наверное, думаете, что я расскажу вам о море, о нашем Одесском Черном море, из соленых вод которого вышли все одесситы? Боже меня упаси нырнуть вниз единственной головой, то бишь поперед батька в пекло ринуться в морскую пучину, это после Пастернака-то:

Приедается все.

Лишь тебе не дано примелькаться.

Дни проходят,

И годы проходят,

И тысячи, тысячи лет.

В белой рьяности волн,

Прячась

В белую пряность акаций,

Может, ты-то их,

Море,

И сводишь, и сводишь на нет…

Или после Эдуарда Багрицкого:

…Как на ладони, ясное лежало море,

Шаландами начало дня отметив,

А под большими черными камнями,

Под мягкой, маслянистою травой

Бычки крутили львиной головой

И шевелили узкими хвостами.

Был пароход приклеен к горизонту…

Или после Паустовского:

Прекрасна эта земля, омытая одним из самых праздничных морей земного шара…

А о Гоголе я уже даже не говорю:

«Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь…» — но вы же все — люди грамотные и сами знаете-понимаете: и куда он, чудной, денется? Как бы тихо ни прятал, куда б ни мчал, а все равно — к нам, в Одессу принесет — и вольет-таки Днепр свои полные ведра вод; то бишь и это все о нем, о нашем одесском, Черном…

Да пусть у меня отсохнут авторучки и иступятся карандаши, если я после них, великих, стану писать о море!

…Нет, я буду скромным шепотом говорить о гремучей змее страсти, неведомой гениям — об истоках вдохновенных взлетов и кошмарных падений простых, трогательно близких моему сердцу одесситов — об искусе и горечи обмена квартир… И о том фейерверке чудес, который возможен только у нас, на любимой богом соленой одесской земле…

Итак, простите душу грешную! Несу на Одесский Привоз свой рассказ.

— Да глядите ж, люди добрые, какой рассказ! Не бычки? Так и что? Не нужен? Так недорого ж отдаю, да совсем дешево, ну задаром берите, да сама ж приплачу, вы только уши раскройте: ведь все — ну чистейшая правда!!!

О, наш любознательный народ уже собирается!

Сколько приплачу? А сколько выслушаете? Договоримся на доллары! Почему? Хрен с ними, с долларами? Не берете? Только евро?.. Заметано! Оплата почасовая! Да, по прейскуранту!.. Сразу! Как читать закончу!.. Уже договорились!.. Нет, задатка не дождетесь!

Итак, почтеннейшая публика, потихонечку начинаю:

…Было это давно, еще при советской власти…

Нет, лучше начну стремительно, все же время — евро:

…Я — человек отзывчивый. Мои знакомые это знают. Ко мне можно прийти в любое время: выслушаю, выручу, помогу всем, чем смогу. Поэтому, когда в два часа ночи в коридоре зазвонил телефон и задыхающийся голос заорал: «Ленка, спасай!», — я не медлила ни минуты, на бегу умылась и, торопливо одевшись, пулей выскочила на улицу. Жаль, не накинула куртку. Свежий ветер с моря обжег душу… До дрожи… Но такси уже ждало меня.

«В чем дело, Валера?» — спросила бывшего однокурсника.

Глаза бедняги лихорадочно блестели: «Понимаешь, двоюродная бабка умирает!» — «А, — сочувственно зевнула я, — как жаль!» — «Да нет, ты не поняла! У нас с Томкой скоро ребенок, теща нашла обмен, свои три и бабкину одну — на две и две. Теща-змея согласна только с балконом на море! Было жутко трудно уговорить бабусю: верующая старуха хотела тоже морскую хату, и чтоб мы крестились сами и разрешили окрестить ребенка, и молились честно, денно и нощно, иначе она нас, басурман, из дома выгонит!.. Ордера выпишут послезавтра, в понедельник, и у нас будет своя двухкомнатная квартира, своя, понимаешь? С видом на море!!! Мы, конечно, обещали теще сделать второй обмен немедленно после смерти бабки, ей — море, а нам — окраину, но я жене сразу сказал: мой ребенок будет дышать только морском воздухом! Или я, или теща!.. Так что в понедельник переезжаю на Французский Бульвар!»

«Ну? — непритворно обрадовалась я, прикрывая нахально зевающий рот, — поздравляю с новосельем! И с крещением тоже!» — «Какое крещение? Ты опять не поняла! — Валера так закричал, что я, вздрогнув, перестала, наконец, зевать. — Бабка умирает, до обещанного святого возрождения нашего уж точно не доживет (обмен — всегда обман!), но не это беда: нам ее хата нужна, если умрет до ордеров — конец мне, буду жить с Томкиными стариками, а мать ее ненавидит меня люто!»

Трагедия бездомной семьи, будущая холодная война на горячем кухонном пространстве, попытки мирного сосуществования, полные самоотречения, перемежающиеся сдержанными агрессиями, срывами, и, в конце концов, полный разрыв зыбких дипломатических отношений, поиски квартиры, угла, времянки, ворчливые, всегда недовольные хозяйки квартир — вся эта вечная, лишь слегка варьирующаяся в разных семьях история отчетливо вырисовалась в моем прояснившемся сознании.

«Валера, но я же не врач!» — осторожно проговорила, тщательно подбирая приемлемую форму отказа. «При чем тут врач? — неистовствовал будущий папа, — врачи ей уже не помогут, у нее — … (и он назвал неизвестный мне грозно звучащий диагноз), в последней стадии!!!»

Такси мчалось по ночным улицам в не известном мне направлении. Я начинала тихо злиться, хотелось выразиться попроще, но я держалась: похоже, парень слегка «з глузду з’їхав»… И не такое бывает при обмене!

«Короче, что я могу сделать?» — «Ты все можешь! — горячо заорал Валера, — уговори ее два дня не умирать, только два дня, пусть совесть имеет!»

Его наивная вера в меня тронула душу. Отступать было поздно.

«В каком она состоянии?» — деловито осведомилась я. «Понимаешь, она верующая до умопомрачения! Ей Бог приснился, приказал, чтоб через два часа притопала, он ей тепленькое местечко в раю приготовил. Бабка обрадовалась до потери пульса, попрощалась со всеми и отключилась, лежит себе, подлая, почти не дышит, морда такая счастливая, у-у-у…» — Валерка скрипнул зубами.

«Когда попрощалась?» — встревожилась я. «Два часа назад», — глухо простонал бесквартирный отец семейства.

Все было ясно. Такси остановилось. Я вошла в ускользающий комнатный рай и зажмурилась от света. Море родственников с обеих сторон бурлило и рокотало. Подлость бабки была неслыханной! Новенькая, недавно отремонтированная по требованию обменщиков квартира уходила из-под носа. Обе матери, теща и свекровь, пополам ремонтировавшие эту и обставлявшие будущую квартиру молодых, вечно ссорившиеся и откровенно ненавидевшие друг друга, трогательно рыдали вдвоем, уткнувшись одна в другую и утирая общие горькие слезы одним, давно промокшим кухонным полотенцем. Отец Валеры с душевной болью в глазах гладил белоснежную, им собственноручно дважды выкрашенную дорогой нитроэмалевой краской дверь туалета.

Крик и плач стоял в квартире умирающей, и даже соседка, молодая и румяная, как сдобная булочка, пришаркавшая ночью в гигантских мужниных тапочках на босу ногу, сердобольно прослезилась: «Ах, какие люди добрые, как жалеют бабушку, как провожают!» — и, шмыгая носом, пошаркала обратно, спать…

Превозмогая предательскую дрожь, я подошла к постели больной. Высохшая, как мумия, с уже землистым лицом, она была в забытье, но вся светилась от счастья. Еще бы! Во сне дорогой Боженька пообещал ей всяческую поддержку и опору в раю. И было за что! Бабка была ну абсолютно безгрешна! Ни разу, как утверждали родичи, не облизнулась она за свою долгую жизнь на подлых представителей иного пола, ни разу не соблазнилась мясной пищей или (страшно подумать!) винно-ликеро-водочным ядом. Посты блюла постоянно, молилась аккуратно, молодых люто грызла за неверие, грех первородный честно искупала своей восьмидесятилетней чистотой и непорочностью.

«Вот и поработай с такой! — кляла я себя. — Соблазни! Убеди! Нарисуй ей картину Валеркиных страданий! Поборись с ее Богом!..» И тут какая-то еще неосознанная мысль шевельнулась во мне: а зачем бороться? Почему бы не пригласить Господа Бога в союзники?

«С богом!» — решила я — и приступила к священнодействию!

Увы! Недостойная Рая…

…Я влезла в пододеяльник с рюшками, подвязавшись поясом от халата, и засунула голову в белоснежную наволочку с невытрушенными перьями… Свет был выключен. Крест из фольги, большой и шуршащий, победно сиял на мне даже в тревожной темноте. Колеблющиеся огни свечек в руках старательной родни создавали ощущение провинциального рая местного значения.

Я сделала несколько виражей для влетания в образ и, распрямив дрожащие крылья, замерла над постелью…

«Привет, бабуся, — заорала я во всю силу легких. — Я — ангел, послан тебе небом!»

Бабка не дрогнула, она все так же счастливо попискивала носом на пороге небытия… До обещанной встречи с Богом оставалось двадцать минут…

Шевеля трепетным крылом, я осторожно разгладила лицо бабуси бесконечно мокрым махровым полотенцем. Старушка вздрогнула и, отряхнувшись, как воробушек, открыла удивленные глаза. «Ты в Раю, о, праведница! — закричала я зверски ангельским голосом. — Ты уже прошла санпропускник! Ты в утренней росе, как все цветы рая!» Бабка расплылась от счастья, слизывая капли росы, текущие по лицу.

Шевелились огоньки свечей, бродячие ангелы в пододеяльниках и простынях, тихонько хмыкая в кулак, честно шатали их над кроватью, призывно светились бенгальские огни, купленные Валеркой для елки, хлопали хлопушки, как салют праведной бабке от осчастливленных ее прибытием старожилов… Ни с чем не сравнимое райское благовоние распространялось с ужасающей скоростью (это Валерка, честно выполнявший возложенные на него обязанности, неистово давил на гашетку, и пулеметные очереди амброзии «Роза», выпущенной в быт изобретательной парфюмерной промышленностью для замены свежих туалетных запахов на неизмеримо худшие, переполняли райскую комнату). Если в настоящем раю действительно бы так пахло, то легко можно было понять, как счастливы были Адам и Ева, которых Бог выгнал из этого кошмара на свежий воздух грешной Земли, тогда еще не разбавленный дымком цивилизации…

…Внезапный бой старинных часов надо мной, как звон колоколов. Знак!

…Я вдруг почувствовала явное присутствие божественного начала. Вдохновение билось во мне, как рыба о горячий песок, и я выпустила его в море красноречия. От имени Господа я вернула бабку на землю для устройства ее личных дел. Я даровала старушке щедрой рукой крепкое здоровье, двадцать лет счастливой жизни на земле, разрешила ей, в знак особой милости, употреблять вино и мясо, предложила делать утреннюю зарядку и, достав кроссовки «Адидас», бегать по утрам до пяти км на стадионе, чтобы укреплять тело и дух свой для будущих подвигов во имя Господа; за безгрешность и непорочность я вознаградила восьмидесятилетнюю бабку немыслимым счастьем взаимной любви, которую она сама возродит из небытия.

Речь моя лилась непрерывным потоком, я сочувствовала непризнанной мученице за годы, посвященные искуплению вины подлых и порочных Адама и Евы, с хрустом выжравших все яблоки в раю, и громогласно пообещала, что, возможно, Бог заберет ее живой в рай вместе с ее избранником под марш архангелов на спустившейся с неба карете из чистого золота, усыпанной цветами…

Бабка аж взвизгнула от восторга!

Свои слова я время от времени подкрепляла возгласами убийственной силы: «О, непорочная святая дева Мария!», «О, Езус Мария!», — от которых бабка вздрагивала и, вытянувшись сухеньким телом, цепенела в блаженстве. Силы мои кончались, но одна ясная мысль шевельнулась в лабиринте души: как бы чего не вышло?..

«О моем приходе молчи, бабуся, скромность украшает девушку! Сберегай тайну вкладов, а то меня еще выгонят из рая!.. И посадят! В чистилище… Будешь молчать?» — «Буду», — истово выдохнула бабка. «Ну, тогда спи, — нежно пророкотала я, — ты проснешься здоровой и благословишь внука на ордер в новую квартиру».

…Свечи были погашены. Я сняла с себя потные простыни, умылась, шатаясь, и, зябко ощущая горечь пустоты в душе, уехала домой на троллейбусе. Меня никто не провожал. Все столпились у бабкиной кровати, счастливо слушая ее комариный храп и отгоняя мух от ее сладкого из-за пролитой «Розы» лица…

Хорошо погуляли мы тогда на Валеркином новоселье! Бесконечная благодарность ко мне, светящаяся в глазах молодой пары, слегка омрачалась при тревожном взгляде на внезапно ожившую бабку. Старушка пила маленькими глотками вино, ела, смакуя, мясо, ласково поздравляла молодых и, по виду, совсем не собиралась умирать… Впрочем, она была неизлечимо больна, это все знали…

Я давно не встречала Валерку, но недавно чуть не столкнулась с ним на улице носом к носу… Радостно рванулась навстречу… Но что это? В глазах парня рождались молнии, готовые пронзить меня. Он сжал кулаки, потом, сдержавшись, сказал горько: «В заботе о ближнем главное — не перестараться!», — и резко помчался на другую сторону улицы, игнорируя светофоры…

Подробности я узнала от друзей.

Некрещеный басурман Валера, подло нарушивший расписание ежедневных молитв, живет с женой, годовалой дочкой, родителями жены и постоянными скандалами уже не в трехкомнатной, а в двадцатишестиметровой двухкомнатной окраинной хрущевке с унылым видом на соседние грязные крыши, и нет дня, чтоб он не проклинал ту минуту, когда поднял трубку и набрал номер моего телефона! Бедняга безуспешно ищет очередной обмен, устраивающий всех: бабкину хату и тещину «двушку» — на совместный с тещей-змеей морской дворец и шикарную, обязательно со сногсшибающе-панорамным видом на море однокомнатную для бабуси, — и без конца обзванивает кристально честных одесских маклеров!

А как же бабка?

Она безмятежно плевала на убийственные диагнозы врачей, не поверила и двум воинствующим атеисткам, теще и свекрови, которые с болью в сердце разоблачали подлые происки врагов… Ну, так и что, что принесли они крылья, вымазанные простыни, крест, остатки грима и в один голос повторяли дикие перлы моей сумасбродной речи?.. Ха! No pasaran! Им не обломилось!.. Бабка честно молчала, сберегая тайну вклада. Свою программу на ближайшие двадцать лет она знала твердо. Развязав чулок, пошла на толчок, не торгуясь (клянусь, не вру!) купила кроссовки «Адидас» и трусцой побежала на стадион. Через пару месяцев сухонькая бабка уже бегала пять км, ко всеобщей зависти усиленно худевшей с переменным успехом упитанной «Группы здоровья».

Еще через месяц на стадионе появился старичок. Бабка держала его осторожно, как хрустальную вазу. Это был знакомый ее юности, пламенную страсть которого жестокая Мария когда-то отказалась удовлетворить. Он был еще слаб после перенесенного инфаркта. Но ничего! Бабка, помня Божьи заветы, упорно тренировала и дрессировала его, каждый день увеличивая нагрузку, и настал день, когда они побежали по стадиону вдвоем…

Святая Мария неслась впереди в легком свитере, и волосы ее, аккуратно подстриженные, голубыми прядками развевались на ветру, а старичок семенил рядом, гордо неся в руках бабкину курточку…

Домой они ушли вместе и зажили в любви и согласии, как в раю, в новенькой, отремонтированной и обставленной родственниками молодой пары двухкомнатной квартире с ошеломляющим видом на море…

Мне, конечно, было стыдно перед Валеркой. Но когда я, не выдержав, пришла на стадион и узрела на беговой дорожке эту стошестидесятилетнюю пару со светящимися, как у молодоженов, лицами, на душе у меня потеплело. «С Богом!» — весело сказала я им и тяжело побежала рядом.

Но не угнаться мне за божественной парой! Легко обогнав меня, понеслись они вперед по весенней дорожке, залитой солнцем…

А был ли следующий обмен? Ха! Вы даже себе не представляете, что было потом!!!

Продолжение следует…

Ветераны Привоза! Родные!

Вижу, вам понравилось?! Я так рада!..

Нет, не конец, но пока хватит!

Я, конечно, буду расплачиваться!

…Сейчас!!! Нашли новую русскую!

…Ни евро в кармане!.. Бить будете?..

…Или!!! Одесситы — народ суровый!

…Прощавайте, люди добрые!

Не поминайте лихом!

Я бегу. И взлетаю,

И… испаряюсь в воздухе!

…Почему неправда? Мой рассказ!

Хочу —

Лечу!!!