Браслеты дружбы

Браслеты дружбы

Рассказы

Обещание

Когда мне было одиннадцать лет, родители продали квартиру и купили дом. Скажу сразу, что к частным домам у меня тогда сердце совсем не лежало. В отличие от нашего многоквартирного они казались маленькими и совсем ненадежными.

Что касается самого дома, то был он деревянный, выкрашенный ярко-зеленой краской и находился на самой окраине города. «Под горкой», как говорили знакомые родителей. И это правда, он действительно был под горкой, причем стоял на очень крутом повороте.

Так вот, когда его купили, прежние хозяева — старуха с дочерью — не успели загрузить и вывезти все свое добро.

Нехань полежит пока, — стучала старуха палкой по транспортеру. — А осенью, край зимой, заберем…

Транспортер, или транспортерная лента, был ходовым материалом в наших краях: как правило, им огораживали приусадебные участки.

Осенью, край зимой, — как заклинание, повторяла старуха, жалобно поглядывая то на отца, то на транспортер.

Отец согласно кивал головой:

Есть не просит, пусть лежит.

На том и договорились.

Старуха уехала, крикнув в последний раз:

Осенью, край зимой!

И мы уже через пару дней переехали в собственный дом.

 

Летние каникулы, как это обычно бывает, пролетели незаметно, и начались школьные будни.

Как-то раз мы с моим другом Саней подпалили траву за домом. Сухое былье полыхнуло не хуже пороха, и уже через пару минут пламя перекинулось на деревянный забор. Закончилось все тем, что соседка Петровна вызвала пожарных. К счастью, расчет приехал быстро и пожару не позволили разгуляться.

Вот поймать бы этих поджигателей! — ругался усатый пожарный. — Шли бы к своим домам и подпаливали на доброе здоровье!

Мы же молчали и лишь переглядывались друг с другом.

В тот вечер меня пороли ремнем, да так, что я до сих пор помню все в мельчайших подробностях. А отец после этого все чаще стал заглядываться на скрученную у сарая транспортерную ленту.

 

Однажды я проснулся оттого, что на кухне спорили родители.

Муж, ну ты же ей обещал!

Обещал, обещал… Мало ли что я обещал! Она тоже обещала — осенью!

Она говорила, осенью или зимой.

Так вот она — осень твоя!

Ну значит, зимой!

До зимы, знаешь…

Что?!

Да ничего! Мы все сбережения вбухали в этот дом. А я, между прочим, не Рокфеллер, у меня на новый забор денег нет!

Петь, ты слово дал!

Отец выругался и, громко хлопнув дверью, вышел, а я в буквальном смысле выдохнул. Мне совсем не хотелось расстраивать старуху. Тем более что она и так не жаждала продавать дом, а тут еще и транспортер этот…

Так он пролежал осень, зимой его завалило снегом, а когда с крыш забарабанила капель, он снова попался на глаза отцу.

 

В одно воскресное утро мы сидели на кухне и пили чай.

Оль, скоро одуванчики зацветут. Где твоя бабуся? — прихлебывая, начал отец.

Зацветут… — краешком губ улыбнулась мама. — Вчера видела Петровну, говорит, вроде бы Тамара умерла…

Тамара — это старуха, у которой мы купили дом.

Вот и отл… — отец осекся. — Ну, ты поняла.

Мама покачала головой и уставилась в окно:

А может, пусть полежит еще?..

Оль!

Ну что, Петь?

Нет уже твоей бабки, вот что!

Ой, все! — махнула она рукой. — Делай что хочешь! Надоело!

Отец, как человек военный, команду понял буквально и этим же вечером взялся за дело, заодно прихватив с собой и меня.

Учись руками работать, сынок, — приговаривал он, наяривая молотком. — В жизни все уметь надо!

На постройку нового забора у нас ушло около недели. Мама больше не переживала и вечерами выходила помогать.

И вот одним таким вечером, когда забор был практически готов, возле нашего дома остановилась машина.

Петь, к тебе, что ли?

Да вроде нет…

Отец оказался прав. Вернее, не то чтобы прав… Приехали не к нему, а к нам. Старуха и ее дочь. Мама так и ахнула.

Старуха, перекатываясь с одной ноги на другую, подошла к забору и ухватилась руками за транспортер.

Ну я же вас просила!.. — запричитала она.

Год прошел, они проснулись! — не оборачиваясь, пробурчал отец.

Олечка, ну хоть ты ему скажи! — взмолилась старуха. — У меня инсульт…

Петя, давай отдадим!

Раньше надо было вошкаться!

Петя!

Нет, я сказал!

Ну!.. — зашипела старуха. — Ну!..

А затем потрясла палкой и разразилась проклятиями:

Да чтобы этот транспортер у вас на кладбище оградой был! Чтоб вам всем…

И вам того же! — отрезал отец.

Старуха закатила глаза и, если бы не вовремя подоспевшая дочь, точно бы упала в обморок.

Только не волнуйся, только не волнуйся! — лепетала дочка, злобно поглядывая на нас. — Так, давай-ка садись, ага… вот та-а-ак…

Она усадила старуху в машину и резко рванула с места.

Некрасиво, ох некрасиво! — побледнела мама и быстренько ушла в дом.

Отец сначала долго сопел, а потом выругался на меня и угостил увесистым подзатыльником.

 

Вечером я пошел за водой, а мама решила выйти со мной — подышать свежим воздухом. Завидев маму, к нам присоединилась Петровна.

Ох, зря вы так, — топталась на месте соседка. — Тамара, она такая, она сделать может. Давча видела Михалну, так та сказала: «Тамара этого просто так не оставит. Она женщину знает».

Петровна, — через силу улыбнулась мама, — мы в это не верим.

Ой, сделает! — не унималась Петровна. — У меня картошка завсегда хуже ейной была, а все через женщину ту. Огороды у нас, ты глянь, — она сложила ладошки корабликом, — рядышком стоят. Только у нее урожай, а у меня — медведка да хомяк.

Мама задумчиво глядела на Петровну и кивала головой.

Надысь Михална рассказывала, был у нее платок. Хороший платок, теплый. Тамара увидала и говорит: «Гдей-то ты себе такой платок купила?»

Тут Петровна замолчала.

И?

А то, что Михална утром взяла платок, а он изрезан весь! Не веришь? Могу принесть!

Кого?!

Ну платок-то этот!

Так он что, у вас?

Ну да! Мне Михална его отдала. Сначала хотела сжечь, да я не дала.

И что же вы с ним сделали? — спросил я.

Петровна развела руками и спокойно ответила:

Ничего не сделала, носю вот.

Я не сдержался и начал смеяться. Глядя на меня, мама немного ободрилась, и мы, еще немного поговорив с Петровной, пошли домой.

 

На другой день часть, в которой служил отец, подняли по тревоге, и он, наспех собравшись, уехал. Причем, как только я узнал о тревоге, мною сразу овладело такое неприятное предчувствие, что все уроки я просидел словно в прострации и к концу учебного дня получил аж три двойки подряд.

Наконец, отмаявшись в школе, я пришел домой. Мама молча сидела у выключенного телевизора с пультом в одной руке и телефоном в другой.

Отец сегодня так и не позвонил, — взволнованно сказала она.

А что за тревога вообще?

Да вроде бы как всегда… Почему тогда не звонит? Никогда такого не было. — Мама вдруг так посмотрела на меня, что у меня аж мурашки пробежали по спине.

Почему-то сразу вспомнился случай, когда во время стрельб в нашей части взорвался миномет. Тогда погиб отец моей одноклассницы.

Может, телефон сел… Или еще что.

Мама кивнула.

Как школа?

Нормально.

Иди поешь. Суп на плите.

Хорошо.

И мяса положи! — крикнула мама вдогонку.

Положу.

Но есть мне совсем не хотелось, и, поболтав ложкой в тарелке, я вылил все в унитаз.

 

Когда в нашу дверь постучали, я делал домашнее задание. Сердце у меня тогда точно оборвалось, и я, затаив дыхание, притих. Я слышал, как мама, потеряв на ходу тапки, побежала к двери. Слышал, как долго не поддавался замок. Слышал, как звонко упали на пол ключи. Слышал ее взволнованный голос. А затем наступила тишина и мама вошла ко мне в комнату.

Это к тебе, — с облегчением сказала она.

Я вышел на крыльцо — «кошкин домик», как мы его называли. Саня, мой одноклассник, к тому времени уже сидел на стоявшем там диване.

Уроки сделал, двоечник?

Ага… — усмехнулся я.

Гоу на стадик!

Ща. Ма! А можно я пойду погуляю?! — крикнул я.

Уроки сделал?

Вечером доделаю, там чуть-чуть осталось!

О, заливает! — расплылся в улыбке Саня.

Я стукнул его в плечо. Саня стукнул меня в ответ.

Чтоб недолго, понял?! — послышался голос мамы.

Понял!

Понял, — передразнил Саня и сделал мне саечку за испуг*.1

 

На стадионе мы встретили знакомых ребят и начали играть в догонялки. В какой-то момент мне вдруг стало так весело, что от тревоги, мучившей весь день, не осталось и следа.

Андрюха идет, — насупился Саня.

Андрюха — это его старший брат.

Сто пудов скажет, что домой пора…

Их отец затеял стройку и, когда приходил с работы, активно прививал сыновьям любовь к труду.

Вить, — крикнул мне Андрей. — Иди домой!

С чего вдруг?

Тебя мамка искала!

А что случилось?!

Говорю же, мамка искала!

Попрощавшись с Саней, я пошел домой.

 

Когда я начал спускаться с горки, то сначала увидел толпу возле нашего дома, а потом — огромный пролом в стене и торчавшую из него машину. Красный микроавтобус замер, зацепившись задними колесами за фундамент, а его передняя часть оказалась прямо у нас в зале. Взрослые, завидев меня, расступались и с подчеркнутым сочувствием качали головами.

«Вон! Пошли все вон из моего дома!» — хотелось мне крикнуть изо всех сил, но это уже был не мой дом. В этом, разбитом, хозяйничали другие люди с молотками и монтировками.

Я перепрыгнул разбитый в щепки штакетник — от сильного удара его забросило внутрь и раскидало по комнате — и пробрался в зал. Комната была завалена выбитыми бревнами, дранкой, а в шкафу на хрустальных бокалах лежал толстый слой пыли.

Витя, ты не волнуйся, мама жива! — подбежала крестная.

Только сейчас я вспомнил о маме. Ее действительно не было. Я глянул на кресло, в котором она обычно сидела, и увидел труп незнакомого человека. Раскинув руки, он уткнулся окровавленной головой в мягкий пуфик.

Крестная схватила меня и попыталась прижать к себе, но я оттолкнул ее.

Где мама? — спросил я.

Она в больнице, Витя, с ней все в порядке! Витя…

Я выскочил на улицу. «Она врет мне, они все врут мне!»

Где мама?! — закричал я.

И тут я ее увидел. Мама выбежала из скорой помощи, растрепанная, в домашнем халате и тапочках. Я кинулся ей навстречу.

Я жива, сынок! — крепко обняла меня она. — Я жива…

 

Теперь мы жили в семье нашей крестной. Мне нравилось у них. Особенно нравились вечерние разговоры на кухне. Бывало, подожмешь, как курица, озябшие ноги и слушаешь, что говорят взрослые.

Ведь стоял же дом сколько лет, — удивлялась крестная, — и ничего!

И ничего… — повторила мама и начала рассказывать про Тамару, транспортер и проклятие.

Сделано! — заключила крестная. — А ведь я так и думала! Сколько дом у Тамары стоял? А стоило только вам купить — и все! — Тут она немного подумала и добавила: — А может, это еще только цветочки…

Из-за этих слов у меня мурашки побежали по спине, а мама резко сменила тему.

Пару раз, когда я вспоминал слова крестной, мне становилось до того страшно, что я начинал просить Деда Мороза защитить нашу семью. Конечно же, я знал, что подарки под елку кладут родители, а не Дед Мороз, но если есть зло, то должно же быть и добро. А никакого другого «добра», кроме Деда Мороза, я не знал. Как-то раз мама сказала, что нужно сходить в церковь, но на этом все и закончилось. В церковь мы не пошли — слишком много было дел на выходных, — и я так и продолжал дальше просить Деда Мороза о защите.

 

Прошло примерно два месяца, и дом был восстановлен. Теперь перед ним, как в фильме «Блокпост», выросли бетонные блоки. А сам домик мы выкрасили веселой бирюзовой краской.

Ешшо лучче, чем было! — говорила Петровна.

Не было бы счастья, да несчастье помогло, — отвечал отец.

Конечно, все это получилось благодаря людям. В те два месяца, казалось, весь городок пришел в движение и каждый стремился нам помочь.

Мы красили штакетник, когда у дома остановилась машина. Это была старуха, только теперь она приехала с дочерью и зятем.

Оля, дочь! — заплакала старуха.

Мама так и задрожала.

Оля, мы вот тут собрали… — Старуха протянула конверт.

Не надо, оставьте.

Все замолчали.

Муж, чтобы сегодня оторвал транспортер и отдал его! — еле сдерживая слезы, сказала мама.

Што ты, Оля, што ты?! Мне уж помирать скоро. Прости ты дуру старую…

Старуха хотела приобнять маму, но та в страхе отшатнулась.

Не подходите ко мне! И как вам только не стыдно! Да мы чуть не погибли! — задыхалась она.

Я никогда не видел маму такой.

Уходите! И деньги свои заберите! А забора этого — чтобы сегодня же не было!

Старуха потопталась на месте и, положив конверт на бетонный блок, села в машину.

Я здесь ни при чем, — сказала она напоследок и уехала.

 

Только потом мы узнали, что после этого разговора старуху разбил новый удар и она умерла в больнице. Я и сейчас не знаю, колдовала она тогда или нет.

С тех пор прошло уже много времени. Мы продали дом и переехали в другой город. Мама начала ходить в церковь, и вот однажды в ее молитвослове я нашел листок бумаги. После имен бабушки и дедушки стояло имя «Тамара».

Та самая? — спросил я.

Та самая, — ответила мама.

Браслеты дружбы

Я стоял на плацу и смотрел, как вороны потихоньку собираются на крыше учебного корпуса. Они всегда прилетали, когда мы строились.

Сонные солдаты ежились и переминались с ноги на ногу, отдаленно напоминая пингвинов на льдине. Но вот окна учкорпуса распахнулись — и над частью эхом раскатился гимн. Все на миг затихли. Даже вороны и те перестали каркать и драться за свои места. Играл гимн, и мы, тысяча с небольшим молодых солдат, пели его. Так было всегда: менялась погода, форма, лица, но гимн пели, невзирая ни на что.

Сегодня я оказался среди «залетчиков». Рука уже порядком отекла и начала стыть. Увы, сделать с этим я ничего не мог: ржавые наручники с меня должны были снять только после отбоя. Рядом, прикованный ко мне, стоял Рома, рядовой Скок. Вчера мы не поделили конфеты и подрались.

В нашей части существовала традиция: тем, кто не курит, выдавали вместо сигарет конфеты. Обычные леденцы — «уставняшки», как мы их называли. Любитель перекуров Рома с сигаретой не расставался, а я, наоборот, не курил и всегда был с конфетами.

Мы жили в одном кубрике*,2но друзьями никогда не были. Рома призывался из Москвы, а москвичей у нас, мягко сказать, недолюбливали. Равными себе, да и то с натяжкой, они считали лишь питерцев, и их привычка смотреть на всех прочих свысока отталкивала.

Так вот, выхожу я накануне вечером из душа и вижу, как Рома со своими земляками пьет чаек с конфетами. Причем даже дверку в моем шкафу не посчитал нужным закрыть. Конфет, конечно, мне не жалко — на здоровье, как говорится, — дело в другом: он взял их без спроса, а в армии слабину давать нельзя. Опуская все подробности, скажу лишь, что на шум прибежал старшина и, не разбираясь, кто прав, кто виноват, приговорил нас к одному дню в наручниках.

Слева от меня стоял рядовой Ефименко. Этот пухляш хранил в сумке от противогаза, помимо самого противогаза, ложку, пачку вафель и банку сгущенки. Вчера вечером, после ужина, рота Ефименко попала под горячую руку командиру отряда и завернула на плац, где прозвучала команда «газы!». Естественно, вместе с противогазом у Ефименко вылетели из сумки ложка, сгущенка и вафли…

Это был реальный провал, за который наказали всю роту.

Когда прибыли в расположение части, старшина усадил Ефименко на табурет возле тумбочки дневального, а рядом, чтобы виновник не скучал, построились все остальные, только не как обычно, а в упоре лежа. Ефименко получил команду съесть свои сладости, а сослуживцы, стоя на дрожащих от натуги руках, просили: «Товарищ рядовой, кушайте, пожалуйста, быстрее!» Этим бы дело и закончилось, если бы у Ефименко во время скоростного истребления вафель не зазвонил телефон…

В общем, сегодня утром несчастный стоял вместе с нами, готовясь вскоре прибить свой мобильный к «сотовому» дереву.

Дальше держал на плече бревно с надписью «Marlboro» рядовой техроты. Его поймали курящим. Нет, курить в армии не запрещено, только делать это разрешается в курилке, а не в туалете. Но соблазн подымить ночью был сильнее страха наказания, и под покровом темноты некоторые бойцы, встав на унитаз, предавались пагубной привычке, пуская кольца терпкого дыма в вытяжку. С завидной регулярностью кто-нибудь из них оступался и падал, ломая при этом ноги, а иногда и унитазы. Собственно, для того, чтобы сохранить казенное имущество, и был введен запрет на курение в расположении части.

Справа от нас стоял воин с двадцатилитровым тэвээном (ТВН, он же термос войсковой носимый, представляет собой огромную зеленую бандуру на лямках, типа рюкзака). А рядышком топтался на месте его товарищ по несчастью с двумя эмалированными ведрами с водой. И тот и другой были пойманы с пустыми фляжками. В армии фляжка всегда должна быть полной, и точка. А если тебя поймали с неполной или, не дай бог, пустой фляжкой, то ты никогда не сможешь объяснить командиру, что просто недавно отпил из нее. Тебе не поверят. Скажут, мол, она пустая, потому что ты не долил, а не долил — потому что забил на службу, и после этого ты будешь целый день носить в руках два ведра или таскать за плечами ТВН. Причем термос, как правило, выдавали старый и протекающий, чтобы ты с мокрыми и натертыми плечами активнее перевоспитывался и одновременно являл собой пример того, что будет с осмелившимися отпить из фляжки без команды.

Так, старшина! — начал ответственный по бригаде майор Колотовкин, обводя взглядом плац. — Это что у вас тут на левом фланге за бандформирование?

«Залетчики», тащ майор! — пояснил прапорщик.

Ага, летчики-залетчики. — Колотовкин внимательно оглядел нас с ног до головы.

Нигде больше так тщательно не разглядывают человека, как в армии. Наверное, потому, что нигде больше не придают такого значения его внешнему виду. Для военного не важно, мир сейчас, война или вторжение инопланетных захватчиков. Военный всегда должен быть выбрит, начищен и выглажен, а все остальное отходит на второй план.

Фамилия?! — обратился ответственный к Ефименко.

Тгактогист-бульдозегист гядовой Ефименко! — не выговаривая букву «р», доложил пухляш.

Почему небриты, тащ рядовой?

Товагищ майог, я…

Служить до буя! Небрит почему?!

Виноват! — с ужасом в глазах рявкнул Ефименко.

Виноват… — довольный собой, протянул ответственный и продолжил: — Ты еще военкоматом пахнешь, сынок, а уже начинаешь мозги долбить! Я двадцать лет сапоги топчу…

Тут он обратил внимание на нас:

А это что за братья Карамазовы?

Эти подрались вчера, — безразлично пояснил прапор.

Вот как? И в чем причина?

Конфеты не поделили, тащ майор.

Орлы! — рявкнул майор. — Если они за конфеты друг другу глотки готовы разорвать, то что же они сделают с НАТО?

Шеренги взорвались дружным смехом.

Майору это понравилось, но, чтобы сохранить важность, он рыкнул:

Убили смех! Ладно, прапорщик, ведите их с глаз долой — на перевоспитание.

Есть, тащ майор! Становись! Равняйсь! Смирно! Левое плечо вперед, шагом… арш!

«Арш» так «арш», мы люди подневольные, нам сказали — мы пошли.

В «секретный лес» мы брели, точно пленные румыны. Этот, с бревном, без конца вскидывал его, а потом и вовсе начал терять.

Что, боец, тяжела сигаретка? — с каменным лицом подначивал прапор.

Сам прапорщик был высокого роста, широкоплечий, но с лицом утомленным и ничего, кроме усталости, не выражавшим. Казалось, его вообще ничем нельзя удивить. Случись сейчас конец света и устремись прямо на него метеорит, он так и смотрел бы на эту раскаленную глыбу из космоса глазами, полными скуки и апатии.

«Секретный лес» назывался так потому, что там учились делать секреты. Секрет — это тайный сторожевой пост, ямка с бойницей, замаскированная, в зависимости от местности, лапником или дерном. В окрестностях нашей части хватало и того и другого.

Наконец, уныло шаркая ногами, мы пришли. К слову сказать, нам с Ромой еще было очень даже комфортно: в свободных руках мы тащили лопаты, а не ведра или бревна.

Стоять, раз-два! — скомандовал прапор. — Так, жирный, — обратился он к Ефименко, — доставай свой мобильник!

Ефименко полез в карман и достал Nokia N73.

Хорошо живешь, боец! Так, остальные, упор лежа принять! Отставить! Принять! Отставить! Ты, здоровый, — обратился прапорщик к рядовому с ведрами, — чем занимался?

Мастак по боксу, — резко ответил тот.

Круто! Толкни землю тыщу раз.

Рядовой упал на землю и принялся отжиматься. Конечно, он понимал, что не отожмется и двухсот, но это было не важно. Зато проклятые ведра больше не отрывали ему руки.

Жирный, что смотришь? Слыхал, человек боксом занимался, не то что ты… Кстати, чем ты занимался?

Ничем, товагищ пгапогщик!

В смысле — ничем? А как ты вообще в разведку попал?

Не могу знать, товагищ пгапогщик!

Понятно, — глубоко вздохнул прапор и неожиданно спросил: — Ну хоть плавать ты умеешь?

Умею, — ответил Ефименко и, опустив голову, тут же добавил: — Только тону…

Впервые я увидел, как этот прапор улыбнулся.

Так, Рэмбо, кончай отжиматься, начинай ловить бабочек. А все остальные упали в полтора!

«Ловить бабочек» означало глубоко присесть, а потом выпрыгнуть, словно лягушка, и хлопнуть в ладоши над головой. Что боксер и начал делать. А мы приняли упор лежа и, согнув руки в локтях, начали трястись от натуги, словно к нам присоединили высоковольтный провод.

А ты, пловец, что застыл? Давай, «сотовое» дерево ждет тебя!

Ефименко стоял у «сотового» дерева, сверху донизу покрытого прибитыми мобильными телефонами.

Долго молиться будешь? — рявкнул прапор. — Бери молоток — и в атаку!

Ефименко вздрогнул, зачем-то оглянулся на нас и, вытащив из-под кителя молоток, ударил. Сначала он бил слабо, но с каждым разом прикладывался все сильней, удары делались точнее, и уже через минуту мобильник был насмерть приколочен к «сотовому» дереву, обогатив его еще одним экземпляром.

«Самсунгов» все равно больше, — задумчиво заключил прапорщик, оценив работу.

А Ефименко так и стоял с молотком: он явно не мог поверить, что только что собственными руками вколотил «сотку» в свой дорогущий телефон.

Общая команда «перекур»! — скомандовал прапор и закурил.

Мы, тяжело дыша, встали. Боксер взял в руки ведра, а курильщик — бревно.

Покурив и поговорив по телефону, прапор снова подошел к нам.

Теперь ты, паровоз. Бросай свою базуку!

Услышав про базуку, я начал давится смехом. Я понимал, что это разозлит прапора, но ничего не мог поделать. Рома судорожно дергал меня прикованной рукой, но у меня не получалось сдержаться.

Отставить! Ты! — Прапор ткнул в меня пальцем. — Давай, рой!

Ну что, поржал?! — сквозь зубы процедил Рома.

Мы начали рыть. Во-первых, рыть одной рукой практически невозможно. Во-вторых, я-то деревенский, а вот Роме было совсем тяжко. Он то и дело озлобленно дергал прикованной рукой, отчего мне становилось больно, но я молчал. Когда мы кое-как пробились сквозь слой корней — а их в сосновом лесу была просто уйма, — нас сменили Ефименко и парень-курильщик. Так мы менялись два раза, и в итоге яма получилась таких размеров, что в ней можно было спрятать танк.

Все! — скомандовал прапор и, затянувшись как следует, бросил в яму окурок. — Сегодня мы собрались здесь, чтобы предать земле верного спутника импотенции и рака легких — хабарик. Покойся с миром, дорогой товарищ!

И, махнув рукой, он дал знак зарывать.

Когда мы закапывали окурок, прапору на мобильный кто-то позвонил. Он отошел подальше и заговорил отрывисто:

Да, здоров! В «секретном лесу», да! А когда? С флота? А почему с флота?! Ладно! Давай! — И повернулся к нам: — Так, заканчиваем шустрее!

Через пару минут яма была зарыта и замаскирована заранее срезанным слоем дерна.

Давайте сюда браслет. — Прапорщик подошел к нам и, достав ключ, расстегнул наручники. — Амнистия у вас сегодня.

Когда мы прибыли в расположение части, там творилась сущая неразбериха. Все кричали друг на друга и бегали. Непонятно было, что при этом менялось, но метались с шальными глазами все. Как оказалось, к нам приехала окружная проверка во главе с капитаном ВМФ какого-то ранга. Наша часть была сухопутная, но проверки часто проводили представители других родов войск.

Мы тут же получили боевую задачу — убрать все лишнее из тумбочек, и… к своему удивлению, я нашел там свои конфеты.

Забыл тебе сказать. — Рома стоял позади меня. — Я неделю назад курить бросил.

Меня словно облили кипятком, а потом засунули в сугроб.

Так это были… — задохнулся я. — А чего ты не…

Да разве ты слушал!

Извини… — потупился я.

Проехали. Просто не руби с плеча. — Тут он улыбнулся и, подмигнув, добавил: — И получше припрячь мобильник, а то будет как с трактористом-бульдозеристом рядовым Ефименко!

 


1 * Саечка за испуг — дворовая игра между мальчиками-подростками, когда один пугает другого, имитируя удар в лицо или туловище, а потом, если тот испугался и отшатнулся, обидно щиплет его за подбородок.

 

2 * Кубрик — здесь: жилая комната в спальной части казармы.