Бронзовый солдат

Бронзовый солдат

(рассказы)

Русалка из колхоза Ильича

 

Да че пустобаить. Ну, сходил. Припер этого борова. Штурмбаннфюрер, да еще штабной. Че рассказывать-то?

Конопатый шмыгнул, как троечник у доски, беспомощно улыбнулся.

Коптилка дразнилась желтым языком, тени качались на сырых земляных стенах.

Тюрин, не скромничай, — заметил ротный. — А ты, капитан, не слушай. У него одиннадцать ходок за линию фронта, за эсэсовца к Герою представили. Штабные, конечно, замотают. Да и плевать.

Тюрин пожал плечами и покосился на мой блокнот. Контакт не получался, а статью сдавать утром. Я убрал блокнот.

Хорошо, расскажите о себе: откуда родом, чем до войны занимались. Александр?..

Не, Алексей я, — разведчик застенчиво улыбнулся. — С Урала мы, двадцатого года рождения. Молотовская область, Шумковский район, колхоз Ильича. Так-то работал, конечно, до войны. Молотобойцем.

Я удивился: совсем не похож на кузнеца, ни румяных щек, ни косой сажени в плечах. Сутулый, несуразный. И конопатый.

Ротный хохотнул:

Он, сволочь, приспособился фрицев глушить, врежет кулаком по кумполу — и готов «язык». Ты про русалку свою расскажи, Тюрин. Товарищу корреспонденту интересно будет.

Че там, — оживился Тюрин. — Жену себе в болоте нашел. Иду с кордона. Перед тем ночью грохотало опять, огни прыскали. У нас часто. Даже ученые приезжали с самого Свердловска. Всю самогонку выдули у председателя. Сказали, зона у нас. Эта. Амальная.

Аномальная, — поправил я.

Ага. Ну вот, иду. Гляжу: лежит девка, баская такая, сама в крови. И одежа странная. Городская, что ли. Блестящая. Ну, я ее на руки, и пер семь верст до фершала. Боялся, помрет. А пока нес — кровь перестала, и раны затянулись. Глаза зеленые распахнула — все, пропал я. Так и зажили.

Я растерялся. Верить в такую ерунду невозможно, неужто разыгрывает? Ротный кивнул:

Так и было. Мы же земляки, весь район про то знал.

Она и прижилась, — продолжил Тюрин. — Не говорила только, но я без слов понимал. Со всей окрести к нам: кто с грыжей, кто с лихорадкой. Бабы по своим делам, даже начальника милиции жинка. Фершал-то у нас сильно пьющий, да всех лекарств — зеленка. А моя помогала: руки наложит, помычит, будто песню про себя. Не нашенская песня, я их все знаю, у нас радио круглые сутки балаболит.

Разведчик преобразился: размахивал руками, подмигивал и скалился во весь щербатый рот.

Намедь войны было: просыпаюсь до света, шарю — нету. Я на крыльцо. У штакетника двое чужих стоят. И жена с ними. Охти мне, как приморозило, шагнуть не могу. Приблазнилось: будто говорят без слов. Эти, чужие, мою зовут куда-то. И моя им сказала «нет». Они разозлились да пошли, потом вспыхнуло, заревело. Так-то. На войну меня провожала, показала — чижолая она. Сын вот, год уже.

Нагнулся ко мне:

Потому и хожу без опаски. Пока она ждет, ниче со мной не будет.

Во второй раз мы встретились в Праге, в сорок пятом. Старе-Место была засыпана битым кирпичом, рвали небо трассеры самодельного салюта.

Отрастивший усы Тюрин с тремя орденами Славы говорил, перекрикивая грохот:

Сосед написал: приехали полномоченные с области, забрали моих. Ниче, вытащу. И не такое делал. А там — в лес, заимку поставлю. Схоронимся.

Знаю: где-то в уральской тайге стоит избушка. Там живут фронтовик с русалкой и их зеленоглазый сын.

Верю.

 

 

Бронзовый солдат

 

Моему дедушке

 

Он стоит на маленькой, стерильно чистой площади в центре столицы независимой страны.

Неторопливые эстонские голуби царапают бронзу коготками и по-европейски солидно, с явным удовольствием, гадят ему на голову.

Он старается не обращать внимания.

Память. Он помнит яркие майские дни, детей с цветами и старенького маршала Баграмяна. Маршала вели под руки, и ветеран, тряся бритым черепом в древних пигментных пятнышках, надтреснутым тихим голосом говорил о войне. Той самой, которая в каждом из нас навсегда.

Когда-то у Него было имя. И не одно, а одиннадцать, от замкомдива подполковника Котельникова до медсестры старшины Варшавской. На рядовых не хватило места. На рядовых всегда не хватает. Места для имени на памятнике, орденов, баранов для папах… Рядовые привыкли.

Потом местные власти решили, что негоже помнить русских оккупантов поименно. Доску с фамилиями вырвали с мясом, а на ее месте повесили другую. Объясняющую, что это теперь памятник всем, погибшим во Второй мировой войне. То есть вообще всем. Без исключения.

Американскому сержанту, загнувшемуся на Соломоновых островах от кровавого поноса. Бандеровцу, подорвавшемуся на партизанской мине. Латышскому эсэсовцу, выловленному чекистами в лесу в сентябре сорок пятого. Обгоревшей головешке, бывшей когда-то Евой Браун. Японскому камикадзе, разнесшему на молекулы английский крейсер.

Он стоит в плащ-палатке, пыльных кирзачах, с ППШ на плече и думает: ну при чем тут камикадзе?

А еще Ему очень холодно.

Тагира Шайдуллина забрали в армию в тридцать седьмом. Там кормили, одевали, учили читать по-русски и стрелять. И никто не вспоминал, что он из кулаков. Бравые городские большевики приехали к ним в двадцать восьмом и признали кулаками всех. Всю татарскую деревню Ваныш в полном составе отправили в Забайкалье, искупать воображаемую вину. Потом спохватились, приказали простить и вернуть. Но не сразу. Многие успели помереть непрощенными.

В Красной Армии Тагиру очень нравилось. И на финскую войну он отправился, полный энтузиазма.

А потом были дикий мороз, неразбериха и бестолковщина, расстрелянные перед строем командир и комиссар полка. Неуязвимые за деревьями финские ополченцы-щюцкоровцы, лыжники-привидения в маскхалатах с роскошными автоматами. Гранитные надолбы и железобетонные доты линии Маннергейма. Обмороженные руки, окаменевший ледяной хлеб и медаль «За отвагу».

Медаль весьма способствовала любовным успехам младшего командира запаса Шайдуллина. Осенью сорокового он женился на самой красивой девушке района. Дочка, моя мама, родилась в августе, когда мобилизованный Тагир уже был старшиной роты в запасном пехотном полку в Казани.

Было голодно. Фронтовой паек и тыловой — большая разница. Тагир приспособился ловить кур на птицефабрике, закидывая за колючую проволоку леску с рыболовным крючком, на который насаживался кусочек серого, как глина, хлеба. Что еще больше увеличивало ценность Тагира в глазах отцов-командиров.

И в глазах роскошной белокурой телефонистки тоже. Пускающий на блондинку слюни штабной писарь с соперником разобрался просто. Буксир, расталкивающий железной грудью первые прозрачные ладожские льдинки, притащил в блокадный Ленинград баржу с пополнением. Среди укачавшихся, облеванных, оглушенных визгом немецких «лаптежников» был и Тагир.

Промерзшие окопы. Меню из гнилой капусты. Пирамидки мороженого дерьма в ходах сообщения. Порванный ветром плакат «Отстоим город Ленина».

Ротный, отпросившись у командования, поволок на Петроградку вещмешок, набитый сэкономленным офицерским пайком. К жене и дочке. В дороге он потерял сознание от голода и недосыпа, упал и замерз насмерть. Так и не узнав, что девочки погибли вчера, во время артобстрела.

Никогда не видевший лыж, Тагир добровольцем пошел в лыжный батальон. Их две недели кормили на убой и отправили в рейд по немецким тылам. Из шестисот человек вернулось двадцать. Командование, похоже, удивилось и не знало, куда выживших девать. Выдали ордена и отправили под Синявино.

Что есть счастье на войне? Например, не курить. Тогда можно махорку выменять на хлебную пайку.

Или атака. Что может быть прекраснее возможности выпрямиться, вырвать закоченевшее от трехчасового лежания в ледяной болотной жиже тело и, замирая от чувства, что все пули из этого пулемета летят лично в тебя, бежать к немецким окопам, в хруст и вой рукопашной схватки. А потом в обставленном с европейским комфортом блиндаже потягивать трофейный коньяк и материть старшину, застрявшего где-то с термосом горячей пшенки.

Перед форсированием Нарвы прислали очередного взводного. Восьмого на памяти помкомвзвода Шайдуллина. Обычно в первом же бою юные младшие лейтенанты, затянутые в рюмочку новенькой портупеей, вскакивали в полный рост на бруствер и, размахивая пистолетиком, подростковым фальцетом призывали за Родину, за Сталина. Пламенная речь заканчивалась одинаково — немецкой пулей в горячий лоб. А потом все шло по накатанной: бойцы, пригибаясь, уходили делать свою тяжкую работу уже под командой Тагира.

Этот лейтенант, вроде, был опытный. Переправились, окопались, зацепились.

Из колеи взводного выбил пулемет, остановивший атаку.

Сержант, давай кого-нибудь туда. Пусть гранатами забросает.

Товарищ лейтенант, так не доползет же, все простреливается. Как вошь на голом теле, честное слово. Давайте у комбата сорокапятку попросим, пусть артиллеристы поработают.

Разговорчики. Делай, что сказано.

Тагир матюкнулся, снял вещмешок и шинель, проверил гранаты.

Ты куда, сержант?

Я на смерть пацанов не пошлю. Лучше сам.

Стой!

Тагир уже полз, мечтая стать маленьким и плоским.

Оставалось метров сорок, когда его накрыло.

Он лежал в воронке. Кровь и жизнь медленно вытекали, впитываясь в землю.

В эстонскую землю.

 

Дочка уговорила все-таки приехать Тагира в Таллин. Порадоваться налаженной жизнью в не по-советски благополучной Эстонии.

Внук-девятиклассник, распираемый гордостью, рассказывал, как зимой был начальником караула на Посту номер один, у Вечного огня.

Не спеша, спустились с Тоомпеа. Красавцы-каштаны роняли зеленые рогатые шарики, похожие на маленькие морские мины.

Дедушка, вот этот памятник! У нас форма была, совсем как у военных. И автоматы. Учебные, конечно, с прорезью в стволе. Дедушка! Ты чего, плачешь, что ли?

Лейтенант… Волков… И инициалы совпадают. Наш взводный. Это он меня под Нарвой вытащил, когда ранили. Сам. Хотя офицеру не положено. Меня в госпиталь, а они дальше пошли. На Таллин. Значит, его здесь. В сентябре сорок четвертого.

Бронзовый солдат стоял молча, задумчиво глядя в голубое пламя Вечного огня.

 

Он стоит на площади в центре столицы маленькой, но гордой, сбросившей тяжкое ярмо советской оккупации страны.

Он даже не пытается понять певучую, но чужую речь.

Ему очень холодно без Вечного огня. Местные власти посчитали, что жечь русский газ перед русским памятником неэкономично.

Недавно Его опять облили краской горячие местные парни. Он не обиделся. Кровавые брызги роднят Его с теми, ради кого Он стоит.

Говорят, русские своих на войне не бросают.

Может, Его как-то можно забрать?

 

Май 2006

 

 

Ворон

 

Принеси мне, ворон, слезы

Из глубоких вод блестящих!

Калевала

 

Год 895

 

Шипит вода за тонкими дубовыми досками бортов. Весла, упруго изгибаясь, рвут тело моря.

Свен Два Топора — лучший кормчий на весь Упланд. Находит путь по запаху тумана, по пению ветра, по цвету воды. Еле удалось уговорить, не хотел идти в этот поход. И сейчас глядит мрачно, сердито бормочет под нос.

Опершись спиной на мачту, сидит Торд Кривой. Держит в руках последнее свое богатство, добытое в набеге, помятый серебряный кубок, украшенный жемчугом. Разглядывает единственным глазом. Длинный грустный нос, наклон головы, взъерошенные черные волосы — вылитый ворон.

Раньше он звался Тордом Скальдом. В прошлом походе потерял глаз, а раздробленная германской палицей рука висит неподвижно, потому и новое прозвище. Теперь уже ни в бой пойти, ни на веслах поработать. Эрик взял калеку с собой из жалости и уважения к прежним заслугам, да в тайной надежде, что о новых подвигах увечный певец сложит вису, которая прославит имя ярла в веках.

Свен гортанно закричал, тыча рукой в небо. Эрик поднял глаза: над драккаром летела крупная черная птица. Сделала круг и отправилась к берегу, уже недалекому.

Плохой знак! — прохрипел кормчий. — Говорил я тебе, неудачным будет поход. Кто сейчас ходит грабить земли наследников Рерика Ютландского? Зря я согласился.

Эрик поморщился. Эх, не те нынче времена! Викинги предпочитают перевозить товары на толстобоких кноррах, наниматься в гвардию к королям или, подобно Рерику, становиться конунгами диких земель. А эпоха лихих набегов уходит в прошлое.

Нет! Никакие богатства, почет или корона не заменят настоящему бродяге вольный ветер моря, которое все — твое, от края до края. А каменная башня конунга или лабаз из толстых бревен, в котором хранятся бочки с вонючей селедкой и пыльные связки мехов — не место для воина.

Эрик скривился, сплюнул за борт. И тут же обмер: нельзя оскорблять стихию! Не простит.

Огляделся. Вырвал из скрюченных пальцев Торда Кривого серебряный кубок, бросил в зеленые волны, бормоча извинения богу моря Ньерду. Калека заверещал было, но ярл оборвал:

Тихо, друг. Вдвое получишь из новой добычи.

Не помогла жертва. Когда подходили к заросшему темным лесом острову в устье реки Ниен, из протоки выскочили две новгородских ладьи.

Напрасно кричал Свен, призывая развернуть корабль. Стремительный драккар легко ушел бы от русов, но Эрик, раздувая ноздри, уже стоял на носу, сжимая меч и желая схватки.

Потом были меткие новгородские стрелы, треск бортов сцепившихся кораблей, рев и лязг боя…

Ярл спрыгнул в море, когда остался последним. Долго выгребал одной рукой. Соленая кровь викинга смешалась с соленой водой. Выполз на берег. Чувствуя, как вытекает жизнь, увидел черную тень на песке. Понял: это ворон кружит над ним, посланник Одина. Эрик выплюнул кровавый сгусток, улыбнулся.

Значит, скоро придут валькирии. Славная смерть для бойца.

 

Год 1300

 

Встречное течение в горле залива было сильным, словно могучая река не хотела пускать к себе чужаков. Гребцы изрядно вымотались, прежде чем смогли вытащить корабль на берег.

Епископ посмотрел на стену серого насупленного леса, мокнущего под свинцовым небом. Вонзил меч в сырой песок, встал на колени перед перекрестьем гарды и вознес молитву, прося удачи в благом деле обращения язычников в истинную веру Христову.

Магнус поскреб заросший бородой шрам, зябко передернул плечами. Пробормотал:

Дурное место. Не зря предки здесь никогда не высаживались, а спешили подняться по реке, до Белого озера. Я читал в записях ярла Харальда. А людям надо дать отдохнуть прежде, чем пойдем. Дурное место…

Епископ мрачно посмотрел на старого вояку, сжал в узкую полоску посиневшие от холода губы:

Наши предки были разбойниками и нечестивцами, пока не узрели свет христианства. А отдыхать некогда. Командуй.

Голодные и злобные, пошли в лес на запах жилья, звякая железом. Деревенька чуди в полтора десятка избушек из почерневших бревен сопротивлялась недолго: деревянные вилы да три ржавых меча против полусотни бойцов. Крытые мхом убогие домишки горели плохо, злой дым выедал глаза.

Епископ внимательно осмотрел трупы мужчин, покачал головой.

Волхва нет.

Перемазанный копотью и кровью Магнус кивнул. Присмотрелся, выхватил из толпы пленных рыжеволосую в полотняной рубахе, поставил на колени, прижал к хрупкому горлу тяжелое лезвие сакса. Спросил, вспоминая финские слова:

Где ваш шаман? Как его, «лойтсия». Ну?

Женщина молчала, только прозрачные слезы скользили по веснушкам. Магнус хмыкнул. Ткнул пальцем:

Вот этого пацана сюда.

Ландскнехт схватил завизжавшего от ужаса мальчонку, подтащил. Командир прижал коленом извивающееся червячком тельце, одним движением вспорол ребенку живот. Начал высматривать следующего.

Рыжая завыла, забилась. Прокричала:

Не надо! Покажу дорогу.

Сквозь мрачный еловый лес шли осторожно, арбалетчики по флангам. Хлюпала болотная вода под ногами.

Колдун, длинный костистый старик в грязном рубище, ждал у землянки с приколоченным к двери медвежьим черепом. Солдаты крутили руки с тайной опаской, стараясь не касаться пришитых к балахону мышиных косточек и совиных крыльев.

Выволокли пленника на берег, поставили перед епископом.

Слуга божий махнул дланью на замороженную ужасом кучку оставшихся в живых:

Вели своим людям смиренно принять крещение. И сам покайся, откройся истинному свету.

Колдун посмотрел на скрюченные тела убитых, вдохнул горький дым догорающей деревни. Распрямился, оказался вдруг очень высоким. И пророкотал неожиданным басом:

Не будет вам жизни на нашей земле. Проклинаю на века. И лес, и болота, и холодная вода Невы — все будет против христиан-чужеземцев. В страшных муках умрете все…

Магнус заткнул рот волхву рукой в стальной перчатке, поволок к берегу моря, доставая сакс из ножен.

Епископ покачал головой. Вынул из-под кольчуги деревянное распятие, подошел к язычникам, затянул:

In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti1

Магнус вернулся, стащил бацинет с кольчужной сеткой, склонил голову.

После окончания таинства спросил:

Что с ними теперь?

Неисправимы, дети сатаны. Всех в избушку и сжечь. Теперь хоть души их спасены.

Командир, отводя взгляд, пробормотал:

Колдун перед смертью сказал, что только волшебный ворон Корппи может спасти эту землю от проклятия, гнездовье здесь у него. И то, если захочет.

Епископ прищурил глаза:

Слаб ты в вере Христовой, солдат. Суеверен. Всякую ерунду слушаешь. Подберу тебе епитимью построже.

 

Лихорадка началась через неделю. Ландскнехты, измученные кровавым поносом, выползали из леса на прибрежный песок и умирали, захлебываясь собственной черной рвотой.

Когда показался большой флот Торгильса Кнутссона, на берегу их ждал последний, оставшийся в живых.

Магнус смог сделать крест из кривых стволов болотной осины, привязал к нему сутану покойного епископа. Стоял, покачиваясь. Размахивал руками и хрипел:

Здесь смерть! Нельзя высаживаться.

Шведы поняли, пошли вверх по реке, к устью Охты, строить крепость Ландскрону.

Магнус лежал на спине. Мрачное небо плакало серой моросью.

Ветер раздувал плащ на кресте, как крылья огромного черного ворона.

 

Год 1792

 

На Выборгскую сторону из Литейной части переехали по наплавному мосту. Генерал-поручик Никита Иванович Рылеев наклонился, доверительно сказал:

Вы, Карл Николаевич, будьте посмелее. Ея величество ценит в молодых людях бойкость. Мыслю, что понравился матушке ваш прожект, так и берите быка за рога. То, что пригласили вас в Охотничий домик, есть хорошее предзнаменование, чужих там не принимают.

Скромное деревянное строение пряталось в соснах. В двух десятках саженей блестела Нева, спеша на соитие с Финским заливом.

Стареющая императрица встретила приветливо и просто, сама налила гостю кофий в фарфоровую чашечку. Берд оглядел развешанные по стенам лосиные и оленьи рога, подивился богатой медвежьей шкуре у камина. Отметил неуместное чучело огромного ворона; впрочем, Россия — родина странных обычаев, быть может, здесь охотятся и на воронов. Похвалил охотничий костюм:

Ваше величество, вы подобны юной богине Диане. Ни лесная дичь, ни сердца подданных не ускользнут от ваших метких стрел.

Самодержица рассмеялась, погрозила веером:

А вы, оказывается, дамский угодник. Признайтесь, что многие петербургские красавицы вздыхают о вас.

Шотландец мягко перевел разговор:

Ну что вы, ваше величество, мне совсем не до утех Амура, очень много забот. Да и в столице я недавно, а до того шесть лет занимался литейным делом на пушечном заводе в Петрозаводске.

Екатерина кивнула:

Да, я читала записку. Приятно, когда молодые талантливые иноземцы выбирают для своей карьеры Россию, благословенную землю с бескрайними возможностями. А правда ли, что ваш прожект будет иметь для вас самые печальные последствия на родине?

Да, государыня. Паровая машина Уатта запатентована в Королевстве, и ее строительство вне Великобритании карается смертной казнью. Я навсегда закрою себе дорогу домой.

Императрица вскрикнула:

Но это же ужасно! Зачем такие жертвы, Карл Николаевич?

Чарльз Берд ответил со всей серьезностью:

Ваше величество, мне уже двадцать шесть лет, я немало прожил и способен оценивать перспективы своих поступков. Власть в моей первой родине, Шотландии, узурпирована ганноверской династией. Моя вторая и последняя родина — Россия. Если солдаты вашей победоносной армии без малейшего сомнения жертвуют жизнью ради славы и процветания отечества, то чем хуже иные ваши подданные?

Екатерина промокнула шелковым платком навернувшиеся слезы.

Казавшийся чучелом ворон внезапно открыл глаза. Подпрыгнул, взмахнул огромными, почти в сажень, крыльями. Подлетел и уселся на плечо пораженного шотландца, вцепившись грозными когтями. Берд только крякнул: в птице было добрых четыре фунта.

Императрица рассмеялась:

Карпуша, ну разве можно так пугать гостей? Познакомьтесь, Карл Николаевич, это Карп, по-фински Карппи. Он был старым уже тогда, когда я юной девицей приехала в Санкт-Петербург, чтобы стать царской невестой. Предание гласит, будто его, еще птенца, спас сам Петр Алексеевич во время строительства Петропавловской крепости, отбив от морских чаек. Великий венценосец посчитал это добрым знаком, мысля, будто чайки символизируют собою шведов, владеющих морем, а птенец ворона — юную Россию, пришедшую из дремучих лесов отсталости. Сие — забавный анекдот, вряд ли имеющий правдивую основу, ведь тварь небесная не может жить почти сто лет.

Екатерина задумчиво посмотрела на портрет Петра Великого, украшающий стену.

Пожалуй, и сегодня мы с вами увидели добрый знак. Я подпишу ваше прошение. Стройте свой литейно-механический завод на Галерном острове. А будет тесно, и Матисов остров берите.

 

Карл Николаевич Берд проживет славную, долгую, насыщенную жизнь и умрет в возрасте семидесяти семи лет. На его заводе построят первую в России паровую машину и первый пароход, сделают всю работу по бронзовому литью для Исаакия и для Казанского собора.

На вопрос «Как дела?» петербургские заводчики, поскребя в затылке, неизменно отвечали:

Как у Берда, только труба пониже, да дым пожиже.

Очевидцы рассказывали: когда Александровскую колонну в 1834 году водрузили на Дворцовой площади, на плечо бронзовому ангелу, отлитому на заводе Берда, уселся огромный черный ворон.

 

Год 1942

 

Надюшка поверх цигейковой шубы напялила старый пуховый платок. Кряхтя, с трудом завязала узел. Натянула валенки, захлопнула дверь и начала осторожно спускаться по обледенелым ступеням. Подражая бабушкиной интонации, проворчала:

Вот ведь ироды, поганое ведро до улицы донести не могут — все расплещут, криворукие.

Бабули давно уже нет, месяц как. Мама, пряча глаза, сказала, что она уехала далеко, к подруге в Вырицу, и скоро вернется.

Да только это вранье. Бабушка умерла. Надя точно знает, видела свидетельство. А те, кто умер, больше не возвращаются.

И про боженьку, и про небеса — все вранье. Любой октябренок это вам скажет.

Наде даже стыдно: когда ночью плакала тихонько, чтобы мама не услышала, ей привиделось, будто бабушка сидит на облаке рядом с бородатым веселым старичком и болтает ногами, словно маленькая. Неправильный сон. Советская второклассница и ленинградка не должна такие сны видеть.

На улице встретила тетю Варю-почтальоншу. Та с трудом ходит, ноги распухли от голода. Стоит, опираясь на стену, отдыхает. Увидела Надю, подозвала:

Возьми, деточка, письмо. Маме отдашь. Горе-то какое, господи.

Девочка поморщилась: опять про бога. Необразованные они, эти взрослые. А конверт красивый, прямоугольный, с печатью войсковой части. Надя обрадовалась:

Вы, тетя Варя, путаница. Это же от папы письмо, с фронта! Какое же горе, когда радость!

Почтальонша охнула, заплакала. Странная она, все-таки. Надя улыбнулась и пошагала очередь за хлебом занимать.

 

Хлеб черный и липкий. Очень вкусный, а пахнет чудесно. Надя малюсенький кусочек отщипнула, а больше не стала — надо маму дождаться со смены. Мама работает на заводе, где делают снаряды для фронта.

Вороненок Карпуша в клетке проснулся, завозился. Посмотрел одним глазом, потом повернул голову — и другим. Надя вздохнула, еще кусочек отщипнула, дала на ладошке. Карпуша — птица казенная, из живого уголка. Когда школу закрывали, Наде поручили за ним ухаживать, потому что отличница и вообще пример.

Дверь заскрипела. Девочка встала со стула и чуть не упала — голова вдруг закружилась. Думала, мама. А это сосед. Он почему-то не на фронте. И глаза у него недобрые.

Сосед попросил газету для растопки. Увидел Карпа и говорит:

А вы что, ворону не съели еще? Вот дурные. Если вам не надо — мне отдайте.

Наденька аж задохнулась от возмущения:

Нельзя, он же школьный! Что я учительнице скажу?

Кому?! Сдохла уже твоя учительница. И все мы сдохнем, не город, а кладбище.

Надя даже заплакала от обиды. Соседа прогнала, дверь закрыла. Села на стул и незаметно заснула. Увидела сон, будто сосед в комнату на цыпочках вошел и тянет к Карпуше крючковатые пальцы.

Вздрогнула, проснулась. Взяла половину хлеба, вороненка накормила. Вытащила из клетки, открыла форточку. Сказала:

Лети отсюда. А то сосед придет, суп из тебя сварит.

Птица расправила крылья и спрыгнула вниз, ложась на воздух.

А мама так и не пришла. Ее осколком убило.

 

Год 2014, 31 декабря

 

Город поджигает небо праздничными огнями.

Город ругается в пробках, давится в метро, месит бурую грязь итальянскими сапожками на шпильках и дырявыми стоптанными ботинками.

А Толику папа подарил на Новый год пневматический пистолет. Только не дает поиграть, сам стреляет. Чудные они, эти взрослые.

Па-ап, ну дай!

Погоди, вот сейчас по голубю.

Голубь от боли подпрыгнул. Упал на бок и затих. А от воробьишки только облачко перьев осталось.

Толик закричал сквозь слезы:

Папочка, не надо, пожалуйста! Давай выбросим этот пистолет.

Папа прицелился в ворона. Тот крылья расправил, коротко каркнул. И с ветки упал кубарем.

Чего ревешь, сопляк? Ты будущий мужик, привыкай.

Взрослые пьяные все, не заметили, как Толик на улицу убежал. Долго фонариком в кустах светил. В небе взрывались веселые фейерверки, хохотали шутихи. Разноцветные огни расплывались в слезах, не давали присмотреться.

Нашел ворона. Поднял, прижал к груди.

Птица благодарно ткнулась тяжелым клювом в ладошку. Мальчик шептал, гладя жесткие перья:

Ты его прости. Папа не злой. Просто обиженный на все.

Ворон набирал высоту, кружа над Городом. Над копошащимися в мусоре повседневности студентами и гастарбайтерами, депутатами и проститутками, ментами и бомбилами.

Его крылья, отливая синим, становились все больше, пока не сравнялись размахом с промороженным ночным небом.

Ворон парил. Укрывая город. Защищая.

Декабрь, 2014 г.

 

 

Монолог танкистки

 

Усилия на рычагах танка Т-34 достигают двадцати килограммов. За стандартный суточный марш механик теряет четыре килограмма.

Это совсем не женская работа. Мария Октябрьская получила похоронку на мужа в августе 1941 года. Просилась на фронт, но ей отказали.

Тогда Мария продала все, что у нее было, и перевела средства в Фонд Обороны. Денег хватило на постройку танка «Боевая подруга». Иосиф Сталин лично разрешил Марии воевать на нем.

Первая в СССР женщина — механик-водитель танка Мария Октябрьская с ноября 1943 года сражалась на Западном фронте.

В августе 1944 года ей было присвоено звание Героя Советского Союза.

Посмертно.

 

Держись, сестренка, — говорят они мне.

Они ближе, чем братья. Потому что танковый экипаж — это больше, чем семья. Мы побеждаем вместе.

И погибаем тоже вместе.

Когда броню разрывает немецкий снаряд, когда детонирует боекомплект и пылает топливо, машина становится филиалом ада на земле.

Не выживает никто.

Это только с виду танк огромный, тяжелый и сильный. Будто слон, грозящий хоботом пушки. На самом деле он уязвим, словно мотылек. И живет, как мотылек, недолго.

В среднем — всего три боя.

Но я стараюсь не думать об этом. Я рву тяжелые рычаги загрубевшими руками, направляя послушную машину вперед, в жуткую огненную мясорубку. Я, женщина, сейчас отвечаю за них, моих мальчишек, работающих в башне.

Я молю Бога, чтобы гусеница не угодила на фугас, чтобы сегодня мы разминулись со смертью.

Хотя бы сегодня.

Завтра может не настать. Нашу покалеченную машину оттащат в тыл, на завод. Там прозрачные от недосыпа подростки будут отдирать от брони то, что было когда-то нами. Экипажем. Слой горелого мяса пополам с расплавленным от дикого жара металлом.

Танк починят и вернут на фронт.

Другой экипаж поселится в нем, как счастливая семья в новом доме.

И кто-то скажет:

Держись, сестренка.

1 Во имя Отца и Сына и Святого Духа (лат.)