Журнальный мир

Как у многих творческих личностей, характер у Бунина был далеко не простым, тем не менее современники воспринимали его по-разному: одни представляли его лёгким остроумным собеседником, которого тем не менее нельзя было назвать открытым человеком, другие писали, что в творческой среде он воспринимался как литератор резкий, неуживчивый и неучтивый. Многие называли его высокомерным снобом, эгоистом и циником.

Иван Алексеевич помогал тем, кто нуждался в поддержке, но при этом любил, чтобы ученики сопровождали его на мероприятиях, – такая публичная демонстрация «свиты» порой раздражала его коллег, называвших последователей писателя «бунинским крепостным балетом».

Бунин общался со многими литераторами, но стоит отметить его особые отношения с Чеховым, которого он наравне с Толстым ставил выше всех в русской литературе, Горьким, Набоковым и Катаевым.

С Горьким Бунин познакомился в Ялте в 1899 году. Вот как описывал сам Бунин это знакомство:

Приезжаю в Ялту, – иду как-то по набережной и вижу: навстречу идет с кем-то Чехов, закрывается газетой, не то от солнца, не то от этого кого-то, идущего рядом с ним, что-то басом гудящего и все время высоко взмахивающего руками из своей крылатки. Здороваюсь с Чеховым, он говорит: «Познакомьтесь, Горький». Знакомлюсь, гляжу и убеждаюсь, что в Полтаве описывали его отчасти правильно: и крылатка, и вот этакая шляпа, и дубинка. Под крылаткой желтая шелковая рубаха, подпоясанная длинным и толстым шелковым жгутом кремового цвета, вышитая разноцветными шелками по подолу и вороту. Только не детина и не ражий, а просто высокий и несколько сутулый, рыжий парень с зеленоватыми, быстрыми и уклончивыми глазками, с утиным носом в веснушках, с широкими ноздрями и желтыми усиками, которые он, покашливая, все поглаживает большими пальцами: немножко поплюет на них и погладит. Пошли дальше, он закурил, крепко затянулся и тотчас же опять загудел и стал взмахивать руками. Быстро выкурив папиросу, пустил в её мундштук слюны, чтобы загасить окурок, бросил его и продолжал говорить, изредка быстро взглядывая на Чехова, стараясь уловить его впечатление. Говорил он громко, якобы от всей души, с жаром и все образами и все с героическими восклицаниями, нарочито грубоватыми, первобытными. Это был бесконечно длинный и бесконечно скучный рассказ о каких-то волжских богачах из купцов и мужиков, – скучный прежде всего по своему однообразию гиперболичности, – все эти богачи были совершенно былинные исполины, – а кроме того, и по неумеренности образности и пафоса. Чехов почти не слушал. Но Горький всё говорил и говорил…

Согласно мемуарам Бунина, Горький, настроенный на сентиментальный лад, при первой же встрече произнёс: «Вы же последний писатель от дворянства, той культуры, которая дала миру Пушкина и Толстого». Через несколько дней Иван Алексеевич отправил Горькому свою книгу «Под открытым небом», после чего между писателями началась переписка, продолжавшаяся около восемнадцати лет.

Горький как истинный ценитель литературы и коллекционер талантов восторгался стихами и особенно прозой Бунина. Например, прочитав рассказ «Антоновские яблоки», Горький написал: «Это – хорошо. Тут Иван Бунин, как молодой бог, спел». Чувствуя растущую симпатию к Алексею Максимовичу, Бунин посвятил ему свою поэму «Листопад». Горький, в свою очередь, пригласил молодого литератора к сотрудничеству в журнале «Жизнь»; затем возглавляемое им издательство «Знание» приступило к выпуску собрания сочинений Бунина. Начиная с 1902 года, в газетных новостях имена Горького и Бунина нередко стояли рядом: писатели считались представителями одной и той же литературной группы; Бунин посещал премьеры спектаклей, поставленных по пьесам Горького.

Несмотря на странное сближение этих двух писателей, они были разными буквально во всём. Вот что писал М. М. Рощин в книге «Иван Бунин»:

Бунин – всегда эстет, аристократ, дворянин, не скрывавший, а подчеркивавший принадлежность к своему классу, древнему роду. Он чуть свысока и даже почти брезгливо говорил о мнимо-простонародном происхождении и корнях Горького, а тот восхищался его дворянством, повторял, что Бунин – последний представитель дворянской литературы, давшей всех «главных», от Пушкина до Толстого. Горький носил свою рабочую блузу с кожаным ремешком, грубые сапоги, заправленные в них штаны, широкую шляпу, пускал слюну в мундштук, гася папиросу, – этот наряд переняли у него Скиталец и Андреев, и однажды, в фойе Художественного театра, встретив всех троих, так одинаково одетых, Бунин не удержался пошутить: «Вы что, охотники?..»

Бунин любил одеваться наимодно, наикрасиво, – всегда твердые воротнички, галстук лучшего качества. Любил носить белое, шляпы, канотье, красивые кепи. При этом Бунин всегда был беден, а под старость просто нищ, еле сводя концы с концами, а «пролетарский» писатель, издававшийся по всему миру, а в советское время имевший необыкновенные тиражи, жил постоянно богато и благополучно.

Вот что писал о Горьком Бунин:

Я всегда дивился – как это его на все хватает: изо дня в день на людях, – то у него сборище, то он на каком-нибудь сборище, – говорит порой не умолкая, целыми часами, пьёт сколько угодно, папирос выкуривает по сто штук в сутки, спит не больше пяти, шести часов – и пишет своим круглым, крепким почерком роман за романом, пьесу за пьесой! Очень было распространено убеждение, что он пишет совершенно безграмотно и что его рукописи кто-то поправляет. Но писал он совершенно правильно (и вообще с необыкновенной литературной опытностью, с которой и начал писать). А сколько он читал, вечный полуинтеллигент, начетчик!

В 1909 году Бунин и Муромцева (жена Бунина) отправились путешествовать по Италии. На острове Капри чета навестила проживавшего там Горького, который, рассказывая об этой встрече в письме, адресованном Екатерине Пешковой, заметил, что Иван Алексеевич по-прежнему деятелен и радует его «серьёзным своим отношением к литературе и слову». Муромцева, вспоминая о долгих диалогах на вилле Спинолла, отмечала, что в ту пору Алексей Максимович и её муж «на многое смотрели по-разному, но всё же главное они любили по-настоящему».

Дружба писателей длилась более десяти лет, за время которых было сказано и написано много хороших слов в адрес друг друга. Бунин писал Горькому: «в человеческих отношениях есть минуты, которые не забываются». И ещё: «Вы истинно один из тех очень немногих, о которых думает душа моя, когда я пишу, и поддержкой которых она так дорожит». Горький писал Бунину: «Я люблю читать Ваши вещи, думать и говорить о Вас. В моей суетной и очень тяжелой жизни Вы – может быть, и даже наверное – самое лучшее, самое значительное», а ещё: «Вот мне бы хоть один такой рассказец написать, чтобы всю Русь задеть за сердце. Какой счастливец стал бы я. Один бы такой рассказец на радость себе и на вечный помин души».

Последняя встреча Бунина и Горького состоялась в апреле 1917 года в Петрограде.

В начале апреля 1917 года мы расстались с ним навсегда. В день моего отъезда из Петербурга он устроил огромное собрание в Михайловском театре, на котором он выступал с «культурным» призывом о какой-то «Академии свободных наук», потащил и меня с Шаляпиным туда. Выйдя на сцену, сказал: «Товарищи, среди нас такие-то…» Собрание очень бурно нас приветствовало, но оно было уже такого состава, что это не доставило мне большого удовольствия. Потом мы с ним, Шаляпиным и А. Н. Бенуа отправились в ресторан «Медведь». Было ведерко с зернистой икрой, было много шампанского… Когда я уходил, он вышел за мной в коридор, много раз крепко обнял меня, крепко поцеловал…

Вскоре после захвата власти большевиками он приехал в Москву, остановился у своей жены Екатерины Павловны, и она сказала мне по телефону: «Алексей Максимович хочет поговорить с вами». Я ответил, что говорить нам теперь не о чем, что я считаю наши отношения с ним навсегда кончеными.

С той поры, как Горький поддержал революцию, он стал для Бунина заочным оппонентом: в публицистике 1920-х годов Бунин упоминал о Горьком в основном как о «пропагандисте советской власти». Горький также дистанционно полемизировал с прежним другом: в письме, отправленном своему секретарю Петру Крючкову, он заметил, что Бунин «дико озверел». В другом письме, адресованном Константину Федину, Горький дал весьма жёсткие оценки литераторам-эмигрантам: «Б. Зайцев бездарно пишет жития святых. Шмелёв – нечто невыносимо-истерическое. Куприн не пишет – пьёт. Бунин переписывает “Крейцерову сонату” под титулом “Митина любовь”. Алданов тоже списывает Л. Толстого».

Очень сложными были отношения Бунина и Набокова, которые начались с восхищения и любви молодого начинающего писателя Сирина к уже состоявшемуся Бунину и закончились взаимной неприязнью двух писателей, борющихся за первенство в литературе.

В 1921 году состоялось заочное знакомство Бунина и Набокова, когда Набоков написал Бунину письмо с просьбой оценить его стихи. Вот это письмо:

Многоуважаемый Иван Алексеевич,

посылаю вам несколько – наудачу выбранных – стихотворений и пользуюсь случаем сказать вам, как ободрило меня то, что писали вы о моем робком творчестве, – тем более, что хорошие слова эти исходят именно от вас – единственного писателя, который в наш кощунственный и косноязычный век спокойно служит прекрасному, чуя прекрасное во всем, – в проявлениях духа человеческого и в узоре лиловой тени на мокром песке, – причем несравненны чистота, глубина, яркость каждой строки его, каждого стиха.

Простите, что так неладно выражаюсь: это так же трудно, как признанье в любви – давнишней любви. Словом, хочу я вам сказать, как бесконечно утешает меня сознанье, что есть к кому обратиться в эти дни великой сирости.

Многоуважаемый Иван Алексеевич,

глубоко уважающий вас

В. Набоков.

Бунин в ответ отправил Набокову не только тёплое, ободряющее письмо, но и свою книгу «Господин из Сан-Франциско».

В 1926 году вышел первый роман Набокова «Машенька», который исследователи считают «самым бунинским» произведением Набокова. На подаренном Бунину экземпляре автор написал:

Глубокоуважаемый и дорогой Иван Алексеевич, мне и радостно и страшно посылать вам мою первую книгу. Не судите меня слишком строго, прошу вас.

Всей душой ваш

В. Набоков

В этом экземпляре «Машеньки» сохранилось одно замечание: «Ах, как плохо!» Замечание написано рукой Бунина в 8-й главе романа на полях возле следующего абзаца: «Это было не просто воспоминание, а жизнь, гораздо действительнее, гораздо “интенсивнее” – как пишут в газетах, – чем жизнь его берлинской тени. Это был удивительный роман, развивающийся с подлинной, нежной осторожностью».

Интерес Бунина к Набокову возрастал по мере появления новых набоковских публикаций. В 1920-х годах произведения писателей часто публиковались одновременно в одних тех же изданиях.

Письма Набокова к Бунину периода 1929–1930-х годов полны нежности и почтения.

В декабре 1929 года Набоков отправил Бунину экземпляр книги «Возвращение Чорба» с дарственной надписью: «Ивану Бунину. Великому мастеру от прилежного ученика. В. Набоков». В ответ на это в феврале 1930 года Бунин прислал Набокову экземпляр только что изданной книги «Жизнь Арсеньева: Истоки дней» с надписью: «В. Сирину. Дорогой Владимир Владимирович, от всей души и с большой любовью к Вашему прекрасному таланту».

В марте 1930 года Фондаминский обратился к Бунину с просьбой написать статью о Набокове для «Современных записок». Бунин отказался.

Осенью 1930 года писатели обменялись фотографиями.

Как отмечают исследователи творчества Бунина, первые нотки раздражения в доме Бунина по отношению к Набокову зазвучали в начале 1930-х годов, как раз во время первого приезда Набокова в Париж и взлёта его популярности. Что это? Зависть? Бунин почувствовал в Набокове конкурента? В любом случае открытой неприязни друг к другу они пока ещё не показывали.

Набоков весьма позитивно отреагировал и на присуждение Бунину Нобелевской премии – в телеграмме, присланной в Грас, было написано: «Я так счастлив, что вы её получили!» Очень жаль, что сам Набоков Нобелевской премии так и не дождался.

В окружении Бунина всё чаще стали звучать слова о том, что Набоков – его единственный соперник. Конечно, это раздражало Бунина и вызывало в нём ревность. Всё эмигрантское сообщество пыталось определить, кому из писателей принадлежит главное место на литературном Олимпе. Например, во второй половине 1930-х годов Марк Алданов призывал Бунина признать, что первенство перешло к Набокову.

В конце 1933 года состоялась первая встреча двух писателей – Бунин прибыл в Берлин на мероприятие, устроенное в его честь публицистом Иосифом Гессеном, и во время торжеств познакомился с Набоковым лично.

Встреча с кумиром сильно разочаровала Набокова. Вот что он писал об этом:

Когда я с ним познакомился, его болезненно занимало собственное старение. С первых же сказанных нами друг другу слов он с удовольствием отметил, что держится прямее меня, хотя на тридцать лет старше. Он наслаждался только что полученной Нобелевской премией и, помнится, пригласил меня в какой-то дорогой и модный парижский ресторан для задушевной беседы. К сожалению, я не терплю ресторанов и кафэ, особенно парижских – толпы спешащих лакеев, цыган, вермутных смесей, кофе, закусочек, слоняющихся от стола к столу музыкантов и тому подобного… Задушевные разговоры, исповеди на достоевский манер тоже не по моей части. Бунин, подвижный пожилой господин с богатым и нецеломудренным словарем, был озадачен моим равнодушием к рябчику, которого я достаточно напробовался в детстве, и раздражен моим отказом разговаривать на эсхатологические темы. К концу обеда нам уже было невыносимо скучно друг с другом. «Вы умрёте в страшных мучениях и в совершенном одиночестве», – горько отметил Бунин, когда мы направились к вешалкам… Я хотел помочь Бунину надеть его реглан, но он остановил меня гордым движением ладони. Продолжая учтиво бороться – он теперь старался помочь мне, – мы выплыли в бледную пасмурность парижского зимнего дня. Мой спутник собрался было застегнуть воротник, как вдруг приятное лицо его перекосилось выражением недоумения и досады. С опаской распахнув пальто, он принялся рыться где-то подмышкой. Я пришел ему на помощь, и общими усилиями мы вытащили мой длинный шарф, который девица ошибкой засунула в рукав его пальто. Шарф выходил очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы тихо вращались друг вокруг друга, к скабрезному веселью трёх панельных шлюх. Закончив эту операцию, мы молча продолжали путь до угла, где обменялись рукопожатиями и расстались.

В 13-й главе «Других берегов» об этой же встрече Набоков рассказывает несколько иначе:

Когда я с ним познакомился в эмиграции, он только что получил Нобелевскую премию. Его болезненно занимали текучесть времени, старость, смерть, – и он с удовольствием отметил, что держится прямее меня, хотя на тридцать лет старше. Помнится, он пригласил меня в какой-то – вероятно дорогой и хороший – ресторан для задушевной беседы. К сожалению, я не терплю ресторанов, водочки, закусочек, музычки – и задушевных бесед. Бунин был озадачен моим равнодушием к рябчику и раздражён моим отказом распахнуть душу. К концу обеда нам уже было невыносимо скучно друг с другом. «Вы умрёте в страшных мучениях и совершенном одиночестве», – сказал он мне. Худенькая девушка в чёрном, найдя наши тяжелые пальто, пала, с ними в объятьях, на низкий прилавок. Я хотел помочь стройному старику надеть пальто, но он остановил меня движением ладони. Продолжая учтиво бороться – он <Бунин> теперь старался помочь мне, – мы медленно выплыли в бледную пасмурность зимнего дня. Мой спутник собрался было застегнуть воротник, как вдруг его лицо перекосилось выражением недоумения и досады. Общими усилиями мы вытащили мой длинный шерстяной шарф, который девица засунула в рукав его пальто. Шарф выходил очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы тихо вращались друг вокруг друга. Закончив эту египетскую операцию, мы молча продолжали путь до угла, где простились. В дальнейшем мы встречались на людях довольно часто, и почему-то завелся между нами какой-то удручающе-шутливый тон.

В письме жене, отправленном 30 января 1936 года, Набоков описал встречу с Буниным в следующих словах:

С Gare du Nord я поехал на av de Vesailles посредством метро, так что прибыл с моими постепенно каменевшими и мрачневшими чемоданами в полном изнеможении. Здесь мне дали комнату в прекрасной квартире. Только я начал раскладываться – было около половины восьмого – явился в нос говорящий Бунин и несмотря на ужасное моё сопротивление «потащил обедать» к Корнилову (ресторан такой). Сначала у нас совершенно не клеился разговор – кажется, главным образом из-за меня, – я был устал и зол, – меня раздражало всё, – и его манера заказывать рябчика, и каждая интонация, и похабные шуточки, и нарочитое подобострастие лакеев, – так что он потом Алданову жаловался, что я всё время думал о другом. Я так сердился (что с ним поехал обедать) как не сердился давно, но к концу и потом, когда вышли на улицу, вдруг там и сям стали вспыхивать искры взаимности, и когда пришли в кафе Мюра, где нас ждал толстый Алданов, было совсем весело. Там же я мельком повидался с Ходасевичем, очень пожелтевшим; Бунин его ненавидит. Алданов сказал, что когда Бунин и я говорим между собой и смотрим друг на друга, чувствуется что всё время работают два кинематографических аппарата. Очень мне хорошо рассказывал Ив. Ал., как он был женат в Одессе, как сын у него шестилетний умер. Утверждает что облик – переносный – «Мити Шаховского» (отца Иоанна) дал ему толчок для написания «Митиной любви». Утверждает, что – ну, впрочем, это лучше расскажу устно. После кафе мы втроем ужинали у Алданова, так что я лег поздно и спал неважно – из-за вина.

По словам Максима Д. Шраера, эта встреча продемонстрировала, что творческие диалоги между литераторами закончились, а по-человечески они полностью отдалились друг от друга.

30 марта 1937 года Бунин и Набоков приняли участие в чествовании Тэффи. Три дня спустя Набоков известил свою жену:

На днях приятненькая была вечеринка, нечего сказать: тра-ла-ла, Алданов во фраке, Бунин в мерзейшем смокинге Ильюша <Фондаминский> в таких узких штанах, что ноги как две черных колбасы, милая, старая Тэффи. Бунин все изображал мою «надменность» и потом прошипел: «вы умрете один и в страшных мученьях.

В одном из писем о Набоков уже без всякого пиетета называл своего учителя «Лексеич Нобелевский».

Через двенадцать лет после первого восторженного письма Ивану Алексеевичу, Набоков написал жене, что Бунин «похож на старую, тощую черепаху, поводящую тусклоглазой древней головой».

Молодой писатель открыто демонстрировал своё превосходство над уходящим в прошлое русским писателем и общался с ним снисходительно, а иногда брезгливо-пренебрежительно.

В письме Алданову от 10 июня 1951 года Бунин негодовал по поводу того, как у Набокова (в «Убедительном доказательстве») преподносятся их парижские встречи:

Вчера пришел к нам Михайлов (П. А. Михайлов, близкий знакомый Бунина, профессор юриспруденции), принес развратную книжку Набокова с царской короной на обложке над его фамилией, в которой есть дикая брехня про меня – будто я затащил его в какой-то ресторан, чтобы поговорить с ним «по душам», – очень на меня это похоже! Шут гороховый, которым Вы меня когда-то пугали, что он забил меня и что я ему ужасно завидую.

Еще через три дня Бунин записал в дневнике (14 июня 1951 года):

В. В. Набоков-Сирин написал по-английски и издал книгу, на обложке которой, над его фамилией, почему-то напечатана царская корона. В книге есть беглые заметки о писателях-эмигрантах, которых он встречал в Париже в тридцатых годах, есть страничка и обо мне – дикая и глупая ложь, будто я как-то затащил <его> в какой-то дорогой русский ресторан (с цыганами), чтобы посидеть, попить и поговорить с ним, Набоковым, «по душам», как любят это все русские, а он терпеть не может. Очень на меня похоже! И никогда я не был с ним ни в одном ресторане.

В 1951 году в Нью-Йорке готовилось мероприятие, посвящённое восьмидесятилетию Бунина. Марк Алданов предложил Набокову прочитать на этом вечере какое-нибудь произведение юбиляра. Набоков ответил письменным отказом:

Как Вы знаете, я не большой поклонник И. А. Очень ценю его стихи, но проза… или воспоминания в аллее… Вы говорите, что ему 80 лет, что он болен и беден. Вы гораздо добрее и снисходительнее меня – но войдите в моё положение: как это мне говорить перед кучкой более или менее общих знакомых юбилейное, то есть сплошь золотое, слово о человеке, который по всему своему складу мне чужд, и о прозаике, которого я ставлю ниже Тургенева?

Знакомство Бунина с Чеховым, так же как и с Набоковым, началось заочно, с писем. В январе 1891 года Бунин написал Чехову с просьбой прочитать его произведения и высказать о них своё мнение. Чехов любезно согласился: «Очень рад служить».

Первая встреча Бунина с Чеховым состоялась 12 декабря 1895 года в Москве. Следующая встреча произошла через четыре года в Крыму. Вот что писал Чехов: «Еду в Ялту, проветриться дней на пять, увидаться с Миролюбовым, Чеховым, Горьким, которые в Крыму».

Бунин мечтал встретиться с Чеховым, но у него не хватало решительности заявиться к нему с визитом, поэтому он, остановившись в гостинице, ежедневно прогуливался по набережной в надежде встретиться с ним. Однажды так и произошло. «…Вечером встретил его на набережной. – Почему вы не заходите ко мне? – сказал он. – Непременно приходите завтра». С тех самых пор Чехов всегда приглашал к себе Бунина, как только тот появлялся в Ялте.

Бунин охотно общался с приезжавшими в Ялту литераторами и актерами, иногда проводил время с Горьким, но всё же выделял из всех Чехова. При том большом уважении, какое он питал к Чехову, он боялся быть навязчивым и оставался у Чеховых только по их настойчивым просьбам. 28 мая 1900 года Бунин писал Н. Д. Телешову из деревни Огневки Орловской губернии о своем пребывании в апреле и мае в Крыму, куда приезжал Художественный театр и где в это время находились Горький и Станюкович: «В Ялте я закружился. Я перезнакомился со всеми актерами и некоторые из них оказались действительно славными людьми. С Горьким очень часто ездили то туда, то сюда. Был несколько раз у Чехова по его настойчивой просьбе – рано по утрам и думаю, что между нами установились бы очень хорошие отношения».

Как-то Бунин остановился в гостинице «Россия». Был поздний вечер. Вдруг зазвонил телефон. Бунин подошёл к трубке: «– Милсдарь, возьмите хорошего извозчика и заезжайте за мной. Поедемте кататься. – Кататься? Ночью?.. Что с вами, Антон Павлович? – Влюблен. – Это хорошо, но уже десятый час… И потом – вы можете простудиться… – Молодой человек, не рассуждайте-с! …Ночь была теплая, тихая, с ясным месяцем, с легкими белыми облаками… Экипаж катился по белому шоссе, мы молчали, глядя на… блестевшую равнину моря».

Довольно быстро Иван Алексеевич стал своим человеком в доме Чехова – он останавливался на его даче в Аутке даже в те дни, когда Антон Павлович был в отъезде.

Чехов придумал для Бунина прозвище Букишон, любил он его также наделять самыми невероятными титулами и званиями, например «господин маркиз Букишон». Себя же Чехов называл «Аутским помещиком».

В мемуарах Бунин признавался, что ни с кем из коллег-литераторов у него не было столь тёплых отношений, как с Чеховым.

Бунину нравилась атмосфера, царившая на даче у Чехова, там он испытывал умиротворение и вдохновение и написал многие свои стихотворения и рассказы.

Дни мои протекают, – писал он А. М. Федорову, – в каком-то поэтическом опьянении. Там, на горах, многое творится,– и снег, и бури, и туманы, и мрачные тучи, а у нас большей частью солнце, бирюзовое, радостное небо и залив моря вдали. Если бы ты знал, какой у меня вид из окон! Мы живем почти у самого Учан-Су. А в кабинете Антона Павловича огромнейшее полукруглое окно тройное и верх – из цветных стекол. Как тут в солнечные дни, можешь вообразить! Антон Павлович здоров и работает. Семья его очаровательная. Сегодня проводил в Москву своего большого друга, – его сестру Марью Павловну. Редкая девушка! В городе бываю почти каждый день, – тут у меня много знакомых, много пишу стихов, много-много начинаю рассказов, читаю … обычно. И мечтаю.

В доме Чехова Бунин, по его признанию, стал своим человеком. «У Чеховых я как родной», – писал он Ю. А. Бунину. Самому Антону Павловичу сообщал 30 января 1901 года: «Не сочтите за бесцеремонность моё пребывание у вас до сих пор, – я хотел переехать в город, но Евгения Яковлевна обижается». После отъезда он писал 22 февраля Н. Д. Телешову с парохода «Батум»: «Плыву в Одессу. Задержал в Ялте приехавший Чехов. Провёл с ним неделю изумительно. Если бы ты знал, что это за человек!» Впоследствии он вспоминал: «У меня ни с кем из писателей не было таких отношений, как с Чеховым, За все время ни разу ни малейшей неприязни. Он был неизменно со мной сдержанно нежен, приветлив, заботился как старший»

По словам Николая Телешова, навестившего Чехова перед его отъездом в Баденвайлер, Антон Павлович уже знал о своей смертельной болезни. Прощаясь, он попросил поклониться участникам литературного кружка «Среда», а также передать Бунину, чтобы тот «писал и писал»: «Из него большой писатель выйдет. Так и скажите ему от меня. Не забудьте».

Чехов хлопотал о присуждении Бунину Пушкинской премии Академии наук за стихи.

Смерть Чехова потрясла Бунина. О его кончине он узнал в начале июля 1904 года в Лукьянове, Тульской губернии, Ефремовского уезда, куда приезжал на почту: «…взял там газеты и письма и завернул к кузнецу перековать лошади ногу. Я развернул газету, сидя на пороге кузнецовой избы, – и вдруг точно ледяная бритва полоснула по сердцу». Вернувшись поздно, по вечерней заре, домой, он не мог успокоиться: ездил среди хлебов и плакал.

Через несколько дней он получил письмо от Горького – Алексей Максимович сообщил, что литераторы начинают подготовку к выпуску воспоминаний о Чехове, и попросил Бунина принять участие в этой работе. В ноябре, прочитав присланную Иваном Алексеевичем рукопись, Горький отметил, что его очерк об Антоне Павловиче написан очень бережно.

В 1908 г., уже после смерти писателя, Бунин посвящает ему стихотворение «Художник».

Хрустя по серой гальке, он прошел

Покатый сад, взглянул по водоемам,

Сел на скамью… За новым белым домом

Хребет Яйлы и близок и тяжел.

Томясь от зноя, грифельный журавль

Стоит в кусте. Опущена косица,

Нога – как трость… Он говорит: «Что, птица?

Недурно бы на Волгу, в Ярославль!»

Он, улыбаясь, думает о том,

Как будут выносить его – как сизы

На жарком солнце траурные ризы,

Как желт огонь, как бел на синем дом.

«С крыльца с кадилом сходит толстый поп,

Выводит хор… Журавль, пугаясь хора,

Защелкает, взовьется от забора –

И ну плясать и стукать клювом в гроб!»

В груди першит. С шоссе несется пыль,

Горячая, особенно сухая.

Он снял пенсне и думает, перхая:

«Да-с, водевиль… Все прочее есть гиль».

Отечественные литературоведы часто сравнивают творчество Бунина и Чехова, находя у них огромное сходство. Сами писатели по вопросу творческого сходства имели однозначно отрицательное мнение. В ответ на то, что критики находят в прозе Бунина «чеховские нотки», Чехов сказал следующее: «Ах, как это глупо! Ах, как глупо! И меня допекали “тургеневскими нотами”. Мы похожи с вами, как борзая на гончую». Сам Бунин по этому поводу в автобиографических заметках записал: «Решительно ничего чеховского у меня никогда не было».

Очень странными были отношения между Буниным и Катаевым. Катаев с пиететом относился к Бунину, считая его своим литературным учителем и ставя выше всех среди остальных современников. К Катаеву же современники относились негативно, считая его циником и даже подлецом. Например, Лиля Брик упрашивала Маяковского отказаться от общения с Катаевым. «Володик, – писала она ему в Ялту, – очень прошу тебя не встречаться с Катаевым. У меня есть на это серьёзные причины».

Семнадцатилетний Катаев, впервые услышавший о стихах Бунина от поэта Александра Фёдорова, в 1914 году сам пришёл к Бунину, находившемуся в ту пору в Одессе. Впоследствии, рассказывая о знакомстве с писателем в книге «Трава забвения», Катаев упомянул, что перед ним предстал «сорокалетний господин, сухой, желчный, щеголеватый», облачённый в брюки, сшитые у хорошего портного, и английские жёлтые полуботинки. Галина Кузнецова в своих дневниковых записях отметила, что Бунин также хорошо помнил момент появления в его доме юноши, который отдал ему тетрадку со стихами и прямо сказал: «Пишу… подражаю вам».

Аудиенция была короткой, но когда через две недели Катаев пришёл к Бунину за ответом, в его жизни произошло «первое чудо»: Бунин предложил ему найти время для дополнительной беседы. С этого момента началось их общение, продолжавшееся – с перерывами – до 1920 года. В 1915 году Катаев посвятил Бунину стихотворение «А дни текут унылой чередой». Через год газета «Южная мысль» опубликовала его небольшое произведение, в котором были строки: «А дома – чай и добровольный плен. / Сонет, набросанный в тетрадке накануне, / Так, начерно… Задумчивый Верлен, / Певучий Блок да одинокий Бунин».

Бунин так или иначе появляется во многих катаевских рассказах. Например, в рассказе «Музыка» девочка напугана нянькой, которая рассказывает про деда, сажающего детей в мешок. А вот и дед: «Это Иван Алексеевич… Гордый горбатый нос и внимательно прищуренные глаза…» Несмотря на едва уловимую мягкую иронию, рассказчик с почтением относится к «Ивану Алексеевичу». В рассказе «В воскресенье» 1917 года к Бунину ещё больше почтения, там он академик «сухой, с орлиным носом, как бы заплаканными зоркими глазами и маленькой бородкой», с «длинной породистой рукой». В 1920-м, после победы большевиков, Учитель изображён карикатурно: «Он был жёлт, зол и морщинист. Худая его шея, вылезавшая из цветной манишки, туго пружинилась. Опухшие, словно заплаканные, глаза смотрели пронзительно и свирепо».

В 1967 году Катаев рисует Бунина, если и не без фамильярности, но подчёркивая ученическое родство и даже находя нечто общее в их внешности:

Однажды я попал в поле его дьявольского зрения. Он вдруг посмотрел на меня, нарисовал указательным пальцем в воздухе на уровне моей головы какие-то замысловатые знаки, затем сказал:

– Вера, обрати внимание: у него совершенно волчьи уши. И вообще, милсдарь, – обратился он ко мне строго, – в вас есть нечто весьма волчье.

…А у самого Бунина тоже были волчьи уши, что я заметил ещё раньше!

В конце жизни Катаев сказал: «Бунин так действовал на меня, что я и внешне стал похож на него: как он, горбился».

Когда в 1918 году Бунин и Муромцева вместе с другими беженцами добрались до Одессы, встречи Бунина и Катаева стали практически ежедневными: Катаев приносил писателю новые стихи, и тот много работал над его рукописями, делал пометки, вносил правки, давал советы, в том числе по дополнительному чтению. «Посвящение в ученики», по словам Катаева, произошло лишь после того, как он услышал от Бунина первую похвалу.

Катаев стал участником одесского литературного кружка «Среда», на заседаниях которого неизменно присутствовал Иван Алексеевич. Разговоры там велись весьма вольные, и Бунин фиксировал их в дневнике. По мнению писателя Сергея Шаргунова, сравнивавшего бунинские ежедневные записи с тем вариантом, что был подготовлен для книги «Окаянные дни», Иван Алексеевич сознательно изъял из окончательной редакции некоторые весьма острые катаевские реплики – писатель не хотел «подставлять “литературного крестника”, оставшегося в советской России».

Вот что писала в то время Муромцева, жена Бунина:

Пришёл Катаев. Я лежала на балконе в кресле. Ян вышел, поздоровался, пригласил Катаева сесть со словами: «Секретов нет, можем здесь говорить». Катаев согласился. Они сели. Я лежала затылком к ним и слушала. После нескольких незначащих фраз Катаев спросил:

– Вы прочли мои рассказы?

– Да, я прочёл только два, «А квадрат плюс Б квадрат» и «Земляк», – сказал с улыбкой Ян, – так как подумал: зачем мне глаза ломать? Шрифт сбитый, да и то, что на машинке переписано, тоже трудно читать, и я понял из этих вещей, что у вас несомненный талант, – это я говорю очень редко и тем приятнее мне было увидеть настоящее. Боюсь только, как бы вы не разболтались… Много вы читаете?

– Нет, я читаю только избранный круг, только то, что нравится.

– Ну, это тоже нехорошо. Нужно читать больше, не только беллетристику, но и путешествия, исторические книги и по естественной истории. Возьмите Брэма, как он может обогатить словарь. Какое описание окрасок птиц! Вы и представить не можете.

– Да, это верно, – соглашается Катаев. – Но, по правде сказать, мне скучно читать не беллетристические книги.

– Я понимаю, что скучно. Но это необходимо, нужно заставлять себя. А то ведь как бывает: прочтут классиков, а затем начинают читать современных писателей, друг друга, и этим заканчивается образование. Читайте заграничных писателей. Одолейте Гёте.

Я искоса посматриваю на Катаева, на его тёмное, немного угрюмое лицо, на его чёрные, густые волосы над крепким невысоким лбом, слушаю его отрывистую речь с небольшим южным акцентом. Он любит больше всего Толстого, о нём он говорит с восторгом, затем Чехова, Мопассана, Флобера, Додэ, но Толстой и Пушкин – выше всех, недосягаемы. Уже три года он пишет роман, но написал только девяносто пять страниц. Хочет дать прочесть Яну первую часть его.

Воспоминания Муромцевой совпадают с воспоминаниями Катаева: «Он говорил, что каждый настоящий поэт должен хорошо знать историю мировой цивилизации. Быт, нравы, природу разных стран, их религии, верования, народные песни, сказания, саги. В то время это меня – увы! – ни в малейшей степени не волновало, хотя я и сделал вид, что восхищён мудрым советом, и с ложным жаром стал записывать названия книг, которые он мне диктовал».

Бунин, покидая Одессу на пароходе «Спарта», перед отъездом не смог проститься с учеником: зимой 1920 года тот заболел тифом и попал в госпиталь, а позже – как бывший царский офицер – в тюрьму. Больше они не встречались. При этом Иван Алексеевич следил за творчеством Катаева – по словам Муромцевой, получив книгу «Белеет парус одинокий», писатель читал её вслух, с комментариями: «Ну кто ещё так может?»

Пользуется большой известностью цитата из «Окаянных дней» Бунина: «Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил“За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки”». Но у этой цитаты есть и продолжение: «Вышел с Катаевым, чтобы пройтись, и вдруг на минуту всем существом почувствовал очарование весны, чего в нынешнем году (в первый раз в жизни) не чувствовал совсем. Почувствовал, кроме того, какое-то внезапное расширение зрения, – и телесного, и духовного, – необыкновенную силу и ясность его».

По сути, эти слова повторяют слова Катаева из его рассказа «Опыт Кранца», где кокаинист Зосин рассуждает сам с собой: «На земле есть только одно настоящее, неоспоримое и истинное счастье – счастье вкусно и много есть, одеваться в лучший и дорогой костюм, обуваться в лучшую и самую дорогую обувь, иметь золотой портсигар, шёлковые носки и платки, бумажник красной кожи и столько денег, чтобы можно было исполнить все свои желания и иметь любовницей развратную и прекрасную женщину Клементьеву». А вот ещё оттуда же: «Деньги всегда нужно брать силой. Я его убью… У меня нет хорошего костюма, я не могу жить так, как хочу жить, я не могу иметь любовницей балерину Клементьеву потому, что у меня нет денег. Это правда. Это – настоящее. И я его убью… Пятьдесят тысяч… Я должен убить, иначе я ни на что не годен».

Бунин знал этот рассказа, так как за два месяца до той записи в «Окаянных днях» Муромцева писала: «На “Среде” Валя Катаев читал свой рассказ о Кранце, Яну второй раз пришлось его прослушать. Ян говорит, что рассказ немного переделан, но в некоторых местах он берёт ненужно торжественный тон. Ян боится, что у него способности механические. Народу было немного».

Катаев же в «Траве забвения» приводит такой диалог с Буниным, который случился сразу после прочтения рассказа:

– Скажите: неужели вы бы смогли – как ваш герой – убить человека для того, чтобы завладеть его бумажником?

– Я – нет. Но мой персонаж…

– Неправда! – резко сказал Бунин, почти крикнув: – Не сваливайте на свой персонаж! Каждый персонаж – это и есть сам писатель!

В 1958 году Катаев вместе с женой навестили Веру Николаевну в Париже. Муромцева рассказывала, что в восприятии её мужа Валентин Петрович навсегда остался юношей, поэтому Бунин никак не мог представить себе, что его ученик стал отцом: «Ивану Алексеевичу это казалось как-то невероятно: дети Вали Катаева!»

Вот что писал Бенедикт Сарнов: «На протяжении по крайней мере полувека Бунин был для Катаева не только Учителем, но и своего рода художественным кумиром, олицетворением некоего художественного идеала… “Писать хорошо” для Катаева – это всегда значило “писать, как Бунин”».

Бунин на протяжении всей жизни помогал публиковаться начинающим поэтам и писателям. Например, Брюсову. В апреле 1899 года Брюсов пишет Бунину: «…Радуюсь, что даёте приют моим гонимым стихам». Бунин даже как-то раз от Чехова получил выговор за то, что вынуждал его, Чехова, иметь дело со скорпионами и прочими гадами, с которыми он иметь дел не хочет.

Дружба связывала Бунина и Куприна. Они познакомились молодыми людьми, которые уже были известными писателями. В очерке «Куприн» Бунин писал, что их отношения были неровными: Куприн то был нежен с ним и любовно называл его Ричардом, Альбертом, Васей, то озлоблялся и выговаривал: «Ненавижу, как ты пишешь, у меня от твоей изобразительности в глазах рябит. Одно ценю, ты пишешь отличным языком, а кроме того, отлично верхом ездишь».

Бунин помог Куприну перебраться во Францию. Когда же в 1937 году Куприн вернулся в СССР, это вызвало большой резонанс в эмигрантской среде, мнения о его поступке разделились. Но Бунин отказался осуждать поступок «старого больного человека». В своих мемуарах он рассказывал о Куприне как о художнике, которому была свойственна «тёплая доброта ко всему живущему».

По рекомендации Бунина в 1923 году в Париж переехал также Борис Зайцев. На протяжении долгого времени Зайцев и Бунин общались очень плотно, считались литературными единомышленниками, вместе участвовали в деятельности французского Союза писателей. Когда из Стокгольма пришло известие о присуждении Ивану Алексеевичу Нобелевской премии, Зайцев одним из первых оповестил об этом общественность, передав срочную новость под заголовком «Бунин увенчан» в газету «Возрождение».

Серьёзная размолвка между литераторами произошла в 1947 году, когда Иван Алексеевич вышел из Союза писателей в знак протеста против исключения из него тех, кто в послевоенный период решил принять советское гражданство. Зайцев как председатель этой организации не одобрял поступка Бунина. Он пытался объясниться с ним письменно, однако диалоги привели к окончательному разрыву.

Тем не менее в своих воспоминаниях Борис Зайцев писал: «Всегда он мне “нравился”. С самых юных лет, когда я был начинающим писателем, а он уже известным, он мне именно нравился “бессмысленно” и бездумно: как нравится лицо, закат, запах леса. Кончая жизнь и о нём думая, нахожу, что относился к нему, собственно, как к явлению природы – стихии. В его облике, фигуре, движениях, манере говорить, неповторимой одарённости всегда было для меня некое обаяние, внеразумное».

Бунин ниспровергал классиков русской литературы. Ни для кого не секрет, что он не любил ни Гоголя, ни Достоевского.

Однако однажды он сказал Георгию Адамовичу с глазу на глаз:

– Всех этих его сумасшедших Кирилловых, Свидригайловых, Иванов Карамазовых, всяких там Лядащенок или Фердыщенок я органически не выношу. Пусть весь мир скажет мне, что это гениально, не выношу – и точка. И убежден, что я прав… Но кое-что у него удивительно. Этот нищий, промозглый, темный Петербург, дождь, слякоть, дырявые калоши, лестницы с кошками, этот голодный Раскольников, с горящими глазами и топором за пазухой поднимающийся к старухе-процентщице… это удивительно. Пушкинский Петербург – блестящий, парадный, «люблю тебя, Петра творенье», а он первый показал что-то совсем другое, изнанку пушкинского…

– А разве не Гоголь?

– Да, Гоголь, верно… Акакий Акакиевич и все в этом роде… верно! Но Гоголь – лубочный писатель. Великий, замечательный, необыкновенный, а все-таки лубочный.

«Это определение Гоголя как лубочного писателя, – пишет Адамович, – я слышал от Бунина несколько раз и несколько раз просил его объяснить, в чем он лубочность видит. Но ничего не добился.

– Ну, лубок… разве вы не знаете, что такое лубок? Вот и у Гоголя лубок».

Но классики классиками, а вот современникам от Бунина доставалось гораздо больше. Не любил Бунин и Блока. Но… Несмотря на то что о Блоке Бунин отзывался весьма нелестно и даже говорил, что тот «нестерпимо поэтичный поэт. Дурачит публику галиматьей», в 1916 году он писал, что Блок «очень, очень талантливый человек. Чрезвычайно талантлив и не по возрасту мудр».

Одним из любимых поэтов Бунина был Фет. И к Фету у Бунина были завышенные требования, ему хотелось подправить его стихи так, чтобы в них не осталось слабых, с его точки зрения, мест. Катаев в «Траве забвения» писал, что Бунин временами и произведения своего литературного бога Льва Толстого желал переписать.

Завышение планки по отношению к любимым поэтам очень хорошо характеризует записанное Буниным в дневнике о другом его любимом поэте, о Полонском: «…9/10 – скука, риторика… Зато 1/10 превосходно». А уж к нелюбимым авторам Бунин предельно категоричен. Как-то он записал, что достаточно двух слов, чтобы навсегда испортилось отношение к автору.

Наверное, единственный писатель, которого Бунин боготворил, – это Толстой. Вот что пишет об этом Борис Зайцев: «Бунин Толстого обожал. Ему нравилась даже форма лба его “Ты подумай, ведь как у зверя надбровные…” В юности, как это ни странно, Иван был даже одно время толстовцем (о чём сам писал). С годами это ушло, преклонение же перед Толстым – толстовской зоркостью, изобразильностью осталось».

О Толстом Бунин даже написал в 1937 году книгу «Освобождение Толстого», которая является религиозно-моралистическим трактатом, в котором подводятся итоги жизни, и своего рода реквиемом по художнику, по философу, выразившему трагедию творца вообще и самого И. А. Бунина в частности. Для Бунина Толстой – один из немногих за всю историю человечества людей, кто задумывался над смыслом жизни и подчинил этим идеям все свое существование. А потому Толстой стоит в одном ряду с величайшими пророками, святыми, мудрецами. «Однообразие Толстого подобно тому однообразию, которое свойственно древним священным книгам Индии, пророкам Иудеи, поучениям Будды, сурам Корана», – пишет И. А. Бунин. На протяжении всей жизни писателя Л. Н. Толстой остается для него создателем абсолютных ценностей в сфере искусства и мысли. «Мечтать о счастье видеть его» – вот тот восторженный лейтмотив, который определяет тональность бунинских размышлений о Толстом.

По воспоминаниям современников, Бунин был очень язвительным человеком и многим от него досталось словесно.

Александр Васильевич Бахрах вспоминал: «Когда он в плохом настроении, он любит кого-нибудь изругать, выставить в смешном свете, очень метко схватывая уязвимые места “противника”. Получается очень зло, но злоба выкипает в нём немедленно и без остатка. Поругается, успокаивается, и настроение тут же улучшается.

– Кого бы выругать? – обращается иногда к окружающим».

И. В. Одоевцева вспоминала, как Бунин читал отрывки из своих воспоминаний на своём вечере в Русской консерватории в 1947 году:

Мы с Георгием Ивановым, как и все присутствовавшие писатели, сидели на эстраде – в зале все места были заняты. Зал был переполнен. Но после антракта он оказался наполовину пустым. Слушатели, не в силах перенести издевательства над любимыми писателями и шутовского передразнивания их, стали уходить, не дожидаясь конца чтения. В тот вечер Бунин был особенно в ударе, в злом ударе. И наносил беспощадные удары всем, о ком читал, изображая их в лицах. Играл и даже переигрывал, исходя желчью и злобой.

– Как он отвратительно кривляется! Неужели ему не стыдно всех поливать грязью? – слышалось в публике. – Неужели же он ни о ком доброго слова не скажет? Какой он злющий.

Хорошо и тепло он говорил об одном только Рахманинове. И Татьяна Сергеевна Коньюе, дочь Рахманинова, сидевшая в первом ряду, горячо аплодировала ему, не в пример остальным слушателям, еле сдерживавшим негодование.

Многие современники получили от Бунина довольно ехидные характеристики. Маяковского он называл «самым низким, самым циничным и вредным слугой советского людоедства», Исаака Бабеля – «одним из наиболее мерзких богохульников», Мариенгофа «пройдохой и величайшим негодяем». Цветаеву Бунин не любил вместе «с её непрекращающимся всю жизнь ливнем диких слов и звуков в стихах». Впрочем, их нелюбовь была взаимной, Цветаева отзывалась о Бунине не менее «лестно»: «Я его не люблю: холодный, жестокий, самонадеянный барин. Его не люблю, но жену его – очень». О Бальмонте Бунин говорил, что он «буйнейший пьяница, незадолго до смерти впавший в свирепое эротическое помешательство». Про Набокова говорил, что он «мошенник и словоблуд (часто просто косноязычный)». Леонида Андреева называл «запойным трагиком», а Максимилиана Волошина «толстым и кудрявым эстетом». О Зинаиде Гиппиус Бунин говорил, что у неё «необыкновенно противная душонка». Она же в долгу не осталась, составив о нём не менее едкую характеристику: «Достаточно взглянуть на его сухую, тонкую фигуру, на его острое, спокойное лицо с зоркими (действительно, зоркими) глазами, чтобы сказать: а, пожалуй, этот человек может быть беспощаден, почти жесток… и более к себе, нежели к другим». Велимир Хлебников в представлении Бунина выглядел как «довольно мрачный малый, молчаливый, не то хмельной, не то притворяющийся хмельным». Ну а Михаила Кузьмина Бунин вообще величал «педерастом с полуголым черепом и гробовым лицом, раскрашенным как труп проститутки».

Думаю, что ни одному человеку не хотелось попасть на острый язык Бунину, который направо и налево навешивал ярлыки, от которых трудно потом было избавиться.

О себе же Бунин был довольно высокого мнения. Вот что писала Галина Кузнецова, которая была любовницей писателя, в своей книге «Грасский дневник»: «…Он часто говорит с печалью и некоторой гордостью, что с ним умрет настоящий русский язык – его остроумие (народный язык), яркость, соль».

Но каким бы человеком ни был Бунин и какими бы ни были его отношения с современниками, это ни в коем случае не умаляет его таланта, его гениальных литературных способностей и не изменяет того факта, что в русской литературе он стал первым писателем, который получил звание нобелевского лауреата.