Журнальный мир

Елена Михайловна уже тридцать лет ходила на работу по одной и той же улице. Сначала пробегала ее минут за пятнадцать, сейчас тратила полчаса, как-то уже не получалось быстрее. Она знала ее наизусть, они вместе пережили юность, потом начали взрослеть, теперь, потихоньку, — стариться. Елена Михайловна заметила это случайно, скользнув взглядом по собственному отражению в витрине булочной: спина и плечи будто потеряли гибкость. Волосы покрасить, что ли, думала она позже, разглядывая в зеркале седой пробор и изумленно разглядывая собственное лицо, касаясь пальцами морщинок у глаз. А зачем? Для кого? На часах — семь десять. Сейчас мама крикнет, что чайник закипел. Заварить чай, положить ватрушки на блюдо. Потом мама расскажет о визите Софьи Николаевны, потом — о том, какой бездарь растет у соседей. Коснется напомаженными губами белоснежного края чашки, пожалуется на плохую погоду и боль в ногах. Все это было, было.

Не было только морщин, но теперь и они есть…

На этой улице Елена Михайловна встретила когда-то свою любовь. Он тоже ходил на работу пешком, со временем они начали кивать друг другу, потом разговорились. Потом стали встречаться. Он брал ключи у приятеля. К семи Леночка все равно спешила домой, там ждала мама, так рано оставшаяся без мужа и посвятившая жизнь воспитанию дочери. Леночка непременно покупала в булочной ватрушки, и в семь пятнадцать они пили с мамой чай, позже есть было нельзя — из-за фигуры.

Он был старше, но о жене и сыне Елена Михайловна узнала, только находясь на пятом месяце беременности. Страх, ужас и отчаяние были так велики, что, выкладывая ватрушки на блюдо, она не смогла сдержать дрожь пальцев. Мама всегда была внимательной. Она вскинула брови — и пришлось все рассказать. Мать все выслушала, поджав губы, и на следующий день отвела ее в какую-то квартиру на соседней Сретенке, на полукриминальный аборт. Оправившись от операции, побледневшая Леночка вновь отправилась на работу, но Он, видимо, поменял маршрут, и она встретила Его только через несколько лет, издалека кивнула и ускорила шаг, сделав вид, что не заметила приветственного жеста.

Через три года она опять познакомилась на этой улице с идущим на работу мужчиной. Сергей ухаживал за ней, дарил цветы и к семи провожал домой. Однажды она пригласила его на ватрушки, мама очень напряглась и весь вечер просидела, поджав губы. В конце вечера он начал что-то говорить об узаконивании их отношений, и мама, склонив голову, приподняла сухонькую ручку, останавливая его взволнованную речь. «Скажите, голубчик, вы, верно, грезите о детях? Я люблю правду, так вот, знаете ли, Леночка, скорее всего, не сможет иметь детей. Очевидно, она говорила вам о своем аборте?» Леночка подавилась чаем, закашлялась до слез, выскочила в ванную, и сквозь шум воды слышала ровный мамин голос и, затем, хлопок двери. Войдя в комнату, она хотела было что-то сказать, а может — закричать, затопать ногами или даже ударить маму, но твердый взгляд остановил ее. Мама осуждающе качала головой: «Ты не имела права скрывать. И потом, если бы он любил тебя, он бы перенес это спокойно. Деточка, я не желаю тебе зла, но могу отдать тебя в руки только настоящему мужчине. А этот что? Ушел, не сказав тебе ни слова?»

Потом романов не было. Случились две мелкие интрижки, обе — на работе, случайно. О продолжении отношений не было и речи, и начавшая седеть Елена Михайловна, вовсе уже не Леночка, все так же спешила к семи домой. Ватрушки в булочной пекли все хуже, в них было все меньше творога и все больше теста, да и оно было все менее вкусным; мама сердилась, но ритуал был незыблемой частью их жизни, таким же необходимым, как мамин вазелиновый крем и мамин массажер для подагрических пальцев.

Седого мужчину со старомодным, траченным годами и непогодой портфелем Елена Михайловна встречала на улице уже несколько месяцев. Она чувствовала, что он смотрит на нее, и непроизвольно напрягалась, выпрямляя спину и внимательнее следя за походкой. Он заговорил с ней возле булочной, как-то очень просто и легко, улыбнувшись и кивнув на пакет с ватрушками: «Вы все время их покупаете, вкусные? Я живу здесь недавно, вот, осваиваюсь…» Сама не зная почему, Елена Михайловна стала ему рассказывать, какими вкусными они были раньше, и потом, совсем уж непонятно зачем, о маме и о семичасовых чаепитиях. Он смотрел и улыбался, щуря мудрые и грустные глаза от порывов ветра. Позже Елена Михайловна пила чай, отчетливо понимая, что влюблена без памяти. И первый раз намазала на ночь лицо кремом. А утром, пока мама не видела, даже слегка подвела глаза. А потом — была не была! — отыскала в столе полуразвалившуюся картонную коробочку сухой туши «Бархатная», которую делали когда-то в Ленинграде и за которой гонялись все модницы бескрайней Страны Советов; плюнув на черный брусочек туши, она растерла краску и аккуратно провела по ресницам… И замерла перед зеркалом в изумлении: на нее смотрела совсем другая женщина, вмиг помолодевшая на десяток лет…

Они начали ходить вместе на работу, благо оказалось, что работают совсем рядом; а вечером он ждал ее, чтобы вместе возвращаться, болтая обо всем на свете и ни о чем. Он приглашал ее в кино, но сеансы были поздние, и Елена Михайловна всегда отказывалась — а мама? Ей нужно массировать пальцы и ноги, и, потом, чай… Он молчал, но, очевидно, был не слишком доволен ее выбором. А прощаясь с ней в неизменные семь у подъезда, задерживал ее руку в своей чуть дольше, чем это было положено «по дружбе»…

Все было ровно так же и в тот вечер. До семи оставалось несколько минут, но Елена Михайловна не могла сделать шаг в сторону, ей казалось, что все это уже было однажды, или что это сон, оставшийся с ночи на ресницах, сморгнуть который нельзя, потому что он не вернется. Сумка и пакет оттянули руку, она стала перекладывать их в другую, нелепо запутавшись в ручках. Вдруг он коснулся ее лица рукой, повернул его к себе, вглядываясь в глаза Елены Михайловны с удивительной, щемящей какой-то нежностью.

— Можно, я помогу тебе?

Она кивнула, поняв, что он имеет в виду нечто большее, чем просто доставку пакетов до двери подъезда. Перехватив пакет, он на секунду замер, потом достал ватрушку и начал… крошить ее невесть откуда взявшимся воробьям. Сердце Елены Михайловны сначала упало, потом — разорвалось на тысячи осколков, заполыхало и забилось как-то по-новому. Через пять минут они молча раскрошили все ватрушки без остатка. Воробьи бились в истерике: такого пира на их птичьем веку еще не было! Он взял ее за руку, нащупал часы и ловко перевел маленькие стрелочки на два часа назад.

— Ой, смотри-ка! — Лицо его выражало неподдельное изумление. — Надо же, только пять! Времени еще вагон впереди!

Подняв голову, Елена Михайловна увидела в окне испуганное лицо мамы. Тюль тут же опустился на место — мама исчезла. Лишь темная тень говорила о том, что она все же не отходит от окна.

Уткнувшись в воротник его черного пальто, Елена Михайловна счастливо улыбнулась. «Пойдем в кино», — шепнула она. И ловко перекрутила стрелки еще на несколько оборотов назад. Она даже не считала, на сколько…

В конце улицы она обернулась. Ветер гнал по растрескавшемуся асфальту листья, через ветки рябины тускло горело окно знакомой кухни. Но улица вдруг стала удивительно молодой. Или ей только показалось?