Человек на чужбине

Человек на чужбине

Стихи

* * *

В коридоре запертая дверь

отрезает, словно по живому.

Грязным тюлем забранный апрель

проживи, не выходя из дому.

 

Там, за перекошенным окном,

целый мир устроен как попало.

Для чего ты просыпался в нем,

вылезая из-под одеяла?

 

* * *

Человек на чужбине прячется круглый год

от того, кто без стука ночью к нему войдет,

ствол к голове приставит, махая ксивой;

дождется его с работы или из кабака,

в подворотне скрываясь, чтобы наверняка, —

и в отчизну доставит силой.

 

Человек понимает: дальше так жить нельзя;

меняет явки, фамилии, адреса;

не зажигает свет, дребезжит засовом,

дверь запирая; думает: как же быть? —

обложили, как зайца, впору щенка купить —

будет кому ковылять за гробом.

 

«А живым я не дамся, — твердит, — не вернусь вообще

ни в каком виде, к этим, в параличе,

брежнеобрядцам гребаным, на гнилую

нитку рты зашивающим; и бог весть,

сколько уж там задохнулось у них — не счесть,

на всю-то одну шестую».

 

И снится ему — он в шестой палате лежит,

к железной привязан койке, и он кричит,

маму зовет: «Помоги, развяжи скорее!»

Мама приходит, трогает на ремнях замок:

«Ничего, — говорит, — ничего, засыпай, сынок».

Гладит по голове пальцами брадобрея.

 

* * *

Тот продуктовый по соседству с винным,

обшарпанный, с плакатом на стене,

мне помнится еще, — за маргарином

и за крупой… — но не хватило мне.

 

Вчерашний хлеб да курево без сдачи.

По телику со Штирлицем кино.

А ты тут стой и не моги иначе.

И вроде мог, но перестал давно.

 

* * *

Грязным дождем продолжается век,

снег на глазах убывает.

Ваше величество, Чуркин Олег,

как мне тебя не хватает!

 

Был ты за водкой ходок в магазин,

куревом брюк прожигатель.

Где ты, притонов блатных гражданин,

чумных пиров председатель?

 

Матом глуша нарастающий страх

смерти, на старом диване

жизнь проводя с Достоевским в руках,

с пачкою «Примы» в кармане, —

 

с тем и пропал, и не виден во мгле,

в царстве разрухи и лени.

Всё ли уже, на нетвердой земле

взявши полбанки, до фени?

 

Чем еще жив, на какие гроши

маешься, вечно свободен?

Глянешь вокруг — и воротит с души,

страх потерявшей Господен.

 

Здесь только ветер колышет кусты,

шаря в колхозной пустыне,

там, где твои не отыщут следы,

где тебя нету в помине.

 

1990

Повалился на пол в гнилом пальто,

к магазинской ругани глух и нем.

В толчее кромешной — незнамо кто,

c полвосьмого вставший — бог весть зачем.

 

За крупой прогорклою — килограмм

в одни руки, — и до сих пор горчит.

Кто бы знал тогда, что вот-вот по швам

карта мира школьная затрещит.

 

Вызывали фельдшера. Таял снег

с отсыревших валенок. Шла зима.

Закрывали кассу. Кончался век.

Скрежетали времени жернова.

 

* * *

Елене Александровой

 

Как мы дальше будем? Никак не будем.

Удалим, забаним, в лицо забудем.

Перебьем посуду и впредь не склеим.

Ничего ни с кем уже не сумеем.

 

Соберем пожитки да сменим адрес.

Все равно откуда уже уставясь

двадцать раз на дню в новостную ленту,

понимать, что тебя в ней нету.

 

Жизнь идет, и времени кот наплакал.

Ну а то, что вилка упала на пол, —

так давно уже не про нас примета,

и сбудется не про это.

 

* * *

…еще по двести сделай, — как там — vale? —

со средней школы, с горем пополам

заучено, — пока не повязали

волки, по старой памяти, а там —

как карта ляжет; срок перемогая —

на белый свет, случившись по УДО,

травы коснуться, где, как неродная,

земля горчит, не узнаёт никто,

по имени не помнит — после пятой

путевки в Воркуту, — когда сельмаг

колхозный взяли, — там уж и усатый

заехал в Мавзолей, а ты никак

забыть не можешь — все перед глазами

Инта, сорокаградусный мороз,

и ночь кругом, и трупы штабелями

уложены, да ссученный завхоз

бубнит под ухом: сколько там, в Речлаге,

у них позамерзало — всех вовек

уже не сосчитаешь, да бумаге

не привыкать: троцкист — не человек,

народишко никчемный, больше года

на общих не протянет — к Рождеству

и остальные вымрут, — вся порода

такая, мол; и двадцать лет: бу-бу

в мозгу, как заведенный, — не заткнется

с тех пор никак, — давно уж сам в земле,

а ты живи и слушай, чем придется

слух замыкая, словно мышь в золе

дни доживай, сапожничай в подвале,

а к вечеру — пол-литра натощак, —

глядишь, и попройдет — чтоб не стояли

сердешные в глазах — хотя бы так.

 

* * *

Все корявее пишется, дышится

черт-те чем — ничего про запас.

Приблатненная разве послышится —

и придется как раз

 

эта песенка туберкулезная,

чей расхлябан размер,

словно дверь, за которой нетрезвая

толчея, где-то в СССР.

 

Там судьбою торгуют по записи,

в одни руки суют четвертак.

И страна с Колымою в анамнезе —

не отвыкнешь никак.