Журнальный мир

Повторяла про себя, поднимаясь в лифте на девятый этаж нашего многоквартирного скворечника, только прочитанные слова: каждый, встреченный на твоём пути человек – ангел. Там, на девятом этаже, ожидала меня Ляля Вольдемаровна, и я из всех сил старалась убедить себя в её ангелоподобии.

Мы приходим в этот мир, чтобы научиться любить. Это учение даётся с трудом. В жизни нам встречаются люди, к которым душа не лежит.

Ляля Вольдемаровна стала для моей гордыни и нетерпимости постоянным спаринг-партнёром.

Первая встреча с ней пробудила в моей памяти воспоминания о далёких студенческих годах, кафедре медицины в университете, где нас, молоденьких военнообязанных студенток, учили азам медсестринского дела.

Кафедра была прогрессивная, оснащена по последнему слову тогдашних технических достижений. В распоряжении будущих сестёр гражданской обороны была даже резиновая кукла-тренажёр для отработки приёмов непрямого массажа сердца и искусственного дыхания, на ней же тренировались ставить уколы.

Мы, студенты, называли этого резинового монстра Лялей. Страшно не любили её, потому что была она, как и подобает техническому чуду, капризна и привередлива.

Стоило чуть пережать ей муляжную грудную клетку нашими неумелыми руками, пытаясь запустить искусственное Лялино сердце, как тут же она начинала противно звенеть и мигать стеклянными глазами: все, мол, рёбра сломаны, зачёт не сдан.

А когда дело доходило до уколов в правый верхний квадрат Лялиной резиновой попы, то, при неумелом попадании туда, куда попадать не следовало, Ляля вообще включала сирену.

Наша студенческая ненависть к Ляле-франкинштейну была столь велика, что периодически различные места её резинового тела украшались надписями типа “Ляля дура”, которые потом нам же и приходилось стирать спиртом, а возмущённые нашим невежеством преподаватели только ворчали:

– Ничего, ничего, привыкайте… По сравнению с обычными больными, Лялька – сплошное золото.

И на наши недоуменные: “Почему?” только вздыхали:

– Потом узнаете. Она хотя бы не разговаривает.

И вот, стоя у дверей моей новой пациентки, я вздыхала: если бы Ляля Вольдемаровна могла молчать…

Есть, наверное, в каждом многоквартирном доме современных мегаполисов своя Ляля Вольдемаровна.

Это её стараниями ежеутренне поставляются свежие новости для политинформации и “светских хроник” на лавочках у подъездов. Это она знает всё про всех – от содержимого соседских холодильников до сумм задолженностей по квартплате. Это она является самым строгим судьёй на общедомовой ярмарке тщеславия, и она же выносит “модный приговор” каждой соседке, проходящей мимо. Она, Ляля, неутомима и вездесуща. Ляля – модница, специалист во всех аспектах бытия и контактёр со внеземными цивилизациями.

Наша Ляля Вольдемаровна, несомненно, была генералиссимусом среди таких «ляль».

Она неутомимо дрессировала пенсионеров и подростков. Установленному ею дрескоду подчинились сидящие сутками на лавочках возле подъезда все её подруги. Все, как одна, были в «капри» ниже колен, шляпках и с обязательной косметикой на лице.

Единственный раз, когда Ляля Вольдемаровна позволила себе и им слабину и стёрла с себя боевой окрас, пришёлся на тот день, когда в доме произошло аварийное отключение электроэнергии. Перепутав в потёмках квартиры карандаши, Ляля Вольдемаровна вышла на улицу с красными бровями и с губами, обведёнными чёрной траурной каймой.

После этого случая в лифтах нашего дома её стараниями появились зеркала.

Долгое время мне удавалось избегать близкого общения с авторитетной соседкой, но такое везение не могло быть вечным.

Однажды наши пути пересеклись.

Опаздывая на работу и не глядя в распахнутые двери, я как-то влетела в лифт и оказалась один на один с Лялей Вольдемаровной. Все пути к отступлению были отрезаны за моей спиной захлопнувшейся с грохотом дверью. На моё робкое: “Здравствуйте”, – соседка строго приподняла бровь.

Ещё теплилась у меня слабая надежда на то, что этим наше общение и ограничится, но лифт, предательски хрюкнув, вдруг дёрнулся и завис между четвёртым и третьим этажом.

Это был капкан.

Пока я судорожно нажимала на все кнопки и пыталась сбивчиво объяснить сонному диспетчеру в динамике, что мы застряли, пока звонила на работу и судорожно извинялась перед сменщицей, Ляля Вольдемаровна терпела. Но как только я произнесла в трубку последние слова, она за меня взялась.

Сначала пришлось смирно выслушать длинную и пространную речь о том, как я не правильно разговариваю со всеми этими козлами из лифтового хозяйства. Потом последовала тирада в адрес всего ЖЭКа. Далее был обличительный монолог о вреде езды в лифте для всех, кто может ещё ногами ходить по лестнице и не перегружать собою старые лифты. При этом Ляля Вольдемаровна смотрела на меня пристально и кивала головой, так что сомнений в адресате этого монолога не возникало. Далее досталось на орехи Татьяне-лифтёрше, живущей в нашем доме, но, для исправности лифта ничего не делающей.

Потом соседка решила заняться мною вплотную.

– Вот, смотрю на тебя и думаю: вроде бы, молодая ещё женщина, почему же себя так запустила? Раз уж свело нас так, вот и спрошу в лоб.

На мой удивлённый взгляд – вроде, я чистенькая, наглаженная – Ляля Вольдемаровна, словно цитируя известный фильм, продолжала:

– Нет в тебе лоска, шика. Ну, что это за наряд? Почему юбка длинная? Ноги, что ли, кривые? И платки эти вечные на голове. Хотя, вроде бы, блондинка, и волосы есть. Почему никогда не красишься? Муж, что ли, ревнует? – Ляля Вольдемаровна стала в стойку, ожидая пикантных подробностей.

– Да нет, – только улыбнулась ей в ответ.– Мне так нравится. Удобно мне так, понимаете? И в храм можно в любой момент зайти, да и вообще, комфортно мне так.

– Да ты ещё и в храм ходишь? – Удивлённо распахнула накладные ресницы соседка. – Может, болеешь чем? Или, всё же, с мужем не ладится?

– Да почему сразу – болеешь, – отвечаю. Нет, не болею, и с мужем всё нормально. Просто мне там хорошо, там я с Богом разговариваю, тянет меня туда.

– Нет, не понимаю, – отрезала она. – И понимать не хочу. Молодая, интересная, а как монахиня. Придёт старость, тогда и пойдёшь. А пока надо брать от жизни всё.

Ляля Вольдемаровна разошлась не на шутку. Все мои страсти и страстишки начали вертеться у меня на кончике языка, сильно хотелось спросить её, когда же, по её подсчётам, должна прийти её собственная старость, если в свои семьдесят она, по её же разумению, “невеста хоть куда”. Хотелось лупануть отрезвляющим: “Срок жизни человеческой семьдесят лет, аще крепок здоровьем – восемьдесят, и большая часть их труд и болезни”.

Но, слава Богу, сдержалась.

Да и лифтёр подоспел аккурат к тому времени, когда от эмоций собеседницы в кабинке лифта уже стало жарко и тесно.

После того случая Ляля Вольдемаровна разнесла по всему дому весть о нашем с мужем частичном сумасшествии: «сдвинутые» на религиозной почве. При встречах со мной каждый раз укоризненно качала головой: опять, мол, в длинной юбке, абсолютно безнадёжна.

Поймала себя на том, что стараюсь в лифт с Лялей Вольдемаровной больше не садиться, делая вид, что, в целях оздоровления, просто мечтаю ходить пешком по лестнице, а потом всю дорогу бурчу: “Достала! Барби-70, юбилейный выпуск”.

Короче, взаимной любви никак не получалось.

Изменилось всё как-то вдруг.

Стала замечать, что всё реже и реже сталкиваюсь с соседкой во дворе. Уже не будят меня по утрам её крики на улице в адрес дворников и водителей машин, припаркованных под окнами. Кружок “юный пенсионер” под подъездом на лавочках как-то расслабился, стали всё чаще мелькать на бабулечках вязаные жакеты, платочки и носочки.

Ясность в происходящее внесла консьержка, сидящая в стеклянной будочке на входе в дом. Как-то остановила она меня вопросом:

– Ира, ты ведь, вроде бы, медсестра?

-Да, вроде бы. А что случилось?

– Да, понимаешь, тут Ляля заболела, несколько месяцев, как не выходит, а обратиться к тебе стесняется, вы ведь с нею не очень дружили. Ей уколы ставить надо и капельницы, ты бы сама зашла к ней.

– А чего это с ней? – Удивилась я, вспоминая “творческую” активность соседки.

– Сама увидишь, – только и кивнула консьержка.

В кнопку звонка квартиры на девятом этаже звонила долго и настойчиво. Наверное, уже бы ушла, если бы не слышала за дверью собачьего поскуливания да какого-то шарканья и шороха, словно кто-то смотрел на меня с той стороны двери в глазок и всё не решался открыть.

Дверь всё же тихонько приоткрылась. Внутри квартиры был полумрак, не разглядеть ничего, но на порог тут же выскочили две абсолютно беспородные дворняги, а потом и кот мелькнул за их спинами.

Ух ты, у Ляли Вольдемаровны, оказывается, живность есть. Значит, не совсем чёрствая старушка, – вдруг подумалось.

– Ира, это ты? Заходи, заходи, у меня тут темно только, – послышался вялый голос из-за двери.

– Ляля Вольдемаровна, у вас что, лампочка перегорела? – удивлялась я, на ощупь переступая порог. – Может, Вову попросить, он починит, – это я о своём муже.

– Нет, нет, не надо Вову, не надо, – зачастила вдруг, словно испугавшись, как ребёнок, соседка.

-У меня есть свет, я его только включать не хочу.

Когда я уже вошла в полутёмную квартиру, а потом на кухню, и всё же щёлкнула выключателем, поняла, в чём дело. Половины лица у Ляли Вольдемаровны словно не было. Вместо него справа было месиво из гноящейся, распадающейся кожи.

Потом, когда мы сидели и пили приготовленный мною же чай, я незаметно для соседки лила в него валерьянку и пустырник, не считая по каплям, а от души. Ляля Вольдемаровна говорила, говорила, вздрагивая плечами, роняя слёзы и размазывая их по оставшейся половине лица, словно обиженный ребёнок.

– Понимаешь, родинка у меня вдруг вылезла, справа на лбу. Большая такая, некрасивая, как рог. Я её все убрать пыталась, народными средствами. А она вдруг в рану превратилась, и поползла рана по лицу. А сейчас вот сын уже к врачам отвёз, а они кричат – рак кожи, какая-то агрессивная форма. Уже облучили меня раз, и химию теперь надо делать, а я в больницу не хочу, как я с таким лицом людям покажусь? Ты, может, согласишься меня прокапать дома? Согласись, а?

Я согласилась.

С того дня мы с Лялей Вольдемаровной начали каждый свою войну: она воевала с болезнью, я – со своей гордыней и чёрствостью.

Постепенно, чешуйка за чешуйкой, спадают с наших душ мертвящие самость и эгоизм. Увидеть ангела в другом человеке можно, только промыв свои собственные глаза.

Вот ведь как мы устроены – только погрузившись в человеческую беду ближнего с головой, вдруг омываешь потоком чужих слёз свою собственную грязь.

Теперь Лялей Вольдемаровной были заполнены все мои дни.

Капельницы она переносила плохо, ещё надо было придумывать, чем её кормить, да и домашний её зоопарк теперь стал моим.

Дворняги Биба и Боба ждали меня в прихожей. Сначала надо было вывести на улицу их, путаясь в поводках, потом сыпануть корма чёрному коту Шекелю и старенькой кошке Машке, а потом уже процедуры, и долгие капельницы, и разговоры, разговоры…

Говорили мы много и откровенно. Шиньоны, парики и приплёты на трюмо соседки постепенно перекочевали куда-то в коробки, равно как и косметика с бижутерией, уступая место лекарствам и книгам.

Книги эти были особые. Они лечили душу. И самая главная, из книг Книга – Евангелие.

Однажды, когда дела наши пошли совсем плохо – переломный в лечении период, и тошнота, и слабость, да и рана на лице только-только начала рубцеваться после очередного облучения – случился у нас с Лялей Вольдемаровной следующий разговор:

– Почему это всё со мной? – Плакала на диване она. – Почему? Ну, пусть бы желудок, или что другое, что глазу не видно, а то ведь лицо! Да я всю жизнь красавицей была, и нарядов у меня – сама видишь, не переносить. Ну, почему бы ещё годков десять не пофрантить, а потом – хоть потоп. А теперь вот я урод-уродом.

Тихо слушала этот уже ставший привычным поток жалоб, а потом вдруг сказала:

– Знаете, давайте я вам историю одну расскажу. Не придуманную. Ту, что сама пережила. Может, она вам и не понравится, а рассказать надо.

Была у меня родная тётя, Лариса. Говорю “была” потому, что здесь, в этом мире, её уже с нами нет. Всю жизнь проработала она детским врачом, педиатром, в маленьком шахтёрском посёлке Донецкой области.

Что такое врач в сельской местности? С одной стороны – почёт и уважение, потому что врач, а с другой – от тяжёлого сельского труда никто не освобождал, потому что зарплата маленькая, а благодарность с людей брать совесть не позволяет.

Вот и крутилась моя тётя, везде успевала. И по вызовам, и в стационаре, и на огороде, и с утками-курами. Муж у неё хирург был, она – заведующая педиатрией. Детей везут в любое время дня и ночи домой. В тяжком труде какая уж тут холёность да красота. Как приедет в отпуск к маме своей, моей бабушке, да соберутся все сёстры вместе – их, с моей мамой, три сестры было, – вот и начнут сёстры поухоженней да помоднее тетю Лору щипать:

– Посмотри, на кого ты похожа? А ещё врач. Где маникюр, косметика? Ходишь всё в одном и том же. Не престижно.

Она им в ответ только улыбается тихо.

И всё свое дело делает. Детей выучила, вот сестра моя двоюродная тоже врачом хорошим стала. И сын, Серёга, на агронома выучился. Лучше и красивей одеваться не стала. Все про неё слухи внутри семьи гоняли: мол, прижимистая у нас Лариса, копейку на себя, на красоту жалеет. Нет, чтобы в салон в город съездить, или на курорт, спа там всякие принять. Нет, всё работает и работает, красоты не ищет.

А потом болезнь к ней пришла, тяжёлая, как и к Вам, Ляля Вольдемаровна. Только у вас вот лицо, а тётю мою по частям резать стали. Болезнь, она ведь не выбирает, доктор ты или нет, красавица или не очень.

Она и в болезни не озлобилась, не затосковала. Всё мужественно перенесла. Я ведь с нею после операций была, помогала после наркоза отходить. Маленькая она стала, волосы выпали, а она всё красивее и красивее становилась. То ли я так её видеть стала. Гляну на неё ночью, когда спит, а мне не спится в больничной палате, – а она такая красавица во сне! Словно светится вся. Последний год жизни в церковь всё просила её возить. Замрёт у иконы, и словно свеча, изнутри светится. Умерла у меня на руках. Всё приказывала: на похоронах не суетитесь, обрядите, в чём есть. Стала я её обряжать, а у костюма рукав и оторвался, так она его выносила. Говорю:

– Нет, тетя Лора, простите, но тут уже по-вашему не будет.

Поехали, купили всё новое. Одели, уложили. Стали люди приходить, прощаться. Весь посёлок. Я такого никогда не видела, чтобы столько людей на похороны пришло. И все в голос:

– Красавица наша…

Рассказывать начали, что тётя Лора всё, что у неё было, раздавала тем, кому нужнее. На лечение в город чужих детишек за свои деньги отправляла. Вещи свои отдавала. Так все и раздала, до последней нитки. Даже муж не знал, скольким помогала. И рассказывать о том запрещала, только у гроба люди говорить стали. А батюшка из монастыря, что рядом, приехал, так сказал:

– О том, в чём в гроб положить и во всю жизнь ходить, не беспокойтесь. Она во всю жизнь перед Богом красавицей по делам своим ходила. Дай вам всем такой красоты достичь.

До кладбища её несли на руках. Четыре автобуса позади пустые шли, никто не сел. А фотография одна только маленькая у неё и нашлась, не любила фотографироваться, не в пример нынешним. Где сохранились фото, и там она не в нарядах, а в белом халате и шапочке медицинской. Все плакали:

– Ушла наша красавица, доктор Лора.

Может, и Вам, Ляля Вольдемаровна, Господь болезнь послал, чтобы Вы настоящей красавицей стали?

В тот день моя пациентка много плакала. Я не останавливала её, не лила в чай валерьянку и пустырник. Есть такие слёзы, что лечат. А когда я собралась уходить, она вдруг тронула меня за руку и тихо попросила:

– Ты там подай за меня в храме записочку, как надо, пусть батюшка помолится. Напиши: о здравии рабы Божьей Елены.

– Елена – это кто? – удивилась я.

Ляля Вольдемаровна смущённо улыбнулась сквозь слёзы:

– Елена – это я. Я ведь, вообще-то, Елена Владимировна, а вот прожила всю жизнь для форса Лялей Вольдемаровной.

…На одной из служб через четыре месяца я заметила тихо стоящую у иконы Пантелеимона-целителя знакомую женщину в брючках и шляпке. Когда-то её звали Лялей. А то, что в брючках – не беда. Главное, что она пришла к Богу. За настоящей, ангельской красотой.