Журнальный мир

ЧИТАЯ БОРХЕСА

Мне давно уже хотелось написать новый рассказ. Наверное, я основательно соскучился по этим путешествиям (порой довольно коротким, иногда значительно более длинным) в сумрачные глубины воображаемой жизни, и подспудное желание странствий томило меня, как много веков назад томило одного хитроумного царя небольшого греческого островка. Желание, несомненно, было, но, к несчастью, я никак не мог придумать сюжет к рассказу. В тупиках подобного рода очень часто помогает случай или даже случайность, которая, разумеется (извините за грубую тавтологию), вряд ли случайна.

Итак, когда я в очередной раз пытался погрузиться в глубины воображения, выталкиваемый оттуда, точно пустая бутылка из воды, вдруг запищал сигнал в электронном будильнике, стоявшем на полке книжного шкафа. Казалось бы, что необычного в столь тривиальной ситуации? Только то, что до сего мгновенья капризный будильник молчал несколько лет, и такое же количество лет я не устанавливал в нем сигнал. Слегка подивившись подобному пробуждению (правда, гораздо менее эффектному, чем пробуждение спящих юношей в Эфесе), я поднялся с дивана, на котором более четверти часа напрасно пытался придумать сюжет к рассказу, подошел и отключил сигнал будильника. И тут же припомнил историю, которую рассказал мне некий человек, с которым я познакомился прошедшим летом на одном морском курорте.

Внезапно очнувшись от долгой спячки, сигнал будильника стал незначительным рычажком, подключившим к работе огромный механизм воображения. Кстати сказать, такое часто происходит во снах, когда пустяковый внешний раздражитель запускает сложный механизм сна, который разворачивается перед внутренним зрением спящего подобием хитроумного лабиринта, а причиной этой громадной, призрачной иллюзии явилась, по сути, всего лишь небольшая крупица реальной жизни. Я записал рассказ своего знакомца, которого вряд ли когда увижу вновь. Сказать правду, кое-что в истории этой мне пришлось изменить, вернее будет сказать – дополнить, но, уверяю, никаких значительных изменений повествование не претерпело.

«…Отдыхая здесь в одиночестве, значительную часть жаркого в этом году июня, я практически ничего не делал, кроме купания в море, долгого лежания на шезлонге, защищенным от солнца навесом, размеренного обеда в близлежащем ресторанчике, а затем и ужина в санаторной столовой. Спать я ложился довольно рано, впрочем, и просыпался тоже рано, чтобы снова начать вертеть колесо размеренной, бездеятельной жизни, в которой даже непродолжительные лечебные процедуры лишь первую неделю показались мне чем-то отдельным от однообразного курортного существования, которое я вел.

Таким образом, к началу второй недели отдыха жизнь моя здесь была запечатана однообразными видами моря и гор, одними и теми же лицами обитателей санатория, строго в определенные дни и часы повторяющимися лечебными процедурами, следующим за ними купанием в море – полным бездельем, прерывающимся только ежедневным, неспешным принятием пищи и сном. Я застрял в этой внешней жизни, повторяющейся изо дня в день, точно мошка в куске янтаря. Ну, возможно, мой янтарь, в отличие от древней смолы, был не таким застывшим. Итак, пребывая пленником внешнего мира и обстоятельств, навязанных мне, в одном удалось мне ослабить те крепкие путы, которыми я был охвачен со всех сторон.

Собираясь на отдых, я прихватил с собой книжку – томик Борхеса – для того, чтобы время от времени питать свой разум духовной пищей, а не только нежить тело бездельем отдыха. Правда, первые несколько дней книжка валялась без толку сначала в чемодане, затем – на столике моего номера. Безделье полностью овладело мной, и я думал, что совершенно напрасно прихватил с собой лишний груз. Однако, как это ни странно, праздность довольно быстро надоедает, и тогда все чаще приходит мысль: чем бы занять себя в однообразии протекающих будней ? Книга Борхеса подошла как нельзя кстати: краткость рассказов, лёгкость слога и глубокие мысли автора доставляли эстетическое удовольствие и пищу для обдумывания мыслей, возникающих при чтении.

Одна мысль тогда не давала мне покоя: мысль о лабиринте. Вернее, то, что мне никогда не доводилось бывать в этих запутанных, рукотворных сооружениях. Я родился и вырос в небольшом городке, затерянном на плоской равнине (такой плоской, что и спрятаться было некуда: и от непогоды, и от внимательного взора местных жителей). Детство, юность прошли там, но и в дальнейшем приходилось нередко возвращаться. Иногда даже не совсем понимаю – зачем. Неудача при поступлении в университет – понятно, внезапная смерть матери – тоже, болезнь и смерть отца – да. Ну а все остальные возвращения, даже после того, как продал небольшую родительскую квартиру? Впрочем, я не об этом…

Город, в котором я теперь жил, можно было бы приравнять к лабиринту (Борхес, наверное, так бы и сделал), но если тебе уготовано долго где-нибудь жить, даже лабиринт становится домом (кажется, об этом, пару дней назад, я и прочел в одном из рассказов Борхеса¹). Время от времени это нагромождение домов, паутина улиц, подталкивали меня к довольно избитому сравнению с хитроумным изобретением гениального разума Дедала. Впрочем, мысль говорит одно, а чувства никак не хотят соглашаться с этим.

До сих пор мне не удавалось побывать внутри изворотливых изделий, тщательно продуманных и искусно выполненных умелыми человеческими руками. Вряд ли я одинок в этом, однако большинство подобных людей не только не скорбят по данному поводу, да и вообще не думают об этом. Ну а мне что за шлея попала под хвост? С одной стороны было почти безразлично, но с другой – немного обидно: хотелось изведать чувства тревоги, беспомощности, затерянности и полнейшего одиночества, возможно, даже почувствовать холодящий изнутри страх, а ещё – испытать восхитительный ужас путешествия по узким пространствам рукотворного чуда.

Лежа в шезлонге, под навесом, защищавшим от жаркого солнца юга, я каждый день ступал в лабиринт, который год за годом создавал почти ослепший аргентинский писатель. Он возводил свой изощрённый лабиринт из слов, а мне это сооружение казалось таким незамысловатым – стоило лишь закрыть книгу, отделив страницы, сегодня прочитанные мной, подсохшим стебельком – и я легко покидал его. Наверное, я был слишком самонадеян. Ещё я размышлял о том, что когда-нибудь смогу посетить настоящий лабиринт, ощупать руками его холодные, мрачные стены, а пока чтение томика рассказов Борхеса было единственным развлечением среди однообразных дней моего ленивого отдыха…»

Здесь оборву повествование моего мимолетного знакомца, потому как далее ничего любопытного он не сообщает. Не удивлюсь, если услышу вдруг недоумённое восклицание: к чему вообще этот странный рассказ? Сначала и мне он напомнил краткий сон в летнюю жару: такой же тяжеловесный, такой же бессвязный и пустой, и все же мне удалось нащупать в нём тонкую ниточку, которая позволила в дальнейшем выйти на одну любопытную мысль. Если помните, человек был раздосадован тем, что ему не удалось побывать в настоящем лабиринте, а ещё мимоходом он сообщает, как время от времени приходится зачем-то возвращаться в городок его юности и зачастую в этих странных возвращениях он не видит никакого смысла. Ну что ж, досаду сполна оставим ему, а вот со вторым сообщением попробуем разобраться.

Если принять высказанную, кажется ещё в XIX веке, мысль о том, что человеческая жизнь есть не что иное, как лабиринт, всё тогда, несомненно, проясняется. Заблудившись внутри своего лабиринта, человек начинает кружить и возвращается к тем местам, где уже бывал однажды. Мой знакомец и не подозревал, что давным-давно затерялся в громаде своего лабиринта, то и дело натыкаясь на городок своей юности, который как будто подсказывал о его плачевном положении, но ему так и не удалось разгадать этих подсказок. Ещё бы, огромное трудно разглядеть, когда находишься рядом, и почти невозможно, если вдруг очутился внутри…

Каждый лабиринт имеет свой вход, свой центр и свой выход. Эти условия, конечно же, подходят и для лабиринта жизни. Кажется, тот же мудрец, который изрёк, что жизнь – это лабиринт, дополнил свою мысль другим умозаключением: центром лабиринта жизни является смерть. Быть может, это сказали его последователи… Позволю себе не согласиться. По-моему, рождение – это вход, а смерть всего лишь выход из перепутанного лабиринта жизни. Думаю, Борхес непременно бы добавил: как знать, быть может, этот выход является входом в следующий лабиринт.

Но что же тогда сияет внутри сумрака? И отчего далеко не каждый в силах добраться до этого сверкающего центра или хотя бы увидеть его далёкие отблески? Гораздо чаще человеку приходится покинуть сумрак своего лабиринта, точно как мой знакомец, лежа на шезлонге у теплого моря, закрывал томик Борхеса.

Эпилог

Не успел я дописать рассказ, как внезапно прогремел гром, и небо заволокло тучами, которые грозили пролиться сильным дождем. Однако дождь так и не пошел; тучи вскоре рассеялись, и окрестности озарило мягкое вечернее солнце. Мне этот пустой звук грома напомнил о трезвоне будильника, и, связав их вместе, я подумал: если взбалмошные звуки будильника начали мой рассказ, отчего бы звуку грома не закончить его? А ещё подумал о том, что если звуки электронного механизма стали как бы началом сна, то громыхание механизма небес вполне бы подошло для пробуждения.

ЖЕЛАНИЕ СОЗДАТЕЛЯ

Один автор упоминал как-то в своем рассказе устами героя, замыслившего путешествие на священную гору, что смертные, дерзнувшие проникнуть в тайны богов, рискуют либо своим рассудком, либо зрением. Какая тонкая аллюзия: сам автор, обладавший чрезвычайно обширными и глубокими познаниями, к тому времени ослеп.

Возможно, мне только кажется, и никаких связей здесь нет. Что ж, ладно… Впрочем, усматривать в подобных совпадениях вульгарные случайности можно, пожалуй, у кого угодно, только не у этого тонкого мастера. Он не был первый, кто угадывал в ущербах плоти, нанесенных не по человеческой воле и действию, печать божественных проклятий или же милостей. Кто знает, кто знает: не переплетены ли эти милости и проклятья воедино, ибо, только освободившись от довлеющей реальности, можно осознать, какие божественные милости таятся за смутной личиной проклятий.

Принимал ли он собственную слепоту как милость? Как преподнесенную милость освобождения из-под власти окружающего мира с его здравым смыслом, с его отчетливо-зыбкими короткими днями и невыносимо длинными, гнетущими ночами, напоминающими репетицию смерти? Думаю, да. Всё это (что он вернул, подобно Господу, своему напуганному герою в рассказе) в жизни Создатель отнял у него, но взамен, взамен преподнёс куда больший дар: творить, создавать свой мир, населять его, подобно тому, как Он населил нашу скорбную планету. Плодитесь, – говорит Господь; и не остается пустым желание Его, как и желание автора не оставляет пустынной придуманную им жизнь.

В рассказе герой пробирается в то священное место и уносит с собой несколько камешков. Это обыкновенная галька, гладко обточенная водой. Неясно: морские камешки или речные. Неясно как они попали на вершину горы, как ими оказалась набита расселина в земле, откуда взял их герой. Для нас это неважно, для него тоже. Но оказалось, это не простые камешки. Они не тяжелы, они гладки, удобно умещаются в ладони, они не поют дуэтов с комьями глины, они постоянно множатся. Строптивые камешки. То их больше, то меньше… То вдруг, невесть куда, почти все пропадают, то умножаются прямо на глазах. Большей частью умножаются. Потом их количество вновь идет на спад. Как? Непонятно. Умножение было их целью? Скорее всего, нет. Это была таинственная игра, придуманная автором, чтобы привести героя к неожиданному финалу. Автор вселяет в творение своё страх к тому, что может случиться. Герой не знает, что это может быть. Кажется, автор – тоже, но он начинает понимать: для чего писал свой рассказ. Герой становится перевернутым, кривым зеркалом его самого. Автор принимает проклятие-милость. Герой, испугавшись неведомых, грозных сил, расстается с ними, отдав камешки странному, нищему, слепому старику, и остается с прежними привычками, со здравым смыслом, с обычной своей жизнью. Автор знает, что ужаснее. Герой – пока нет.

Мне приходит странная мысль: этот загадочный, слепой нищий и есть автор. Он сознательно ввел себя в нить повествования, сделал себя персонажем собственного рассказа, чтобы испытать героя, и когда тот отвергает пугающий дар, возвращая его, автор произносит свой приговор. Похоже, он использовал ветхий приём другого слепого поэта, который позволял богам помогать герою в его долгих странствиях. Теперь с прежними богами дело обстоит гораздо сложнее. Автор знал об этом, но его ожидало в темных путешествиях по обратной стороне потухшего зрения великолепное озарение: он и есть всемогущий бог для своих созданий, творя тем самым глубину направленных друг на друга зеркал, в которую его всегда влекло.

ТРЮК

Я нашел книгу. Где? Не помню.

На обложке нет названия, нет имени автора. Пустая обложка. Темно-зеленая или темно-коричневая? Да, скорее темно-коричневая, или нет – просто коричневая. Коричневая, шероховатая обложка, как на истрепанной книжке из детства…

Форзац, фронтиспис, титул книги – пусты. Нет, это не совсем так. Они отсутствуют. Вернее будет сказать: форзац все-таки есть. Чистый, белый… Далее следуют такие же чистые, такие же белые, такие же пустые листы. Они менее плотные, но это, пожалуй, единственное, чем они отличаются.

Наконец, пролистав несколько страниц, вижу надпись. Она не напечатана, она написана чьей-то рукой. Надпись – строка за строкой – тянется до конца страницы, за ней – ещё такая же страница, и ещё… Потом надпись обрывается. Не могу вспомнить: на середине, ближе к началу, ближе к концу или же вместе с поставленной точкой.

Помню: всё написано на непонятном языке, но отчего-то я умею прочесть. Правда, смысл прочитанного немедленно ускользает, но остается ощущение удовлетворенности. Мне хочется, очень хочется, продолжить написанное (верно, всё же мысль в этом тексте не закончена, да, не закончена…). Я беру ручку. Откуда взялась ручка? Не знаю, вот она в моей руке. Я пишу, пишу…

Чистые, белые, пустые листы заполняются. Я знаю, что мне нужно написать, но не понимаю того, что уже написал. Письмена – даже те, которые только-только вывела моя рука, мои сложенные щепотью пальцы – становятся недоступны моему разуму. Едва я отрываю перо от бумаги, смысл написанного ускользает. Это ловушка. Несомненно! Каким образом я угодил в неё? Не знаю. Откуда мне знать? Я не знаю, не знаю, не знаю… Что-то происходит… Я не понимаю. Я этого не хочу, но если это происходит, значит, оно – превыше моей воли, меня самого; значит, оно существует отдельно от меня, и может меня поглотить, уничтожить или совершить со мной то, чего я не хочу. Я этого не хочу…

Вместе с раскрытой книгой, которую сам же и покрыл загадочными письменами, я оказываюсь перед зеркалом. Откуда взялось зеркало? Не знаю. Я вижу перед собой отражение, которое держит в руках отражение раскрытой книги, в которой отражаются письмена. Я могу, могу их прочесть! Я вижу: знаки в зеркале начинают меняться, преображаясь в понятные мне буквы, точно сбылось чудесное заклинание. Начинаю читать отраженные письмена; читать, ставшие теперь понятными слова, предложения, страницы…

Очень скоро понимаю: книга, которую держу в руках, рассказывает обо мне. Или отражение надписей повествует обо мне, а сама книга (загадочный её текст), если подойти к другому зеркалу, откроет вдруг нечто новое, чего я не могу предположить? Кажется, это начинает волновать, беспокоить, тревожить меня…

Я просыпаюсь. Я учащенно дышу. Я чувствую себя в смятении.

Что если в следующий раз трюк с исчезновением из сна не удастся исполнить?