Журнальный мир

* * *
Рухнула с неба птица;
стало легко ей.
Что-то должно случиться,
что-то плохое…
Но не пытаюсь толком
следовать знакам.
Прежде завыл бы волком
или инако.
Ныне смотрю устало –
сузился круг мой.
Видно, недоставало
гадости крупной.
Сумерки входят в ночь, но
шпарит зарница.
Сонно киваю – точно
что-то случится.

Диптих

1.
Разбередить свои черновики
и выудить нечаянно такое,
чтобы ручей, объявленный рекою,
разлился до невиданной реки,
чтоб древние строения снесло
и унесло – куда им и по чину,
и гром ударил резко, как весло
по голове ушедшего в пучину,
чтоб линии электропередач
бенгальскими огнями заискрили
и в ужасе владельцы тихих дач
скакали по пригоркам, как гориллы,
чтоб плавилось небесное желе
от городских немыслимых пожаров,
и вышел смерч c фигурою поджарой
гулять, как первый парень на селе,
и чтоб кружилась в воздухе зола,
слепить глаза большая мастерица…
Я ведь случайно, я же не со зла,
а поглядите – вон чего творится!

2.
Быть может, через сто недолгих лет
филолог любознательный отроет
в архиве под бумажною горою
довольно примечательный предмет;
раскрыв в обложке выцветшей тетрадь,
заполненную виршами моими,
пытаясь понапрасну вспомнить имя,
которое и не обязан знать,
прочтёт те строки, словно анекдот,
с ухмылочкой раскачивая кресло,
но ничего и не произойдёт –
ушла эпоха, магия исчезла.

Мастер

Легко творить, когда ещё наивен
и ремесло своё постиг едва;
дрожишь безвольным прутиком на иве,
не думая, что спросят за слова.
И напевая самое простое
(которое – и суть, и глубина),
блаженствуешь у Музы на постое,
пока что память не замутнена.
Но стоит только раз дойти до края
и заглянуть в себя, как в тот сосуд,
где демоны, горя и не сгорая,
тебе пророчат небывалый суд,
почувствовать, что крах таится рядом,
и, может быть, давно произошёл, –
как ты уже отравлен этим ядом,
и камень на душе твоей – тяжёл.
Тут не придётся думать об отсрочке –
сомнения умножатся, свербя.
Устанешь выверять слова и строчки,
но не оставят демоны тебя…
Никто теперь проклятия не снимет;
издёрган затянувшейся борьбой,
смеёшься упоительно над ними,
смеёшься неохотно вместе с ними,
или они смеются над тобой.

Среднерусские стансы

Неподвластная воле
выпадает судьбина –
преисполнена боли
и тоски ястребиной.

Степь от края до края,
ни угла, ни пристенка.
Будешь петь, помирая,
как разбойничал Стенька.

Что тебе обломилось,
кроме самых обломков?
Не пеняй на ранимость,
душу некогда скомкав.

Обещал всё исправить,
но себе не товарищ.
Только из топора ведь
каши точно не сваришь.

Сквозь дырявые крыши
льётся мутное небо.
то б ещё расчекрыжить –
дуракам на потребу?

После белой и чёрной –
полоса ножевая.
Но храбришься упорно,
лишь врагов наживая.

И не светит в тоннеле,
и не меркнет в зеницах.
Все звонки отзвенели,
представление длится…

Не роняя престижа,
не надеюсь на милость.
Я себя ненавижу
так, как вам и не снилось.

* * *
Хватаю воздух удивлённым ртом,
от долгого кошмара просыпаясь:
и потолок непрочный, как картон,
и даже стены толщиною с палец;

свернулось одеяло в жёсткий тюк,
от ночника в глазах пылают пятна…
Вот так заснёшь однажды – и каюк,
надеюсь, сон привидится приятный.

Домысливать не буду ничего,
я сам себе провидец и оракул.
Меня не защищает божество,
но хоть не гонит к чёрному бараку.

А хорошо, что впереди покой,
стирающий душевное увечье.
Лежишь, утихомиренный такой,
но хочется, чтоб всё по-человечьи.

Чтоб памятник, приличные цветы;
да чёрт бы и с цветами, в самом деле.
А главное – вот чтоб без суеты –
запомнили потомки и радели…

Пусть этикет и будет соблюдён –
о нас недолго выдастся радеть им.
Не страшно, что когда-нибудь уйдём,
весь ужас в том, что смертны наши дети.

* * *
Всё мечтаю построить склеп,
чтоб из мрамора высшей пробы;
пусть он кажется так нелеп
в окруженье простых надгробий.
Но чтоб было всего с лихвой –
витражи, ангелочки, чаши,
барельефы над головой,
и чтоб плющ всё обвил жутчайший.

А внутри, сотворя обряд
еретического замеса,
саркофаги поставлю в ряд
и себе облюбую место.
Соберу я родных туда,
навезу их со всех погостов…
Это им от потомка дар –
усыпально-фамильный остров.

Может, в этих стенах они
перемирятся поневоле.
Род несчастный, настали дни –
ты не зол, ты не гол, не болен.
И когда они там уже
упокоятся вновь навеки,
я скажу не для всех ушей:
«Благодарствую, человеки».

И покамест я не ослеп,
любоваться буду упрямо–
для меня этот строгий склеп
станет самым священным храмом…
Только денег на тьму камней
не добыть никакой ценою…
Пусть хотя бы стоит во мне
и рассыплется в пыль со мною.

Апокалиптический романс

В одночасье зима настала,
обметелив с утра аллеи.
Я любил тебя слишком мало,
а теперь в основном жалею.

Что нам путаться в разговорах –
кто тут замужем или холост…
На паркете – одежды ворох,
надвигается вечный холод.

Говорят, это солнце гаснет
или стынет ядро земное.
А поэзия… да Пегас с ней!
Ты иди по тропе за мною.

Слышишь, падают наши башни,
гулко рушатся наши стены?
Непутёвым был мир вчерашний,
да и создан не тем, не с теми…

Не оглядывайся, не стоит,
чуешь, гарью дохнуло в спины?
Небо бурое и густое,
или просто в сугробе спим мы?

По усеянному телами
полю долгому (явь ли это?)
ковыляем в мороз и пламя,
чтоб увидеть концовку света.

Только мёртвые не воскресли,
на лице моём – снег и сажа.
Не бросай меня, даже если…
Не бросай меня, если даже…