Журнальный мир

* * *

Герой с канистрою бензина

сжигает за собой мосты

и поджигает море сине,

но всех следов не замести.

И отплывает, как на льдине,

страна любви, где жил один.

Не отличая лиц от линий

растаявших почти что льдин,

он машет, волю дав порывам,

слезам и прочей ерунде…

Но горячо летучим рыбам

в незагоревшейся воде.

* * *

Есть тысяча ответов на вопрос.

Вопрос не задан, что же остаётся:

подслушать шелест листьев, шум волос

про дождь, что хочет лить, но не прольётся

на грешных, что горят в своём огне

и от дождя сильнее разгорятся.

И нет такой любви и сил во мне,

чтоб и любить, и не сопротивляться.

* * *

Упорствуя в своей неправоте

и сравнивая то, что несравнимо,

я слушаю ревниво и ранимо,

но – полно – нет доверия воде! –

Так неуравновешена она

весною ранней, в снеге грязно-сером,

очистив ноги всех, идущих сквером, –

сто тысяч ног, – да здравствует весна!

И холодом не дышат в спину мне

аллеи в эстафете, тени ёлок,

мой друг, моя жена, и мой психолог…

Ни мягче не хочу быть, ни умней.

* * *

И вот – напрасное прекрасно,

ненужное – всего нужней.

Я об одном, хотя и разном,

вернее, я всегда о ней.

Не называй её, не надо:

угадывая имена,

ты нарушаешь стройность ада,

куда отправила меня.

Она – то нить воды проточной,

а то – над пропастью канат…

Из круга выйдет непорочной,

чтоб и спасти, и доконать.

* * *

Там, на улице, не умирает зима.

Постепенно, почти незаметно

умиранье. И сцена всё так же нема,

и без ветра не слышно, как метко

попадают слова. И невидима кровь,

но течёт, будто ночь, через поры.

И слова эфемерны, как неба покров, –

ни углов и ни точек опоры.

Не унять ими боль, что идёт по пятам

и бушует в развалах рассудка –

смесью снега с дождём, и на улице, там,

смерть последнею новостью в сутках.

* * *

Сочинял вне времени и вне места,

вне страны и вне языка,

подключая сны свои вроде квеста,

чтобы вас не брала тоска.

Спите, милые, в спальнях или окопах,

время выбрало и меня

подсыпать вам в паузах и синкопах –

для негаснущего огня –

листья в красных прожилках слова,

снег искристый на тыщу строк

быстро тающих, он возродится снова –

всеобъемлющ, как белый бог.

* * *

Карандаш с острым грифелем – скальпель.

По рисунку стекает вода.

Тонкой радугой в радужке Альпы

и лучи на любые цвета.

По лучам скачет бледная птаха,

электрическим звоном дрожит.

Мы под кайфом любви или страха 

всем готовы рискнуть и не жить.

Сыпани с неба мёрзлых горошин,

снегом уши забей нам и рот…

Острый грифель нажимом раскрошен,

хворост линий огонь не берёт.

* * *

Жизнь исчезает, тает быстро,

как снег, играя на лету

холодным светом серебристым, –

светло обманчиво в лесу.

Вот-вот закончатся дорожки,

подмигивать устанет снег,

и ни землянки, ни сторожки.

По мрамору скользящий свет

крутящего картинки ветра –

куда? – где лестница, где лаз?

…Не сыгран Гамлет, да и Вертер –

не мной, не мной и в этот раз…

* * *

Ещё не осень, просто первый лист

готов к прыжку. Он первый – значит, можно

лететь, не усложняя… День смолист,

и облака – небесная таможня.

Ещё не дождь, но капель шепоток

я различаю в злых порывах пыли

набиться в рот, в глаза, вплестись в поток,

подкрасться тенью острою от шпиля…

Ещё сильнее город близорук:

тень птицы чётче видима, чем птица.

И боль любви сильней из первых рук –

но бога нет! – болит его крупица…

* * *

Что дальше будет – уже и неважно,

быстро проходим тяжёлым путём

в город невидимый и винтажный

с портом, вокзалом, аэропортом.

Мы прибываем, как грязные волны,

в первой волне, а затем – во второй.

Радость довольных и недовольных

в целом сливается с нашей толпой.  

Но улыбаемся – розовы дёсны,

и привираем – сжимает виски:

далее – Иерусалим небесный,

а не загробные «Нью-Васюки».

Женщины плачут, взрослеют дети,

шлют поцелуи огромные вширь,

такие воздушные – некуда деться,

лишь превратиться в дыханье, в эфир.

* * *

Ты ночью разрываешь тишину:

и шепчешь, и кричишь –

но только бормотанье и мычанье,

но только клокотание внутри,

и ничего наружу не выходит…

…Луну схватить за кончик языка,

остановить невнятицу ночную,

в которой ты казалась мне близка,

когда же понимать её начну я…

* * *

Со стихов, Мотл*, мы же имеем кайф

и… гусиный жир, и перо… 

Ночью заходишь в комнату – в чёрный шкаф, 

а утром выходишь из шкафа – пьерым-пьеро. 

За ночь что там случилось с ночным тобой… 

Утром ни слова не выдавить – все молчок. 

Я погружался в темень на метр-другой 

и возвращался утром, как светлячок. 

Я подымался в небо на миг, на два, 

и возвращался в землю на много лет. 

Но и за тысячу встретишь любовь едва, 

а без неё нет кайфа, мой Мотэле…

1* – герой рассказов Шолом-Алейхема.