Чудны дела твои…
Чудны дела твои…
Юрий Орлицкий, поэт, переводчик, доктор филологических наук, один из ведущих исследователей русского стиха. Он родился в Челябинске-40 (Озёрске), это второй опорный центр, где рождалась русская атомная бомба. Возможно, атмосфера этого закрытого города ученых дала еще в детстве будущему практику и теоретику верлибра некий заряд творчества и новаторства, хвативший ему на всю дальнейшую жизнь. Только благодаря этой его «атомной» энергии появился в 1989 году Московский фестиваль свободного стиха, длящийся благодаря его энтузиазму и по сей день.
Его работы, посвященные русскому свободному стиху являются сегодня основополагающими, опирающимися на историю русской словесности и на художественную практику последних десятилетий, несмотря на скепсис менее грамотных современников. О вздорном иногда отношении к верлибру не премину сказать здесь несколько слов.
Помню в середине 70-х разговор в редакции «Нового мира» между заведующим отделом поэзии Евгением Михайловичем Винокуровым и его заместителем Вадимом Сикорским, который считался поэтом-философом. Винокуров, сидя в кресле, долго и весьма эмоционально излагал свой взгляд на верлибр, связывая его с сюрреализмом и т.д., наконец, нависавший над ним рослый Сикорский заявил: «Я так понял, чем больше поэт шизофреник, тем лучше у него получаются верлибры». Винокуров посмотрел на философа снизу вверх, поднял вверх левый мизинец и ногтем большого пальца другой руки отчеркнул ноготь своего мизинца, произнеся следующее: «У тебя ума-то с этот ноготь, где тебе понять, что такое верлибр!»
Вспоминаю этот разговор, натыкаясь время от времени на вспыхивающие дискуссии на эту тему. Правда, они отличаются большей эрудиций и опорой на уже как-то сложившуюся традицию. Например, подобное умозаключение, вполне свежее: «Пока что русский верлибр не дал ни одного поэта, признанного великим не в своем кружке, а в обществе, которое, сколь бы ни понизился в нём градус внимания к поэтическому творчеству, всё ещё отлично понимает, кто принц, а кто нищий. Принцы продолжают рифмовать…»
Юрий Орлицкий, единственный, кто дал типологию свободного стиха как переходной формы, он достойно развивает размышляющую манеру Владимира Бурича и Геннадия Алексеева. Он лауреат Международной отметины имени отца русского футуризма Давида Бурлюка и лауреат премии журнала «Дети Ра» (2015). В этой подборке выделена тема возраста, с позиции которого автор смотрит на разные поколения, ушедшие и уходящие, это стихи зрелого мужа, знающего цену жизни и смерти. Сила их в незаметных деталях (опыт медитативной лирики), даже в таких, как смещение ударений:
Чудны дела твои, Господи
Чудны
Или чудны?
Чудны дела твои:
Столькими чудесами украсил
И ежедневно украшаешь
Ты мир…
Вячеслав Куприянов, поэт, прозаик, переводчик
FOR NO ONE
Кто тут у вас где
Кто при чем
Кто почему
Никого тут нет
Никто ни при чем
И нечего тут
Закройте дверь пожалуйста, не мешайте работать
Девочка грызет печенье
И сочиняет хайку
НИ ДЛЯ КОГО
* * *
Беззаботной птицей поет Вивальди
В деревянной клетке органа:
Весна, Лето, Осень, Зима, Весна…
UNGRATTFUL DEADS
Памяти Леопольдо Панеро
1
Люди
Несущие на себе свое время:
Семидесятилетние рокеры
Шестидесятилетние байкеры и хиппи
Пятидесяти –
Панки
Они движутся
в равнодушной толпе
как заблудившиеся
во времени динозавры
теряя на ходу
чешую,
шприцы,
постеры,
голоса…
2.
Жизнь
Очень скоро
Закончится
А эти толстоногие тетки в метро
Так ничего и не заметят
Так и будут ржать
Как старые пьяные лошади
уже
после
бойни
3.
Как живете, ровесницы
Давно вас, слова Богу, не видел
Вы ведь думаете,
Что еще живы
Смотритесь по утрам в зеркало
Намазывая лица
Собачьим дерьмом (вечером уже не решаетесь)
Рассказываете внукам
Байки о своей молодости
Учите их жить
Забывая
Что сами
Так и не успели
Сделать этого…
4.
И – младшие:
Им тоже уже за сорок
Тоже есть что вспомнить
И не на что надеяться
Сидите в кафе
Вспоминая жен и мужей
Рассказывая о детях и внуках
Вцепившись руками
В сумки с ключами и зарплатой –
Тоже уже
Почти мертвые
5.
Смерть
Заберет
Всех
И тех, и этих,
И даже совсем молодых
С голыми ногами и наглыми глазами
С колокольчиками
В носах и в пупках
В желтых ботинках –
Oh, tie a yellow ribbon cross the old oak tree –
Как протанцевал бы
Доживи он до 70-х
Андрей Белый…
* * *
Обнажаются стены…
В. Бурич
Обнажая стены
Не обязательно увидишь прошлое
Его
Может там и не быть
Скорее уж
Настоящее и будущее
Беспросветно белое
С устойчивым оттенком серого
Одно слово –
Бетон…
* * *
слова
услышанные поэтами
и произнесенные ими
иногда слышат
и нормальные люди
при этом
они наверное думают
что это было
откуда взялось
зачем это надо
но слава богу
очень скоро забывают
* * *
во сне видел дочь
читающую стихи на публике
твердым уверенным голосом
за которым
так легко увидеть
неуверенность и нетвердость
как я люблю ее
как боюсь…
все
больше ничего не осталось
ни слова…
* * *
Сначала
Ты была моей дочкой:
Я показывал тебе мир
Которого ты прежде не знала
И так доверчиво меня слушала
Потом
Стала сестрой
Равным и близким
Самым близким
Человеком
Наконец,
Обратилась второй мамой
(иногда я даже забываюсь
и называю тебя именно так)
Ты становишься с каждым годом
Взрослее и мудрее
А я отстаю и отстаю
Доверчиво
Держась за твою руку…
Поэту
Твои книги
Никогда не будут гореть на костре
Ни один левый или государственник
Не будет брызгать на них
Бешеной слюной с экрана
От которой
Книги горят лучше,
Чем от бензина
Из канистры,
Которую держит к руках
Парень в униформе
с тупым и равнодушным лицом
злобно пинающий пачку книг
сложенную поленницей –
слуги добра
всегда
с таким наслаждением
выкалывают глаза
цветам зла
да и самому тебе
ровным счетом ничего не угрожает
кроме необходимости
пробивать очередную дырочку на брючном ремне –
разве что
безразличное списание
унылой теткой без лица
в пыльном сером халате
потом – бессрочное ожидание грузовика
в темном коридоре
сырой подвал с тусклой лампочкой
медленная как в китайской пытке
ржавая вода с потолка
ленивые крысы забвения
бесплатный проезд
подсолнечное масло по льготной цене с 9 до 12
бесконечный
пустынный
пляж
в дешевом межсезонье…
В мире книг
…Тогда
Сэлинджер был только один:
С черно-белым уайетовским мальчиком на корке.
Несмотря на огромный (аж за 100 тысяч) тираж,
Его нужно было еще и достать
(хотя достали, кажется, все)
И книга могла оказаться потрепанной
С обтрепанными уголками
(до самого недавнего времени
и у меня была такая)
А этот – совсем новенький, разноцветный
Девочка читает его,
прислонившись к колонне
на станции метро
и никого не видит –
даже уайетовского мальчика,
на встречу с которым она пришла
Выше стропила, плотники!
Ловись, рыбка-бананка!
* * *
Она
Очень гордится тем
Что родилась и выросла
В этом огромном городе
Презрительно поджимает губы
Говоря о понаехавших
Втридорого покупает
поддельное вино
в самым дорогих центральных магазинах
после работы
едет по очереди к старым родственникам
убирается, готовит, ворчит
очень поздно
добирается до собственной квартиры
раздевается
долго смотрит
на свое новое
красивое дорогое белье
которого никто никогда не увидит
и засыпает
Может быть
Ее зовут
Элеонор Ригби?
* * *
Не спи на закате,
Пожалуйста, не спи!
Понимаю, поезд так укачивает,
Ночь позади бессонная,
Дорога впереди долгая.
Все равно, постарайся, не спи –
В этом сне,
Одновременно тревожном и сладком,
Многие остаются навсегда,
Забывая проснуться.
За моим окном –
Сонная станция Урень (или Урень)
Вся залитая закатным летним солнцем
Серые старые домики
Пыльный газик
Цветущие яблони
Пожалуйста, не спи на закате –
А не то превратишься
Не в Урень, так в Урень
* * *
Разбегается по лысым холмам
огненная шкура дракона
В такие ночи умирают
в своих одиноких домах
больные
Как удар огненного хвоста
короток путь от эпиграфа к эпикризу
Заверни в фуросики печаль,
отнеси в далекие горы
оставленной умирать матери
Только сам не умри
по дороге…
* * *
Вместе со старостью
подползают страхи:
незамкнутой двери
и непогашенного огня,
незнакомца в ночном дворе
и красивой девушки напротив.
Отводишь глаза,
ускоряешь шаг,
возвращаешься к запертой двери
Не забывая
бросить взгляд
в зеркало
* * *
первая рубашка –
розовая
или голубая
последняя,
говорят, -
белая
если сможете,
назовите еще два оттенка
хотя бы…
* * *
Люблю себя
Потому что узнаю в себе
то мать
то отца
то деда
даже бабушку,
с которыми рос.
и которых продолжаю любить
Каково живется тем,
кто ненавидит своих близких?
* * *
Две оранжевые женщины
сильно за сорок
Медленно ползут по эскалатору
…………………………с мокрыми тряпками в руках
Как любимого мужчину
…………………………обнимая каждый фонарь
Они весело переговариваются
…………………………а мне почему-то печально…
* * *
боюсь огня –
шага,
сделанного древним человеком
к костру
до сих пор
не повторил
боюсь воды –
на отчаянный прыжок
совершенный на берег
обезумевшей рыбой
уже решился
но больше всего
боюсь людей
особенно тех
что прошли
огонь и воды
Про ударение
Чудны дела твои, Господи
Чудны
Или чудны?
Чудны дела твои:
Столькими чудесами украсил
И ежедневно украшаешь
Ты мир…
Чудны дела твои:
Не устаю удивляться
Кук странно, как чудно
Устроил ты этот мир
Чудны дела твои Господи
Чудны
И чудны
* * *
Я увидел во сне
страшное прекрасное стихотворение
и проснулся
чтобы его записать
оно называлось
я и Ингеборг Бахман
Я пишу
и оно стирается из памяти
забывается
гаснет
помню только
прекрасное альпийское озеро
на котором никогда не был
и ниточку интонации:
….той водой
в которой отражаются старые деревья
и камни
той лодкой
что бесшумно скользит
по этой воде…
тем веслом
что раз за разом поднимается
из этой воды…
все равно
уже забыл
жалко
* * *
красивые дети с разноцветным мороженым
заняли в кафе все столики
весело переговариваются
смеются
если бы не солдатская форма
и тяжелые автоматы
особенно у девочек…
* * *
Третья столица
звучит примерно так же
как третья молодость
или третья свежесть
проплывают
за дождливым стеклом
чужие посторонние лица
другая
третья жизнь
* * *
…Слова спасителя нашего,
сказанные им на нашем кресте,
сделанном из нашего лучшего, отборного дерева
нашими лучшими мастерами
в известной на всю страну мастерской
по производству крестов
с применением наших новейших технологий
(особенно хотелось бы отметить
высочайшее качество
наших гвоздей, копий и губок)
…Отче, на кого ты меня оставил…
(и что, спрашивается, его опять не устраивает?)
Эстетика
Вонми, небо, и возглаголю
В тысячный раз
слышает в одно ухо
(шнур дешевых наушников
давно перетёрся)
одну и ту же музыку –
Канон покаянный
преподобного Андрея Критского
(когда-то,
много лет назад,
старый приятель,
увидев у него в руках эту книгу,
с пониманием покачал головой:
«много же ты нагрешил!»)
– великую песнь
тщете существования
и неизбежности греха
и такой же неизбежности
покаяния,
наказания
и прощения.
Неведомые в детстве
слова молитвы
каждые две минуты
прерывают чтение.
Он неподвижно лежит на спине
со стареньким плеером
около сердца.
Мнемоника
Откуда начну плакати окаяннаго моего жития деяний?
Что ни час
всплывает в памяти
новое воспоминание.
Обычно –
из очень далекого
прошлого:
смеющееся лицо молодой матери,
безлюдный берег озера,
песок с мелкими камушками,
неосвещенная деревянная лестница
в старом двухэтажном доме
старое согнувшееся дерево за окном,
вкус губ,
смятых первым неопытным поцелуем,
ужас первой ночи любви
и первой измены…
THE END
Приближается, душе, конец
Когда я ослепну –
буду смотреть сны:
зеленое мельканье леса за окном вагона,
серые волны моря,
любимые лица –
пока не забуду.
*Когда оглохну –
буду вспоминать что-нибудь изысканное, но нехитрое –
Орландо ди Лассо
или Gentle Giant,
шорох тех самых волн,
шепот тех же любимых, –
или нет –
лучше пение птиц за окном
рано утром.
Когда перестану двигаться –
останется жжение пяток от волжского песка
и ожидание достоевской встречи
за очередным питерским углом.
Когда умру –
птицы умолкнут,
а экран медленно погаснет
и уже не смогу
вытащить последнюю занозу
из мертвого пальца.