Журнальный мир

Цвет сырой штукатурки

Рассказ

У манякинского дома повернула налево, на улицу Красина, Сергей Иосифович с пьедестала холодно поглядел вслед, звезда Героя на пиджаке. Миновала двухэтажное кирпичное здание с  датой «1914» на узком фронтоне и оказалась на задах драмтеатра. Слева, на Петра Некрасова, сворачивала работу приёмная комиссия медицинского университета, раньше здесь было училище, где преподавала бабушка. Помню пустую столовую: в  белом шкафу хранилась куча стаканчиков из плотного картона, я играла с ними, как с конструктором. Строила стены и башни, пока бабушка, уже на пенсии, обсуждала с подругами жизнь и  любовь Розы Гарсии.

Драматический театр пришлось обходить со стороны служебного входа, противоположное крыло окружал временный забор, который скрывал и двери камерной сцены, и якобы актёрское кафе «Станиславский». Бутафория. А внутри совершенно хаотический лабиринт лестниц и низких коридоров, есть обшитая деревом шикарная гостиная, где за большим столом проводят читки. Как-то оказалась в этом закулисье по работе, что-то шекспировское ставили в тот вечер, то ли «Бурю», то ли «Сон в летнюю ночь». Актёр меня в тёмном коридоре очень напугал тогда – глаза навыкат, лицо длинное, белое-белое. Толстая маска грима скрывает морщины на плохой бугристой коже, – вы не заблудились, милочка?

Вышла на улицу Ленина, через дорогу – музей Врубеля, там в подвалах, в уютных мастерских, работает реставратором моя одноклассница, всё никак встретиться не можем. Рассказывала о памяти бумаги: если лист пролежал согнутым пятьдесят лет, его недостаточно расправить, нужно положить под пресс на те же полвека, заставить бумагу забыть, что она когда-то была согнута. А с людьми так же?

Повернула направо, о чём-то задумался Ульянов, а в полусотне шагов Ленин в плаще смотрит вдаль, у ног его рассекают холодный туман скейтборды. Две стройные подружки покинули магазин английской книги и остановились у театральной афиши: благословенна будь осень в Сибири, благословен будь изобретатель приталенного пальто.

Спускаясь по гранитной лестнице, пропустила вперёд стайку студентов-медиков. Спешат на лекцию после перекура, у входа в  корпус больше нельзя, гоняют. Теперь по правую руку тянулись красивые старые здания. Стоматологическая клиника медицинского университета, первая удалённая шестёрка. Бар номер один, первый раз в хламину. Бар номер два, первый поэтический вечер. Бар номер три, первый… хм, нет, тогда уже не первый, до этого с Максом. Остановилась у пешеходного перехода. Чуть дальше справа, на Партизанской, наш знаменитый худграф. Камилла там училась. На верхних этажах окна большие, высокие. Пыльные залы с мольбертами, мы сидели с ней на подоконнике, свесив ноги над сырой улицей, передавали друг другу портвейн, ели сыр, любили. Тогда я ещё не боялась высоты.

У Серафимо-Алексеевской часовни дрожал нищий, вложила в протянутую руку пять евро. На середине Юбилейного моста остановилась, облокотившись на перила. Водовороты мутной коричневой воды, даже на середине Омки торчат какие-то коряги  – совсем обмелела. Йон любил гулять по этим перилам, ничуть не боялся сломать шею. Камилла всегда смеялась, когда он так дурачился, деланое равнодушие. А однажды призналась мне: ей было страшно за него. Каждый раз. Мост остался позади, поворот направо, в небольшой сквер на берегу, параллельно улице Лермонтова. За нестрижеными ивами угадывается мастерская по ремонту велосипедов, хипстерствующая фронда подкручивает какие-то гайки, улыбаясь в завитые усы. Там раньше был магазин гуманитарной литературы, да ещё букинистика. Игорь Петрович отдавал всё за копейки, только читайте, ребята, читайте. Свободными вас сделают только хорошие книги.

Пустые причалы проплывают мимо, один, второй, третий, четвёртый. Холодный, никому не нужный бетон и металл. Нет больше кораблей и не будет никогда: река для судоходства не годится. Квадратные проплешины с битым кирпичом зияют на месте билетных касс. Впереди стрелка – место слияния двух рек, откуда триста лет назад и вырос город. Путь к ней преграждает металлическая сетка. Табличка гласит, что дальше – опасная зона, якобы набережная может обвалиться и уйти в реку в любой момент.

Надела перчатки, примерилась – и ловко перелезла через забор. Вот она, Набережная с большой буквы. Вовсе не такая ветхая, скорее уж старинные постройки на противоположном берегу сползут в воду по весне. Участок, выложенный красно-серой тротуарной плиткой, плавно огибающий стрелку. Метрах в тридцати – слияние Омки и Иртыша, за поворотом – грузовой причал. Зябко, ветер пробирает. Трава на склоне ещё зелёная, помню, как днями напролёт валялись тут с Сирин и Джерси, близняшками из лицея неподалёку. Мы общались на равных и прочили сёстрам великое будущее.

А справа – бетонный парапет, тот самый. Ко дню города его неизменно мазали известью, и с этого дня в начале августа начинался новый цикл, с чистого листа. Чёрным маркером по белому бетону – стихи, цитаты, диалоги, растянутые на недели. Идёшь, читаешь, пишешь ответ, если есть что ответить. Вернувшись на другой день, убеждаешься, что ты не одинок. Прочитан, оставил след в чьей-то памяти. Вот он, след: чёрный ангел крылатый играет на флейте. Что ты будешь делать, когда твой город превратится…

Никого вокруг. Я, как всегда, первая. Иду вдоль парапета, не то скрижаль, не то стена плача. Цой, Шевчук, Бутусов, Гребенщиков, Кинчев, Летов, Дягилева, Анчевская, Арефьева, Апрелева, Ященко – хватали, растаскивали на строчки. Петь русскую душу можно только на русском языке, простите меня за шовинизм и  банальность. Они пели, рисовали и показывали нам – любого человека в любом уголке мира – через треснувшее зеркальце нашей больной поэтики.

Из-за поворота бесшумно и грациозно, как туманные мороки, вышли Йон и Камилла. Он высоченный, смуглый, с чёрной гривой, собранной в хвост. Она маленькая, с тонкими чертами, старая куртка Йона у неё на плечах как пальто. Он здоровается тихим красивым голосом и, смертельно устав, ложится на траву вперемешку с жёлтыми листьями.

– Ты в одной рубашке, куртку подложи хотя бы, – возражает Камилла.

Йон останавливает её, выставив перед собой длинную ладонь:

– Я никогда не мёрзну, а на чёрном грязи не видно. Тем более что я сейчас в Питере, а там по осени куда холоднее. Прошу тебя, надень куртку.

Камилла хмыкает и отходит к парапету.

– А ты как? – спрашиваю.

– Нормально, – она отвечает монотонно, ведя пальцем по строке на камне. – Недавно переехали с мужем из центра в Бейт-Шемеш, там спокойнее. Старший сын пошёл в первый класс.

На траве рядом с Йоном сидели, пригорюнившись, Сирин и  Джерси: первая вся в чёрном, на голове у второй цветастый растаманский берет. Молчат, как обычно. Джерси улыбается, Сирин что-то пишет в блокноте, брови домиком.

Невысокий веснушчатый Рольф с копной давно не стриженных рыжих волос утвердил на парапете тяжёлый рюкзак, вздохнул и своеобычно проворчал:

– Так. Что-то я замучился.

– Ляг, отдохни, – предложил Йон другу, не поднимая головы.

– Да иди ты в баню, – дружелюбно огрызнулся Рольф. – Еды захватил кто-нибудь? Я из Москвы сюда пёр, да ещё под рюкзаком.

За спинами близняшек материализовалась Элли с огромным чёрным зонтом, бледная, в тёмных круглых очках, вызов в лукавом взгляде из-под стёкол, губы обманчиво-детские:

– Уф, ну и дубак у вас тут, я и забыла. В Рио о таком только мечтать, – она закрыла зонт, вытянулась и покрылась многолетним загаром.

– А, ну конечно, вот вы где. Я что, опять опоздал? Скажите мне, что я не опоздал, – любезной весёлой скороговоркой приветствовал нас Ежи.

– Твой роман по-прежнему у меня, представь. Помнишь, толстая серая тетрадь, которую ты мне тогда отдал на время, почитать? – Ежи я была особенно рада.

– Ну, забрать не получилось, прости, теперь мне он точно без надобности, – достал фотоаппарат из футляра и принялся что-то регулировать. – Свет тут, конечно, оставляет желать.

Ежи с досадой посмотрел на серое небо, готовое в любой момент разразиться дождём, и привычным движением погладил страшный красный след на шее.

Вика вздрогнула и проснулась. Дома тихо. Шурша гравием, выехала из гаража соседская машина: фрау Зейдлиц повезла дочерей в детский сад. Вика умылась и отправилась на кухню. Включила кофеварку, поставила в духовку готовые сдобные колобки из супермаркета, по дому разнёсся запах свежего хлеба и кофе, такой знакомый, полюбившийся за пять лет. Налила в  высокий стакан апельсиновый сок и остановилась у окна. Сонная ухоженная улица, ряды одинаковых домиков, антенны ярко белеют на солнце, хороший будет день. Телеведущая что-то быстро затараторила о разногласиях в Христианско-демократическом союзе, Вика понимала не всё, хотя к саксонскому диалекту привыкла быстро. Хлопнула дверь ванной, Анджей уже не спит. Что нужно сделать, думала Вика, что нужно сделать, где и  сколько прожить, чтобы этот город, этот странный город, морок, миф, дымка под небом из сырой штукатурки, наконец прекратил являться во сне?

Работа над ошибками

Рассказ

За глаза все звали её Королевой – и коллеги, и ученики, и даже три директрисы, сменившиеся за сорок лет. Елизавета Михайловна и вправду чем-то напоминала свою венценосную тёзку: неизменный контур седых волос, проницательный взгляд поверх очков, строгие консервативные туалеты. Пожилая учительница истории держала в страхе всю школу, не вполне осознавая это. Пиетет и робость окружающих она давно воспринимала как должное. Недавно её попытались отправить на заслуженный отдых. Добравшись до приёмной областного министра образования, Елизавета Михайловна тихо и с достоинством заявила: «Если я не буду преподавать, я умру». Короткая фраза возымела действие, её оставили в школе на неопределённый срок. Галка-сплетница божилась, что в телефонном разговоре министра и директрисы прозвучало слово «пожизненно», но кто ж поверит Галке-сплетнице?

Елизавета Михайловна ела строго по часам, как ей советовала врач в местной поликлинике, очень приличная молодая женщина.

– Самсонов, – объявила Королева, с достоинством отламывая кусочек подсохшего кулича ребром вилки. – Твоя очередь. У тебя Симонов. Выучил?

Запуганный лопоухий восьмиклассник понёсся к доске. Попытался успокоиться, схватив полы кургузого пиджака, и начал:

– Ты помнишь, Алёша, дороги…

Миновала поздняя Пасха, приближалось Девятое мая. В школе должен был состояться очередной концерт патриотической самодеятельности. Королева неизменно сама назначала добровольцев в марте, а потом каждую неделю оставляла их после уроков для репетиций. В кабинете истории сидели ученики разных классов, от смешных карапузов из пятого до скучающих девиц из одиннадцатого. Всем хотелось домой, но противиться воле Королевы никто не смел.

– Подожди, какие «кринки»? Что за «кринки»? – Елизавета Михайловна поставила фарфоровую чашку на блюдце и внимательно посмотрела на Самсонова.

– Ну, там так написано… в учебнике. Кринки.

– Быть этого не может. Покажи.

Самсонов метнулся к своей парте, схватил потрёпанный учебник литературы, открыл на нужной странице, почтительно подал учительнице. Та поправила очки и повела указательным пальцем по строчкам.

– Действительно, хм. Кринки. Поразительно. Здесь опечатка, а ты всё зубришь и даже не задумываешься. Правильно – «крынки». Исправь, прямо в учебнике. И в следующий раз произноси без ошибок. Иди, садись.

Проводив его взглядом, Королева сверилась со своими каллиграфическими записями:

– Пичугина, Афанасьев, докладывайте. На какой стадии у вас подготовка реквизита к сценке?

Девушка и парень вышли к доске с покорностью при­говорённых.

– Музыку мы подобрали, – начал Афанасьев, глядя в окно.  – Я нашёл сайт, там можно арендовать гимнастёрки. Но нужен пенопласт. Много. А у нас нету.

– Какой такой пенопласт? – насупилась Королева. – Это зачем?

– Для огня, – пробормотала Пичугина, исподволь изучая маникюр. – То есть для вечного огня. Куда мы будем цветы складывать.

– Возлагать, – строго поправила учительница. – Пойдёте к  Петру Викторовичу, к столяру. Скажите, что от меня. Он выдаст вам пенопласт.

Старшеклассники просияли и спешно покинули класс, прихватив свои вещи, пока Елизавета Михайловна не опомнилась и  не велела им задержаться до конца репетиции.

Королева вызвала к доске следующего и, рассеянно слушая, вернулась к неспешной трапезе. Кулич с изюмом и цукатами был хорош. Справа белели на кобальтовой сеточке осколки скорлупы и аккуратно снятые с варёных яиц глянцевитые наклейки с узорами и божественными ликами в приятной песочно-чайной гамме. Елизавета Михайловна не соблюдала пост, не была православной и вообще не верила в высшие силы, но пасхальные лакомства любила и всегда угощалась на неделе после праздника. Её отец посещал синагогу на улице Жукова, но это было так давно, что и  не упомнить. Первое детское воспоминание – скромная латунная ханукия на серванте, чтобы с улицы было не видно, девять зажжённых свечей. Маленькой Лизоньке она казалась золотой.

Звонок возвестил об окончании седьмого урока. Ученики позволили себе пошевелиться. Самые наглые положили на колени собранные рюкзаки, демонстрируя готовность сорваться с места в любой момент.

– Ну, хорошо, – выдохнула Королева. – Значит, всё поняли? Тексты учим, читаем дома перед зеркалом. С вы-ра-же-ни-ем. На следующей неделе всем быть, прогоним номера программы по порядку. Можете идти.

Школьники разродились многоголосым нестройным «Спасибо, до свидания» – и очистили кабинет в полминуты. Учительница отправила в рот последний кусочек кулича с приторно-сладкой белой глазурью и хрустящей разноцветной крупкой, отпила остывшего чаю.

Раздался стук, на пороге показалась Новосёлова, новая учительница литературы, буквально вчера из пединститута.

– Елизавета Михайловна, разрешите? – по-детски робко спросила она.

– Проходите, Оленька. Садитесь. Вы стихи принесли? Я о каких вас просила?

Новосёлова села за парту напротив учительского стола, только усилив сходство со старшеклассницей. Она достала несколько листов из папки.

– Напутствие юному поколению. Вот… я подумала, что у  Маршака есть отличные строки. Там, понимаете, так светло и  проникновенно…

– Давайте, давайте, – нетерпеливо протянула руку Королева.  – Сейчас посмотрим.

Она углубилась в чтение, щуря глаза, увеличенные диоптриями толстых очков, а Новосёлова почтительно умолкла.

– Так, – наконец ответила Елизавета Михайловна. – В целом с этим можно работать. Берите ваши распечатки, Оленька, берите ручку и пишите. Во-первых, там написано «Пусть добрым будет ум у вас, а сердце умным будет». Умное сердце – как-то фальшиво, неискренне. Сердце – оно же, вы понимаете… искренним должно быть, чувствовать, что такое хорошо и что такое плохо. Напишем «а сердце справедливым будет». Так лучше. И тоже складно.

Во взгляде Новосёловой недоверие смешивалось с тревогой, однако она промолчала и покорно внесла исправления в текст Маршака.

– Во-вторых, – невозмутимо продолжала Королева. – Часть про Новый год вы сами исправите, к примеру, хм, «в весенний день желаю я», в таком вот ключе. И, наконец, последние строки: «а всё хорошее, друзья, даётся нам недёшево» – ну что это такое? Зачем в век коммерциализации ещё и в стенах школы напоминать детям об этом? Скажем более нейтрально: «а всё хорошее, друзья, даётся нам непросто». Ну разве не чудно?

– Да, Елизавета Михайловна, спасибо вам, я всё записала.

– Ну и прекрасно, Оленька. Кто из ваших будет это читать? Ионова? Хорошо, у неё и дикция, и голос. Славно. А что с вашими шестиклассниками? К смотру строевой песни готовятся?

– Конечно, я родителей уже озадачила. Шестой «а» – суворовцы, там у одной мамы есть вышивальная машина, она сделает всем красные погоны с жёлтыми буквами «с» и «у». Шестой «б»  – нахимовцы, уже шьют чёрные бескозырки. Шестой «в» – подольские курсанты…

– Погодите-погодите, какие курсанты? – Королева даже поднялась со стула и театрально всплеснула руками. – Они же все погибли под Москвой. Нет-нет, это неприемлемо. Это слишком мрачно. Девятое мая – День Победы, не нужно детям думать о таких ужасах в великий праздник. Никаких подольских курсантов. Ну что ж вы, Оленька. Всё за вами перепроверять надо. Пусть они будут… не знаю… кадетами. Красно-чёрная гамма, перо и шпага. У нас же целый Кадетский корпус в городе. Заодно и отразим замечательную кузницу кадров для нашей армии. Вам ясно?

Новосёлова, напуганная такой бурной реакцией, покраснела и поспешно кивнула. После её ухода Елизавета Михайловна вновь осталась в тишине и одиночестве класса истории. Ключевский на стене среди дат, Христос на блюдце среди осколков.

Королева медленно подошла к двери, закрыла её изнутри. Затем вернулась и достала из сумочки сложенный вчетверо лист, исписанный бисерным почерком. Некоторое время читала про себя, шевеля губами. Дочитав, аккуратно положила бумагу на стол и, отойдя несколько шагов от учительского стола, остановилась у  доски. Расправила узкие плечи, подняла подбородок и  начала, обращаясь к невидимой аудитории:

– Дорогие ребята, в этот праздничный день я хочу напомнить вам, что история – не надзирательница, а великая учительница.