А. Д. Сахаров

А. Д. Сахаров

21 мая – 100 лет со дня рождения Андрея Дмитриевича Сахарова

В феврале 1977 я наведался из Томска в Москву, благо железнодорожный проезд в общем вагоне стоил только 24 рубля.

В Москве начались аресты членов Хельсинкской группы1, чего я не знал, однако не нашёл нужного человека, и осталось ощущение, что от столицы веяло, как от вымершего болота.

В справочном киоске я получил адрес Л. К. Чуковской и заявился к ней. Лидия Корнеевна была на даче, но её дочь Елена Цезаревна дала мне телефон Сахарова, а зачем просил – не спрашивалось. Сахаров с женой из Москвы уехали, и мы с его зятем по падчерице Ефремом Янкелевичем условились увидеться назавтра в их квартире на улице Чкалова.

Прощаясь, Ефрем достал из шкафа распечатку «О стране и мире», а после замер с авторучкой: «Нет, я не могу подписывать вместо Андрея Дмитриевича», – подписать же было очень умным делом: если гебисты задержат, самиздат окажется подарком, а не распространением антисоветской литературы. «Да вы – своё», – сказал я, и Ефрем облегчённо черкнул: «Николаю от Ефрема…».

От Москвы поездом до Тайги, а от Тайги на электричке я добрался до Петухово и потряс друзей книжкой Сахарова, как бы у него взятой.

Авторские поправки, если они были таковыми, замарал ленинградский актёр Николай Беляк, вздумавший зафиксировать «О стране и мире» на магнитофон и испещривший текст множеством интонационных пометок – подчёркиваний и ударений; мне вернулось нечто вроде для чтения на русском в национальных школах. Запись Беляка хождения не имела.

 

В апреле я снова приехал в Москву, позвонил Сахарову, услышал его голос, извинился, что не туда попал, и пошёл на улицу Чкалова.

«Кто там?» – спросил Сахаров. «Бренников». «Люся!2 – крикнул он жене. – Бренников. Ты знаешь?» «Нет!» Пока вы будете выяснять, кто, меня заберут, – подумал я. Сахаров открыл дверь. Я напомнил, что приезжал в феврале, однако они растерялись и повторяли: «Ефрем должен был сказать обязательно…» – моя персона для них оказалась абсолютно внове.

Когда узнали, что я сидел с Файнбергом3, обстановка разрядилась. «Да мы с ним сами связи не имеем, – сказала Боннэр. – Витька нам звонит, слышим «здравствуйте» и гудки… А откуда у вас этот адрес? Я думаю, его специально подбрасывает КГБ, – мой случай под эту версию не подпал, но финал она проиллюстрировала: – К нам приезжал адвокат из Свердловска, его убили, с поезда сбросили»4.

Сахаров и Боннэр должны были уезжать по разным своим делам. Она, собираясь, уходила в соседнюю комнату, быстро возвращалась и продолжала говорить. Вот Файнберг в юбке, – подумал я. Из-за очков с тяжёлыми линзами взирали её больные глаза, один очень крупный, другой тоже не маленький. Пока я с ней разговаривал, Сахаров читал мои бумаги, иногда прося о пояснении. Боннэр называла его мне по фамилии, часто его прерывала, и вскоре я поймал себя на том, что сам его обрываю. Кто в этой семье мотор, сомнений не оставалось.

Первая моя бумага, которую Сахаров прочёл, была никчёмной. Я ставил проблему партикуляристской политики: вместо покупки заграничного зерна и мяса СССР должен был бы пустить деньги на развитие народного хозяйства, что позволило б поднять в деревнях заработную плату и прекратить ужасающе халатное отношение к убыли зерновых запасов и гибели скота-молодняка. «Вы хотите, чтоб я это подписал? – сказал Сахаров. – Обычно кто пишет, тот и подписывает». «Моё имя ничего не значит, – ответил я, – но давайте подпишу», – потянулся черкнуть свою подпись, а Сахаров лист от меня отдёрнул и отложил.

«Протест Министерству здравоохранения СССР» Сахарова заинтересовал: тут говорилось о применении в психиатрии нейролептиков и серы5 как наказания. «Я про серу слышал, – сказал он, – но картины не представлял» (чуть позже он прочёл бы об этом в «Карательной медицине» Подрабинека и воспоминаниях Буковского6): назначаются «температурные часы» (например, двести для острастки), в ягодицы вводят серу, которая, застывая, вызывает озноб и высокую температуру, а при её понижении до 37° снова ставят укол (если делают сразу четыре укола, вводя и под лопатки, то человек не может двигаться, лежит лицом вниз, задыхается и хочет только сдохнуть). «А правда, что на спецу нейролептики добавляют в пищу?» – спросила Боннэр. «Зачем?» – я удивился: это излишне.

«Открытое письмо Евгению Евтушенко и другим советским писателям» занимало уже не одну страницу, а около шести: в связи с шумихой по поводу сплочения «прогрессивных» литераторов7 и их болтовнёй «за мир во всём мире» я призывал взглянуть на положение в собственной стране. «Вовка Дудинцев8 уже написал им, только не нашим, – сказала Боннэр, – что с ними разговаривать! – а западным». «Вот и хорошо, – заметил я, – будет дуплет». Она не нашлась, как возразить.

Сахаров добрался до художественной прозы и столь же внимательно читал рассказ о Гоголе, где в конце, чтоб это осовременить, я механически пристегнул несколько строк. Я тягостно за Сахаровым наблюдал и, неудачно стараясь отвлечь, махнул рукой: «Это современное…». «Я вижу: проза современная. Вы писатель?» Я поразился возможности считать меня писателем, сказал: «Скорее, литератор». Боннэр рассказ перелистала.

«А кем вы работаете?» – спросила она. «Работал на «Эре»9, но пришлось уволиться». «Да, – подтвердила она, – наших там не держат».

Глядя мне в грудь, Сахаров стал обо мне говорить. Из его речи не помню почти ничего, но когда он сказал: «Ваши надежды…» – я сказал: «Наши». Он поднял лицо удивлённо, чуть помолчал и тоже сказал: «Наши».

Он сетовал, что давать информацию на Запад сложно: журналисты, опасаясь высылки, не передают речь дословно. Ему было очень неприятно, что на радио переврали его заявление о взрыве в метро10. «Голос Америки» ещё туда-сюда, – вскричала Боннэр, – а Би-Би-Си вообще не пришей кобыле хвост!»

Их давно ждала машина. Сахаров переодел рубашку.

«А можно что-нибудь почитать? – промолвил я. – Для ребят». «Для ребят? – фыркнул он. – Нет, нельзя».

Мы вышли в коридор. Обуваясь и спокойно демонстрируя мне дырявый носок, Боннэр внушала: «В том, как вы пишете, нет ничего нового, так писали ещё в двадцатых годах. Нужно писать классически просто, по-ахматовски». Сахаров повеселел: «Вы её слушайте, она литконсультантом в Союзе писателей работала».

Вышли на лестничную площадку, поздоровались с пожилым худощавым соседом. Пришёл лифт, но Боннэр взялась искать лыжную шапочку, которую муж должен был отдать некоему Борису, и Сахаров удерживал лифт плечом: его долбало дверью, а он посматривал на меня с улыбкой.

В лифте он изрёк: «У вас не будет ни славы, ни денег, ни защиты» (…про деньги потрясающее предвидение…). «Вот от защиты я б не отказался». Он усмехнулся: «Нет, и защиты не будет».

В подъезде встретили почтальоншу. «Сахарову есть заказное?» – спросила Боннэр. Девчонка глянула на неё, как на змею.

На улице чуть постояли. Я подумал, что из здания через дорогу мы замечательно простреливаемся фотоаппаратом.

С шофёром Сахаров поздоровался по имени. Явный стукач, – решил я и сел рядом с ним. «А что, Файнберг стал писателем?» – спросил я вполоборота. «Писателем? – откликнулся Сахаров, и я ткнул пальцем в радиоприёмник. – Радио? – Сахаров выказал пренебрежение к такому источнику. – Да на Западе все писатели, кто пишет».

У метро «Павелецкая» распрощались. Боннэр провожала меня чрезвычайно грустным взглядом: в её глазах я был потенциальным покойником.

Когда я выскочил на Ярославский вокзал к билетным кассам, то возле них не оказалось ни одного человека, все кассирши ждали меня вожделённо: это чудо было 5 апреля 1977 в три часа дня. Я купил билет до Тайги, однако могли проследить, куда сажусь, – взял на Казанском вокзале ещё один до Омска, предыдущий сдал и тотчас отбыл, а из Омска отправился в Тайгу и оттуда в Томск.

 

Знакомство с Сахаровым сперва отозвалось оригинальным запугиванием, – вызвали с работы моего приятеля по детству, подняли с постели мужа моей бывшей жены и всех спрашивали: где Серебренников, почему прячется? Я натыкался на встревоженные лица: почему прячешься? Если надо было идти в КГБ выяснять недоразумение, то серию нервных шоков они провели впустую.

За полночь на 3 ноября в теплице, где я служил сторожем, появились двое, заломили мне руку за спину, избили и, уходя, швырнули головой на деревянную перегородку, – чуть не попал виском на торчащий гвоздь, – не взяли ни часы, ни радиоприёмник, ни цветочек на память. Потом на мне насчитали свыше полутора десятков кровоподтёков.

5 ноября, ближе к ночи, мы с Божко заявились на почтамт. Я набрал сахаровский номер: «Простите, но кто подошёл к телефону?». «Сахаров». Стас кидал в таксофон монетки, а я говорил, что звоню из Барнаула, рассказал о случившемся в Томске, назвал фамилии курировавших меня гебистов. Сахаров принимал информацию дельно, говорил: «Да… Да», – давал понять, что усвоил, а потом кое-что уточнил и добавил для КГБ: «Он приезжал со своими литературными произведениями, которые вполне могли быть опубликованы и здесь». Несколько человек, сидевших в зале, всё слышали; какой-то мужик смотрел на нас изумлённо.

Сахаров сообщил обо мне на Запад через Ефрема, в сентябре с Татьяной эмигрировавшего (это насчёт того, что «и защиты не будет»).

Перегородку в теплице быстро поменяли на новую.

 

1970-е в Томске – годы потребления воды, отравленной фенолом, идущим с Кузбасса (якобы и ртутью, и висмутом, но в гораздо меньших пропорциях); пики пришлись на 1971–1972 и 1977–1979. На одном из закрытых партзаседаний приводились данные о превышении фенола в Томи в 14 раз выше нормы, но сам бред о норме содержания карболки в речной воде предполагался как бы естественным. У артезианских скважин возле заводских стен выстраивались очереди с банками, бидонами, канистрами, а те, кто и тут не доверял, скользили к роднику под обрывом Лагерного сада.

В январе 1979 я об этом написал Сахарову письмо, которое пропало, – и к лучшему, потому что не проверил слух об опущении водоносного слоя в районе водозабора (изъятая копия хранится в архиве КГБ). Позже позвонил Сахарову по телефону. Предполагалось, что он меня забыл, а он сам напомнил: «До меня доходили слухи о вас». Я спросил, получил ли он письмо; оказалось – нет. Выстраивая разговор как о делах домашних, я будто между прочим поведал про местную воду, от которой годовалая дочка исходит пятнами. Сахаров намёк уловил и сказал: «К сожалению, это вне моих возможностей»… Но томская пресса, как бы упреждая диссидентские источники, вдруг разговорилась на эту запретную тему.

Вероятно, его ссылка развязала здешним деятелям руки. Госбезопасность запустила «тепличное» дело в производство 15 февраля 198011, через три недели после того, как Андрея Дмитриевича взяли.

 

За прошедшие годы изменилось слишком многое, изменились и мои оценки некоторых людей, но понимание тех событий и симпатия к А. Д. Сахарову остались прежними. Я старался точно воспроизвести сохранённое в памяти, усиливаясь вспомнить лишь одно: неужели ни разу на ум не пришло, что передо мной «отец водородной бомбы», академик, трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Нобелевской премии мира? – и не могу сказать, что это ощущение было. Со мной разговаривал Андрей Дмитриевич – умный, душевный человек, чутко сознававший, от чего надо бы оградить 23-летнего литератора, почти случайно появившегося на пороге.

 

2010

 

1 В 1975 в Хельсинки Брежнев вместе с главами других государств подписал акт о соблюдении прав человека. 12 мая 1976 Ю. Ф. Орлов организовал Общественную группу содействия выполнению хельсинкских соглашений в СССР.

3 февраля 1977 был арестован А. И. Гинзбург, 10 февраля – Орлов, 15 марта – А. Б. Щаранский.

2 Обиходное имя Елены Георгиевны Боннэр.

3 Файнберг Виктор Исаакович (*1931) – литературовед, правозащитник. 25 августа 1968 был у Лобного места среди протестовавших против оккупации Чехословакии; ему выбили четыре зуба (не сапогом, как сочиняет П. И. Якир, а кастетом) и не могли показать на суде, признали невменяемым и приговорили к содержанию в спецбольнице, откуда перед освобождением перевели в ленинградскую психбольницу № 5. 11 ноября 1973, в воскресенье, Файнберга выпустили. В 1974 он эмигрировал в Израиль, откуда переехал в Великобританию, а затем во Францию.

4 Боннэр совместила два случая: 5 ноября 1975 после визита к Сахарову погиб ленинградский юрист Евгений Брунов, – якобы ему выкололи глаза и сбросили его с электрички; весной 1977, незадолго до моего приезда, после посещения Сахарова был-де сбит машиной свердловский шофёр Яковлев, но здесь факты указывали на инсценировку, и А. Д. в воспоминаниях предполагает, что это делалось, дабы создать ему «трудный психологический климат». Думаю, что первый случай вероятен, а в объяснении второго Сахаров прав.

5 Сульфозин – взвесь серы в масле (не путать с сульфазином, аналогом норсульфазола).

6 В книге «Карательная медицина» (самиздат 1977) А. П. Подрабинек по поводу серы ссылается на В. Е. Борисова, П. П. Старчика, Р. Фина (Г. Г. Суперфина) и С-на, – очевидно, их свидетельства Сахарову были, как и мне, неизвестны. Мемуары В. К. Буковского «И возвращается ветер…» вышли в 1978 в Нью-Йорке.

7 Имеется в виду подготовка к форуму «Писатель и мир: дух Хельсинки и долг мастеров культуры» (София, июнь 1977).

8 Дудинцев Владимир Дмитриевич (1918–1998), чьи романы «Не хлебом единым» (1956) и «Белые одежды» (1987) стали вехами новой культурной политики соответственно при хрущёвской «оттепели» и горбачёвской «перестройке».

9 Светокопировальный аппарат; отпечаток проявлялся графитным порошком и закреплялся на бумаге в парах ацетона.

10 8 января 1977 в московском метро от взрыва бомбы погибли люди. После статьи московского корреспондента в западной прессе, что взрыв устроен диссидентами, Сахаров заявил в «Обращении к мировой общественности»: это «самая опасная за последние годы провокация репрессивных органов».

11  Дело о распространении самиздата и полуподпольном литературном клубе в теплице горзеленстроя (апрель–июнь 1980), прекращённое накануне Олимпиады.