Журнальный мир

Эта публикация является продолжением первой публикации стихотворений Давида Бурлюка из альбома, подаренного ему, по его словам, в 1908 году в Киеве Александрой Экстер.¹ Альбом хранится в Исследовательском центре специальных коллекций Библиотеки Берда в американском Сиракузском университете. Давид Бурлюк начал заполнять его много лет спустя, уже в Америке.² Первую запись он сделал 22 июля 1931 года:

«197 E. 10 st. New York.

David Burliuk

Мне 49 лет. Остался год до

половины столетия.

Пол сотни лет не малый возраст.

Воз жизни я растил и дети

Мои уже по миру ходят

молодыми львами.

Во мне не ослабела сила бороться

с тьмой, с бесформенным

и вялым.

Во мне задор ещё гуляет ветром

вольным.

Разумное спокойствие его направит

на верный путь, на

путь работы».

В альбоме оставили записи и рисунки множество друзей Бурлюка, среди которых Вениамин Никулин и Джон Грэм (Иван Домбровский), Рита Пейор и Николай Васильев. Спустя два года, в 1933-м, Давид Бурлюк начал записывать в альбом свои стихи, сопровождая их рисунками. Часть этих стихотворений была опубликована в ранних футуристических сборниках (например, в «Сборнике единственных футуристов мира поэтов „Гилей” „Дохлая луна”», вышедшем в 1913 году в Каховке, а затем, в 1914 году – в Москве), однако Бурлюк не оставил ни одного стихотворения без исправлений и корректировок; часть была опубликована в журналах «Color and Rhyme», издаваемых Давидом и Марией Бурлюк в США в 1930-1967 годах; часть же не была опубликована вообще. Например, ряд стихотворений сопровождены пометами Марии Никифоровны «переписано в 1939 год», то есть в один из дневников, которые в течение 1930-х она вела по просьбе и настоянию мужа, делая в них практически ежедневные записи, так и не был опубликован по причине смерти в 1967 году Давида Давидовича и Марии Никифоровны (Бурлюки издавали эти записи со значительным опозданием, и последним был издан дневник за 1938 год). Многие стихотворения вообще не готовились для печати. Сегодня – их дебют.

Всего Давидом Бурлюком пронумеровано в альбоме 122 страницы со стихотворениями, которые идут цельным блоком под заголовком «Сувениры (стихи из книги в парчовом переплёте). Составлены с 17 мая 1910 года и позже. Переписаны и исправлены в Америке с 10 августа 1933 г. Эти стихи явились началом русской „зауми”, а также отсюда возник стиль „строчек” В.В. Маяковского». Стихотворения он записывал в альбом и позже, чередуя их с рисунками, газетными вклейками и отзывами друзей, однако именно этот блок в 122 страницы является цельным, очевидно, что работа над ним продолжалась непрерывно. Тем он и ценен. В данной публикации представлена вторая часть этого блока, за исключением стихотворений, вошедших в первую публикацию, либо тех, которые уже опубликованы в широко доступных источниках.

О Давиде Бурлюке как литераторе и издателе написано немало³, однако далеко не всё. Стихи он писал в течение почти всей жизни, более шестидесяти лет. В Америке это происходило чуть ли не ежедневно – чаще всего он наскоро записывал их на листках бумаги, счетах, которые попадались ему под руку. Собственно, в этом он за долгие годы никак не изменился – достаточно вспомнить фрагмент из «Полутораглазого стрельца» Бенедикта Лившица:

«На вокзале мы взяли билеты до Николаева, с тем, чтобы там пересесть на поезд, идущий до Херсона. В купе третьего класса, кроме нас, не было никого: мы могли беседовать свободно, не привлекая ничьего внимания. Заговорили о стихах. Бурлюк совершенно не был знаком с французской поэзией: он только смутно слышал о Бодлере, Верлене, быть может, о Малларме.

Достав из чемодана томик Рембо, с которым никогда не расставался, я стал читать Давиду любимые вещи…

Бурлюк был поражён. Он и не подозревал, какое богатство заключено в этой небольшой книжке. <…> Время от времени Бурлюк вскакивал, устремлялся к противоположному окну и, вынув из кармана блокнот, торопливо что-то записывал. Потом прятал и возвращался.

Меня это заинтересовало. Он долго не хотел объяснить, но в конце концов удовлетворил моё любопытство и протянул мне один из листков. Это были стихи. Крупным, полупечатным, нечётким от вагонной тряски почерком были набросаны три четверостишия.

Трудно было признать эти рифмованные вирши стихами. Бесформенное месиво, жидкая каша, в которой нерастворёнными частицами плавали до неузнаваемости искажённые обломки образов Рембо.

Так вот зачем всякий раз отбегал к окну Бурлюк, копошливо занося что-то в свои листки! Это была, очевидно, его всегдашняя манера закреплять впечатление, усваивать материал, быть может даже выражать свой восторг.

„Как некий набожный жонглёр перед готической мадонной“, Давид жонглировал перед Рембо осколками его собственных стихов. И это не было кощунство. Наоборот, скорее тотемизм. Бурлюк на моих глазах пожирал своего бога, свой минутный кумир. Вот она, настоящая плотоядь!»⁴.

Таким Бурлюк оставался до самой смерти. Он торопливо записывал на клочках бумаги свои стихотворения, которые потом почти никогда не правил – поэтому потрясающие находки соседствуют в них с банальностями и примитивными рифмами.

Невзирая ни на что, сам Бурлюк ценил своё литературное творчество и даже заказал Эриху Голлербаху и Игорю Поступальскому книги о своём «литературном труде». Он считал себя в первую очередь поэтом, а потом уже художником, и был горд тем, что поэтическое вдохновение редко его покидало.

16 мая 1934 года Давид Бурлюк написал в «альбоме Экстер» стихотворение:

Я написал прекрасную поэзу.

Скажите, где помощники мои.

Чему обязан я, граниту иль железу,

Что в разуме рождаются стихи?

Что всё, другим являющее прозу,

И скучной истины урок,

Стремит меня пленительно к наркозу,

Где пламенист поэзии восток.

Где ароматы сладостны левкоя

И лилий девственная белоснежь,

Хранит черты надзвездного покоя…

Как описать мне счастие такое

Противу скук искусственный мятеж

Где муза помогала мне рукою.

В этом же альбоме он записал такую фразу: «Когда иссякает ручей поэзии в моём „я“, на дне я нахожу в песке прозаических слов будня – крупинки благородного металла, имя коему – мудрость (σοφία греч)».

И всё же, несмотря на то, что Бурлюк считал себя в первую очередь поэтом, а уже потом художником, беспристрастный критик придёт к совершенно иным выводам. Стихотворения его достаточно шаблонны, полны версификаций, рифмы зачастую притянуты, да и тематика стихов достаточно ограничена. Одну и ту же мысль он «перекатывает» в десятках своих рифмованных сочинений. «Философские вирши» с довольно примитивными «мудростями» встречаются у него сплошь и рядом.

Задав поиск наиболее часто встречающихся в его стихотворениях слов, результаты получаешь прелюбопытнейшие. «Старик», «старуха», «смрад», «мертвец», «труп», «кладбище», «гробница», «смерть», «калека» – вот далеко не полный набор. Возможно, Алексей Кручёных, с подачи Бурлюка написавший своё знаменитое «Дыр бул щыл», был прав, когда писал о повышенной тревожности Давида Давидовича, вызванной потерей в детстве глаза?

«Несмотря на вполне сложившийся характер с резким устремлением к новаторству, к будетлянству, несмотря на осторожность во многих делах, а порою даже хитрость, – Бурлюк так и остался большим шестипудовым ребёнком. Эта детскость, закреплённая недостатком зрения, всё время особым образом настраивала его поэзию. Своеобразная фантастичность, свойственная слепоте и детству, была основным направлением, лейтмотивом в стихах Бурлюка.

Попробуйте, читатель, день-другой пожить с одним только глазом. Закройте его хотя бы повязкой. Тогда половина мира станет для вас теневой. Вам будет казаться, что там что-то неладно. Предметы, со стороны пустой глазной орбиты неясно различимые, покажутся угрожающими и неспокойными. Вы будете ждать нападения, начнёте озираться, всё станет для вас подозрительным, неустойчивым. Мир окажется сдвинутым – настоящая футур-картина. Близкое следствие слепоты – преувеличенная осторожность, недоверие. Обе эти особенности жили в Бурлюке и отразились в его стихах.

<…> Если бы я был приверженцем биографического метода в искусстве, то весь футуризм Д. Бурлюка мог бы вывести из его одноглазия.

Я этого делать не буду. Всё же надо указать, что некоторые своеобразные черты одноглазого Бурлюка резко отразились в его творчестве.

Бурлюк замечает преимущественно сдвиги и катастрофы… <…> … мрачная природа населена жабами, разлагающимися гадами, трупами. Он замечает убийства и убийц. <…> Ненормальность зрения Бурлюка приводит к тому, что мир для него раскоординировался, смешался, разбился вдребезги»⁵.

Безусловно, кроме Кручёных, подмечали это и все остальные. И отзывались о поэтических опытах Давида Бурлюка далеко не всегда комплиментарно. Поэт Вадим Шершеневич, который вместе с Бурлюком работал над выпуском «Первого журнала русских футуристов», так писал о своём коллеге:

«Маяковский свёл меня со всеми своими ближайшими соратниками. Кривомордый Давид Бурлюк был одним из целого выводка Бурлюков. Бурлюк писал очень плохие стихи, но говорил с таким апломбом, что даже нас уверял в приемлемости своих стихов».⁶

Как бы там ни было, есть в его тяжёлых, неуклюжих, громоздких строках что-то такое, что заставляет видеть в них определённое явление. Недаром Бенедикт Лившиц, прочитавший ещё до знакомства с Бурлюком первый «Садок Судей», выучил наизусть его девятнадцать опусов, понравившихся ему «тяжеловесным архаизмом» и незавершённостью.

Среди регулярно повторяющихся «гробов» и «мертвецов» два стихотворения в публикуемой ниже подборке вызывают интерес. Первое – «Из Корбьера» – весьма примечательно. Французский поэт Тристан Корбьер был одним из тех, чьим творчеством Давид Бурлюк начал активно интересоваться после знакомства с Бенедиктом Лившицем. Осмелюсь предположить, что Корбьер оказал на Бурлюка глубокое и пока не оцененное, не исследованное влияние. Начать хотя бы с того, что Корбьер, считавший себя уродцем, писал прямо: «жаба – это я».

Крик – точно полночь: гробовой…

На ветви с каменной листвой

Луна бросает блеск мертвящий.

Не крик, а эхо, что живьём

Погребено в лесу глухом:

– Сюда… Я здесь… Я в этой чаще…

Там жаба!.. – Нас ли ей вспугнуть

Холодным страхом, тёмной силой?..

О, соловей болот бескрылый,

Поэт пропащий… – Ужас!.. Жуть!..

Какая жуть!.. Поёт, маня.

Вон – глаз её горит во мраке!

Но нет… Она уже в овраге…

………………………………………

Прощай! Ведь эта жаба – я. ⁷

И вспомним цикл стихов Бурлюка «Доитель изнурённых жаб» с его заглавным стихотворением:

Глубился в склепе, скрывался в башне

И УЛОВЛЯЛ певучесть стрел,

Мечтал о нежной весенней пашне

И как костёр ночной горел.

А в вышине УЗОР СОЗВЕЗДИЙ

Чуть трепетал, НО соблазнял

И приближал укор возмездий,

Даря отравленный фиал.

Была душа больна ПРОКАЗОЙ

О, пресмыкающийся раб,

Сатир несчастный, одноглазой,

ДОИТЕЛЬ ИЗНУРЁННЫХ ЖАБ ⁸

«Доителем изнурённых жаб» Бурлюк называл себя.

Дальше – больше. Поэт Сергей Бобров, возглавлявший группу футуристов «Центрифуга», обвинял Бурлюка в том, что тот, «подражая Корбьеру, пишет некоторые слова большими буквами и называет их „лейт-словами“ уж совсем ни с того, ни с сего… Положим, что обычный способ г. Бурлюка: стащить какой-либо термин и прицепить его к собственным шедеврам».⁹

Разумеется, сам Бурлюк с помощью Бенедикта Лившица в своей опубликованной в «Первом журнале русских футуристов» статье «Позорный столб русской критики» всячески это опровергал, но Боброву сложно возразить. Да и курсив, и полужирный шрифт наверняка позаимствованы им у того же Корбьера.

Но ведь и темы многих стихотворений Бурлюка перекликаются со стихотворениями Корбьера. Сравните «Зловонное болото, где глотает больших червей голодная луна» у французского поэта и «Звёзды – черви, пьяные туманом… Звёзды – черви, гнойная, живая сыпь!» у «отца российского футуризма»!

«Слизь», «прах», «гнильё», «гроб», «покойничек», «могильщик» – по частоте употребления этих слов Корбьер мог бы поспорить с Бурлюком. Или наоборот. А если учесть, что «проклятые поэты», к которым изначально Поль Верлен отнёс Корбьера, Рембо и Малларме, считали себя бунтарями, не желающими вписываться в буржуазный добропорядочный мир, а Бурлюк как минимум первую половину жизни бунтовал против того же, становится понятным, что тема влияния творчества Корбьера на поэзию Давида Бурлюка требует серьёзного исследования.

Второе стихотворение, которое я хотел бы тут упомянуть, посвящено писателю Марку Криницкому¹⁰, чьи взаимоотношения с Бурлюком были непростыми и колебались от взаимной неприязни до попытки сотрудничества и обратно. В уже упомянутой статье «Позорный столб русской критики» Бурлюк с Лившицем возмущались тем, что Криницкий называл всё без изъятия новое искусство хулиганством – «да Хулиганством… всё самое свежее, молодое, доброе, чистое; о, позор!., на головы такой критики…».¹¹

Криницкий отвечал взаимностью – например, в рассказе 1916 года «Комаровка» он высмеивает футуристов, называя всех их «Бурлюками», что, по правде, было тогда делом обычным:

«Отсюда „Комаровка“ представляется узким длинным коридором под низким сводчатым потолком, на котором в ряд горит несколько электрических лампочек без арматуры. В тускло освещённом пространстве, наполненном табачным дымом и паром, крикливо жестикулирующие „товарищи“ в форме и без формы. <…> Каждую вновь входящую чем-либо замечательную фигуру приветствуют гоготом и аплодисментами.

– Бурлюк пришёл, Бурлюк! Браво, Бурлюк!

– Господа, он не Бурлюк, а просто футурист.

– Футурист, футурист! Ура!

– Долой футуристов!

<…>

– Мамаша, зачем вы говорите такие слова? Мамаша, он сядет. Бурлюк, сядь.

– Я протестую против называющих меня Бурлюком.

Его оттирают куда-то в угол и насильно сажают.

– И макарони… да макарони, – запевает визгливый голос.

<…>

– Сонька, поцелуй.

Она делает шиш и тычет им кого-то в нос.

– Стерва!

– Не человек, а проститутка.

– Коля, не сердись. Я сказал: тебе сейчас не надо водки.

– Пуришкевич! Вот кто!

– Я? Пуришкевич?

– Да, Пуришкевич, футурист, бурлюк».¹²

В 1918 году, однако, имя Криницкого упоминается вместе с именем Бурлюка в газетной заметке об основании в захваченном анархо-индивидуалистами помещении московского ресторана «Петергоф» Дома свободного искусства:

«Левое крыло союза – футуристы (Вас. Каменский, Бурлюк, Московский [Маяковский]); центр – Марк Криницкий, Анатолий Каменский; правое – Арцыбашев, Абрамович… Союз будет распадаться на пять отдельных автономных секций [с участием также А. Архангельского, С. Вермеля, К. Малевича, В. Мейерхольда и др.]… „Дом [свободного] искусства“ будет помещаться в залах бывшего ресторана „Петергоф“. Во главе всего дела стоит совет „пяти“, в числе которых – Анатолий Каменский, Марк Криницкий, Давид Бурлюк. Говорят, что большую помощь организаторам оказали московские анархисты».¹³

История организации дома, или клуба, свободных искусств до сих пор до конца не исследована. Видимо, газетные публикации были инспирированы объявлением, напечатанным в вышедшем 15 марта 1918 года единственном номере «Газеты футуристов» под редакцией Владимира Маяковского, Василия Каменского и Давида Бурлюка. Объявление под заглавием «Дом искусства для всех» гласило: «На Моховой (бывший ресторан „Петергоф“ открывается большой клуб нового типа. Идея – индивидуалъ-анархизм творчества. Будут театр, студия художников, комната поэтов и т.п. Цель – приобщение граждан к горнилам современного искусства».¹⁴

Василий Катанян упоминал также газеты «Утро России» и «Раннее утро», в которых была опубликована заметка о создании «Дома свободного искусства» и захвате футуристами ресторана «Петергоф» – в них также сообщалось, что «крестьянская секция, найдя это помещение походящим для своих нужд, выселила гг. футуристов».¹⁵

Так что сотрудничество футуристов с Марком Криницким, если оно имело место, было недолгим. И в своём стихотворении, написанном спустя почти пятнадцать лет после этих событий, Давид Бурлюк пишет: «Через 20 лет / Тебя забудут, а поэтов, / Что ты так зло критиковал / Бессмертья ждёт пред целым светом / Признания растущий вал».

Давид Давидович оказался прав.

Ну что ж, комментариев, пожалуй, достаточно. Время читать стихи.

______

Примечания:

¹ Начало здесь: Евгений Деменок. Стихи Давида Бурлюка из альбома в парчовом переплёте. «Зеркало», № 53, 2019.

² То, что Бурлюк сохранил альбом в течение такого длительного периода, провезя его при этом через охваченную Гражданской войной Сибирь и Японию в Америку, вызывает серьёзные сомнения. Вот что записал он в альбоме: «Переписанные с черновиков, и исправленные в 1933 году в Нью-Йорке, из тетради в парчовом переплёте. Эту тетрадь в 1908 году мне подарила Ал.Ал. Экстер в Киеве. Кусок парчи из ризы (из Софиевского собора в Киеве).

₃ См. в том числе статью Е. Деменка «„Я в этот мир пришёл, чтоб встретиться с словами“. Давид Бурлюк как литератор и издатель», «Южное Сияние», №2 (30), 2019.

⁴ Цит. по: http://az.lib.ru/l/liwshic_b_k/text_0080.shtml

⁵ Алексей Кручёных. «Наш выход». М., «Литературно-художественное агентство „RA“», 1999. С. 80-83.

⁶ «Мой век, мои друзья и подруги. Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. Сборник/Сост. С.В. Шумахин и К.С. Юрьев. М., «Московский рабочий», 1990. С. 516.

⁷ Цит. по: http://www.lib.ru/INOOLD/KORBER_T/stihi.txt

⁸ Давид Бурлюк. Николай Бурлюк. Стихотворения. С.-Пб., «Гуманитарное агентство «Академический проект»», 2002. С. 140.

⁹ «Позорный столб российской критики». Первый журнал русских футуристов: № 1-2. М., «Тип. Мысль», 1914. С. 130.

¹⁰ Марк Криницкий (Михаил Владимирович Самыгин) (1874-1952) – писатель, вместе с В.М. Фриче, К.Д. Бальмонтом и другими учредитель «Кружка любителей западноевропейской литературы», один из ближайших друзей Валерия Брюсова. Автор большого количества романов, описывавших мещанскую жизнь; после Октябрьского переворота писал комедии, ряд из которых опускался до уровня агиток, вызвавших одобрение Луначарского. Позже, однако, Криницкий встал на защиту модернизма, вступив в прямую полемику со Ждановым. С начала 1930-х находился в депрессии, вызванной непризнанием и одиночеством. Умер в психиатрической клинике в Нижнем Новгороде, куда был сослан после осуждения за контрреволюционную пропаганду. Могила его была обнаружена совсем недавно.

¹¹ «Позорный столб российской критики». Первый журнал русских футуристов: № 1-2. М., «Тип. Мысль», 1914. С. 105.

¹² Цит. по: http://az.lib.ru/k/krinickij_mark/text_04_komarovka.shtml

¹³ Цит. по: http://ruslitrev1917.ru/1918/03/

¹⁴ В. Катанян. Маяковский. Хроника жизни и деятельности. Изд. пятое, дополненное. М., «Советский писатель», 1985. С. 143.

¹⁵ Там же. С. 530.