Журнальный мир

Вообще-то Шундик был вполне себе благополучный советский писатель, возглавлявший Рязанскую организацию Союза писателей как раз в те годы, когда там учительствовал Солженицин.

Откуда этот полугодовалый беспородный серо-полосатый котик появился у нас и куда вскорости исчез, никто не знает. Дед Изя возвращался из библиотеки с авоськой полной книг, когда тот, в один прыжок преодолев четыре ступеньки наверх на нашу площадку, прошмыгнул между ног деда, открывавшего в этот момент дверь, также в один прыжок перепрыгнул на четыре ступеньки вниз и очутился в квартире.

— Вот ведь Шундик какой! — изумился дед Изя и засмеялся.

Котик оказался прохвостом, мелким воришкой и нахалом. Для начала он умудрился прогнать солидного и злющего соседского кота Пирата с его излюбленного места — подоконника на кухне. Как ему это удалось, не получив по морде от Пирата, непонятно. Скорее всего, ленивому и толстому старожилу просто не захотелось с ним связываться, а может быть, он подозревал, что этот наглец надолго в его вотчине не задержится. Потом Шундик довел до нервного срыва постоянно беременную кошку Мышку со второго этажа — так, что она, завидев его, жалобно верещала, икала и спешила побыстрей убежать домой, чтобы там на коммунальной кухне долго и нудно жаловаться на свою печальную участь. Но больше всего Шундик доставал наших соседей по двору: выскочив из парадной, он — опять-таки в один прыжок — взлетал на верхушку какого-нибудь одного из топольков, недавно всем двором посаженных, и там с радостными воплями раскачивался, рискуя сломать чахлое еще деревцо. Соседи негодовали и пару раз засылали к нам депутации с требованием унять злодея, иначе они собственноручно его кастрируют.

Вообще, с неуемной энергией этого кота — ему бы в цирке выступать: шага в простоте сделать не мог. Я однажды наблюдал, как он, выскочив из квартиры, спрыгнул через те самые четыре ступени, крутанув немыслимое сальто с винтом в полтора оборота, рванул к полисаднику, лихо, как опытный канатоходец, пробежался по верху штакетника и, после не менее впечатляющего сальто, приземлился метрах в трех на капот соседского «Москвича».

— Странный кот, очень странный кот, — говорила бабушка-психиатр. — Повышенная двигательная активность в сочетании с инфантильностью и цепкой жизненной хваткой свойственна детям-беспризорникам.

— Не усложняйте, Анна, — отвечал дед Изя. — Шундик как Шундик. Все Шундики таковы и больше ни каковы.

— На месте писателя Шундика я бы обиделась на то, что кота его именем назвали.

— А я бы на месте кота Шундика обиделся, что его назвали именем этого писателя, — мрачно заявил нарисовавшийся в дверном проеме отец. Он в ту пору редактировал книгу другого вполне благополучного советского писателя. Их совместная работа продвигалась туго и заключалась преимущественно в том, что они сидели в Комарове и пьянствовали. Аванс был давно проеден, на горизонте маячили судебные исполнители. Мама злилась, наезжала в Комарово, устраивала обоим грандиозные разносы, увозила отца в город и постоянно его чехвостила. Было отчего быть мрачным… А тут еще этот… Шундик!..

Кот никаких авторитетов не признавал, был независимым, ни к кому из домочадцев на руки не лез, как бы объявляя: я тут сам по себе, а вы сами по себе. Кόрмите и ладно. Когда его трясли за шкирку после какой-нибудь очередной каверзы, он не возмущался и не верещал, а смотрел такими удивленными и невинными глазами, что сердиться на него было решительно невозможно, и экзекуция завершалась так же быстро, как и началась. Шундик пожимал плечами, хмыкал и, артистично изобразив фуэте, несся вприпрыжку по своим делам.

Единственным, с кем он сошелся в нашем доме и даже, можно сказать, подружился, был дед Изя. Странная это была дружба. Дед, будучи интровертом, не склонен был к открытому проявлению чувств, да и Шундик оказался не домашним ласковым тюфяком — особенно за почесушками не лез. Но спал он исключительно у деда на постели, а когда дед Изя читал или работал, разваливался у того прямо перед носом и внимательно наблюдал, видимо, желая понять, что же этот человек тут делает. Впрочем, надолго его не хватало и он соскакивал со стола, продемонстрировав, по обыкновению, пару выдающихся акробатических номеров.

Стоял теплый сентябрь. После субботнего обеда дед Изя встал из-за стола и сел на стул возле недавно купленной радиолы. А мы с сестрой побежали гулять во двор. Шундик, как ни странно, не увязался за нами, а остался в доме. Мы весело играли в лапту и не обратили особого внимания на скорую, подъехавшую к нашей парадной. Знай лупили себе самодельными битами по мячу и перебегали с «города» на «кон» и обратно. Через какое-то время скорая уехала, из парадной вышел Шундик: он не бежал, не трусил, не подпрыгивал — шел понуро, как будто о чем-то задумавшись. А потом вышла соседка тетя Аля и позвала нас домой. Это было неожиданно, но еще более неожиданным было то, что соседка завела нас на свою половину, усадила на диван, включила телевизор и вышла. И она, и все ее семейство поочередно то выходили, то входили, выходили и входили… Мы молча сидели на диване, ничего не понимая, но с ощущением чего-то страшного и непоправимого.

— Как умер? — глупо спросил я. — Он ведь на стул сел.

— Вот так и умер, сел на стул, закрыл глаза… и умер. Сердце, — сказала мама. — Второй инфаркт, обширный… — зачем-то добавила она, как будто мне это о чем-то говорило.

Мы с сестрой заревели. Скорее, не от осознания самого факта, а от тяжкого непонимания: как же так? Вот обедали, дедушка шутил, потом сел на стул… и все? И деда Изи больше не будет?..

— Ладно, — сказала мама, — пойдемте. И не шуметь.

Какое там шуметь!..

Шундик исчез в день похорон. Как будто явился вестником смерти, выполнил свою миссию, объявил: пора, мол… И дед Изя ушел. И больше я их никогда не видел — ни деда, ни кота.

Странный он все же был человек — мой дед Изя. Мама называла его «законспирированный романтик». Такое вот сочетание: интроверт-романтик. Немногословный и в то же время по-одесски остроумный, любящий и умеющий к месту пошутить и даже разыграть кого-нибудь из нас. Ну да — романтик. Что же еще заставило его, близорукого еврейского юношу, записаться в армию Котовского, а с первых дней войны уйти в ленинградское Народное ополчение — прямо на передовую. Правда, долго повоевать ему не пришлось. Через короткое время, опять-таки из-за сильной близорукости, его с передовой сняли и назначили… хлеборезом. Хлеборезом! В первый блокадный год. Наверное, потому что он был исключительно порядочным и щепетильно честным человеком. А потом, как крупного специалиста, вместе с институтом его эвакуировали: необходимо было озаботиться послевоенным восстановлением городов.

Мне кажется, в нем жила глубоко потаенная мечта о какой-то другой жизни — полной путешествий, приключений и подвигов. Он никогда этой мечтой ни с кем не делился, но она угадывалась даже по подбору книг в его библиотеке. Он собирал ее по простому принципу: покупал только те книги, которые ему однажды захочется перечитать. Толстой, Гоголь, Диккенс; все это, довоенных изданий отдельными книгами в мягких обложках, соседствовало с Паустовским, Серапионовыми братьями, нашей «южной школой». А рядом — Грин, Дюма, Вальтер Скотт… О, весь Жюль Верн! Тоже в мягких обложках. И позже — Фенимор Купер, Майн Рид (тот самый — оранжевый), О'Генри… Дед Изя был заядлым книгочеем. Чаще всего вспоминаю его читающим в его излюбленной позе: подогнутое колено на стуле, другая нога на полу, локти на столе, руки перебирают янтарные четки, отполированные им лет за сорок до блеска. Перед ним книга. Как правило, что-нибудь о путешествиях и приключениях. «С индейцами в Скалистых горах» Шульца, например. В свое время, по роду службы занимаясь экономическими обоснованиями градостроительных проектов, дед много поездил по Союзу. Представляю, с каким интересом и удовольствием, доживи до нынешних времен, он побывал бы в тех экзотических местах планеты, о которых читал.

В последние годы он уже не покупал книги, брал их в библиотеке. «Посмотри, что там Изя несет, — интересовалась бабушка, — опять книги?». Я выглядывал в окно на кухне: невысокий, рано облысевший, весь округло-аккуратный, с пенсне на носу, в легких брючках и в светлой льняной курточке, дед легкой походкой шел по двору с авоськой, из которой в разные стороны торчали книги, отчего она напоминала морскую мину. Сверху красовался батон. «Батон», — докладывал я бабушке. «Только батон?» — подозрительно спрашивала бабушка. «Ну еще немного книжек…» — «Как же — немного…» — фыркала бабушка.

Дед Изя был главным экономистом и, выйдя на пенсию, продолжал какие-то свои изыскания. Все в той же позе, только отложив четки, он изумительно красивым четким бисерным почерком что-то писал в каталожных карточках, заполнявших дюжину библиотечных коробок. Трогать эти коробки было строжайше запрещено. Я иногда в отсутствие деда интересовался, что же он там пишет. Вытягивал одну карточку с надписью, скажем, «Больницы», за ней другую: «Специализированные». На следующих карточках подробнейшим образом шли многочисленные данные: отделения, количество койко-мест, персонал, оборудование и так далее, и в конце — непонятные формулы расчетов. Мне все это казалось скучным, и я не часто любопытствовал, боясь к тому же получить хорошую взбучку, за несанкционированный доступ в «святая святых». После его смерти всю эту картотеку отдали в институт. А библиотека понемногу таяла, особенно перед появлением тех самых судебных исполнителей…

О своей работе и о жизни вообще дед Изя распространяться не любил. Тем более, вспоминать о войне. Но иногда вдруг мог озадачить неожиданной проговоркой: «Я к Котовскому с Мишей Япончиком попал…» — «Ты был знаком с Япончиком?» — «А кто в Одессе с ним не был знаком?» — «Он же бандит!» — «Налетчик!.. — поправлял дед с уважительными нотками в голосе. — Это разные профессии».

Он не был «добреньким дедушкой», нежностей не любил и ко мне относился как-то прохладно-иронично, хотя частенько незлобливо подтрунивал и подсовывал мне какую-нибудь из своих книжек, которую я, по его мнению, непременно должен был прочитать. Но мог и устроить нагоняй и даже довольно больно ущипнуть, если я особо ему досаждал и мешал в его занятиях.

Я не часто вспоминал деда. И когда вспоминал, всегда задавался вопросом: любил ли я его? Мне было тринадцать, когда он умер. В этом возрасте недолго рефлектируешь. Какое-то время ощущаешь пустоту, нехватку чего-то важного, что всегда было в твоей короткой, на тот момент, жизни, и вот — не стало… Наверно, все же любил, раз, хоть изредка, да вспоминал о нем. Но что во мне от него осталось, кроме разрозненных воспоминаний и нескольких смешных каламбуров и шуток, не понимал.

Спустя четверть века понял…

В самом конце восьмидесятых я работал главным инженером Малого драматического театра и занимался его реконструкцией. Зачем-то мне понадобились некоторые материалы «Ленгипрогора». Долго выяснял, с кем бы мне связаться и, наконец, созвонившись с неким человеком по имени Марк Израилевич, договорился о встрече и отправился в девятиэтажную «стекляшку» института на Бассейной улице.

Марк Израилевич оказался маленьким сухим, подвижным как ртуть человечком с веселыми и быстрыми глазами. Торчащие в разные стороны волосы с проседью делали его похожим на воробышка, только что принявшего ванну в ближайшей луже. На вид ему было лет шестьдесят, а сколько в действительности, определить было трудно. Ручка у него тоже была маленькая и сухая, но рукопожатие оказалось неожиданно крепким.

— Нам на пятый, — сказал он после взаимных приветствий. — Лифт будем ждать или так?

— Или так, — сказал я.

— Вы, случаем, не одессит? — поинтересовался Марк Израилевич, бодро прыгая по ступенькам.

— Наполовину, — сказал я, — на мамину.

— Почему-то я так и подумал. — Марк Израилевич элегантным пируэтом обогнул поручень промежуточной площадки. — Бывали у нас раньше?

— Не доводилось, — ответил я. — Но вот мой дед всю жизнь проработал в этом институте. Правда, до этого здания не дожил.

— Да ну! — оживился Марк Израилевич. — Это кто же?

— Исаак Израилевич Беневич…

Тут с Марком Израилевичем произошла удивительная метаморфоза: он резко остановился — так, что я чуть не впилился в него, обернулся и уставился на меня, как на что-то совершенно небывалое. Потом всплеснул ручками и с непонятным мне восторгом вскричал:

— Вы — внук Изи Беневича? Самого Изи Беневича?

— Да, внук Изи Беневича, — скромно подтвердил я.

— Боже мой, боже мой! Сам внук! Самого Изи Беневича!

В необычайном воодушевлении он схватил меня за руку и вприпрыжку поскакал по лестнице, таща меня за собой и непрерывно повторяя:

— Ну надо же! Внук Изи Беневича! Феноменально! О-о! Самого Изи Беневича!

На площадке третьего этажа он опять затормозил в виду трех курящих бородатых мужиков моего примерно возраста. «Архитекторы», — определил я.

— Знаете ли, господа архитекторы, — прокричал Марк Израилевич, подтвердив мою догадку, — кто этот юноша перед вами? — и он торжествующе ткнул пальцем в почти сорокалетнего «юношу».

— Ну и кто же?.. — лениво поинтересовался один из господ архитекторов, смерив меня равнодушным взглядом.

— Это внук! Самого! Изи! Беневича! — с гордостью даже не провозгласил, а скорее пропел Марк Израилевич.

Метаморфоза, которая произошла с архитекторами, была не менее удивительна, чем произошедшая с самим Марком Израилевичем парой минут назад.

— Ух ты! Ни хрена себе!.. Изи Беневича!.. — воскликнул один.

— Потрясающе! — вскричал другой. — Живая легенда!..

— Позвольте вас обнять, — пробасил самый здоровый, похожий на медведя, с бородой-лопатой, и заключил меня в свои могучие объятия. От него попахивало спиртным, что было не таким уж редким явлением во всех проектных конторах во второй половине дня.

— Живая легенда — это он про кого? — пропищал я сдавленно из подмышки «медведя».

— Про вашего деда. Вы хотя и живой, но пока еще не легенда. А он, хоть и неживой — легенда. Живая.

— Оксюморон, — сказал я.

— Сами вы оксюморон. Для нас он — живой.

Это было сказано с таким достоинством, что мне стало стыдно: ну, действительно, что же я таких очевидных вещей не понимаю.

— Ладно, хватит, а то вы мне его помнете! — Марк Израилевич не без труда освободил меня из объятий и потащил вверх по лестнице. Архитекторы рванули за нами.

Дальше началось что-то несусветное. Марк Израилевич таскал меня по всем этажам то вверх, то вниз, почему-то старательно минуя необходимый нам — пятый. И на каждом затаскивал меня в какой-нибудь отдел, выталкивал вперед и торжествующе кричал: «Вы знаете, кого я к вам привел? Это внук Изи Беневича!» После чего, весьма удовлетворенный сперва слегка оторопелым молчанием публики, а затем ее необычным воодушевлением, радостно потирал ручки и с гордостью оглядывал обступивших меня сослуживцев, непременно желающих поприветствовать меня. Насладившись произведенным эффектом, он утаскивал меня на какой-то еще этаж, в какой-то еще отдел, где та же сцена повторялась без особых вариаций, с той лишь разницей, что хвост сопровождавших нас все увеличивался и увеличивался. Наконец, не помню уже, на каком этаже, мы толпой человек в двадцать ввалились в экономический отдел, и Марк Израилевич опять вытолкнул меня на середину комнаты.

— Вот! — почему-то на этот раз негромко, но торжественно сказал Марк Израилевич, воздев палец к небу.

— Что — вот, Марк? — спросил кто-то.

— Вот! — палец Марка Израилевича воткнулся в меня. — Кто этот скромный и красивый молодой человек?

Скромный и красивый молодой человек аж поперхнулся.

— Ну и кто это? — поинтересовался другой экономист.

— Это… это… — сладчайшим голосом произнес Марк Израилевич, — это внук вашего деда.

Внук их деда закашлялся. Экономисты недоуменно переглянулись и дружно пожали плечами.

— Ну что, не поняли еще? Это внук… живой внук вашего… нашего дорогого и незабвенного Изи Беневича.

Экономисты с удивлением уставились на меня, как будто не веря, что у Изи Беневича есть внук да еще и живой. Потом повскакивали со своих мест, обступили меня и заговорили все разом: «О, Изя Беневич!.. это наше все… замечательный… светоч!.. так его любили… такой шутник!.. какой специалист!.. лучший…» Я пожимал чьи-то руки, кивал головой, шаркал ножкой… Это продолжалось довольно долго, пока в отдел не вошел пожилой и весьма представительный мужчина. «Главный…» — шепнул мне кто-то.

— И что здесь происходит? — строго спросил главный (инженер, как я понял), оглядев толпу. — По какому поводу праздник?

— К нам пришел дорогой гость — сам внук самого Изи Беневича, — доложил Марк Израилевич.

Главный инженер раздвинул народ и вперил в меня изучающий взгляд.

— Не похож! — резюмировал он, закончив изучать мою физиономию.

— Похож! Похож! — загалдели все. Главный с сомнением покачал головой. А меня тут осенило, и я сказал единственное слово:

— Картотека…

— Да, да! Вижу — внук! Вылитый Исаак Израилевич! — воскликнул главный инженер. — А картотека вся целиком у нас. И вы знаете, мы до сих пор работаем по его методикам…

Он опять оглядел всех уже подобревшим взглядом и с деланной укоризной сказал:

— Что же вы такого гостя так встречаете? Где чай?

— Все при нас, — высунулся из толпы давешний медведеподобный архитектор и достал из пакета две бутылки коньяка.

— И чего стоим, народ?..

Сидели долго. Те, кому довелось работать с дедом, а их было уже немного, вспоминали его с восторгом и теплотой; восхищались его профессионализмом и прозорливостью, рассказывали разные смешные истории с ним связанные. И не только смешные. Оказалось, например, что в разгар борьбы с «безродными космополитами» его специально послали надолго в командировку не то в Ахшабад, не то в Ташкент. Спасали таким образом. И ведь никто не настучал. В воспоминаниях, которыми они, перебивая друг друга, делились со мной, дед Изя обрастал плотью, оживал, становился таким, каким я его почти не знал и не помнил. Их любовь и восторги каким-то образом обращались и на меня. И я, признаюсь, временами чувствовал себя самозванцем, никак этих чувств не достойным. Но мне было хорошо и тепло. Я был ошеломлен. Я был смущен и растроган. Я был горд.

Так вот что ты мне оставил, дед Изя! Благодарную память знавших и любивших тебя. И гордость. Да, гордость за тебя и за прожитую тобой жизнь.

Уже в холле, на выходе, я вдруг вспомнил, что так и не посмотрел приготовленные для меня материалы. Марк Израилевич хлопнул себя по лбу, рассмеялся и сказал:

— А знаете что, Саша, эти материалы давно уже в общем пользовании. Я для вас сделаю копии, вы приедете и заберете. Идет?

— Идет, — сказал я. На том и расстались.

Я не приехал: как-то обошелся. А вскоре и институт сгорел дотла, по слухам, подожженный с четырех сторон, как небезызвестная Воронья Слободка, а вместе с ним и картотеки деда. Думаю, и его методики в нашем нарождающемся «диком капитализме» вряд ли могли быть использованы.

Вы спросите, при чем тут котик? А ни при чем. Просто мой дедушка назвал этого приблудного котика именем благополучного советского писателя и очень этому радовался.

И я радовался. Да и сейчас радуюсь.