Журнальный мир

Сегодняшний день длился так нескончаемо, что его первая половина уже начинала казаться Инне Андреевне Дорошенко днём вчерашним.

Отработав шесть уроков в первой смене и четыре во второй, молодая учительница проверяла пятьдесят седьмую по счёту тет­радь с контрольным диктантом. То и дело запрокидывая голову и моргая уставшими глазами, она неправдоподобно быстро черкала красным стержнем по ошибочно написанным словам. Потолок учительской был разрисован узорами, представлявшими собой помесь растительного орнамента с геометрическими фигурами. На Инну глядели сверху безумные квадратные цветы, треугольные листья, стебли в виде ломаных линий, и девушке подумалось, что она сидит внутри шкатулки. Здесь вот уже полгода лежала на подоконнике фотография – портрет девочки в  тельняшке и бескозырке с надписью «Северный флот». Снимок был настолько красив, а девочка на нём так обаятельна, что Инна горестно вздыхала при каждом взгляде на портрет: отчего же эта прелесть никому не нужна и валяется, словно мусор? Несколько раз Дорошенко пыталась найти хозяина фотокарточки, но безрезультатно; неоднократно хотела взять её себе, но тут же прогоняла нечестную мысль.

Родимая школа обладала посредственной репутацией, но зато в ней не бывало скучно. Местной легендой стала трагикомическая история об учительнице пения, одно время преподававшей в  этих стенах и пострадавшей из-за чрезмерного музыкального рвения. Как-то раз на уроке она, подыгрывая себе на баяне, пела так увлечённо, что ничего вокруг не замечала. Пользуясь невниманием вошедшей в раж наставницы, ученики украдкой привязали её к  стулу. Со звонком дети ушли, и лишь тогда преподавательница обнаружила, что очутилась в плену. Сперва она тщетно звала на помощь, затем перешла к более решительным действиям: будучи прикреплённой к стулу и не выпуская из рук баяна, она сумела доскакать до двери, распахнуть её и выпрыгнуть в коридор. Там её заметили и освободили, но вскоре велели покинуть школу.

Инна вывела последнюю оценку – румяную, сдобную пятёрку – и, нагрузив тетрадями две сумки, собралась было домой, но вдруг почувствовала, что уходить из учительской ей вовсе не хочется. Тогда она составила необходимый завучу отчёт об итогах диктанта; на это ушло ещё минут двадцать, но желание пойти домой всё равно не появилось. Инна задерживала себя в школе чем только могла: отправилась в классы и раздала тетради, перепроверила расписание на завтра, по третьему кругу прочла все объявления на стенах учительской. Наконец, когда дел уже совсем не осталось, Инна не погнушалась и бездельем: она принялась рассматривать собственный облик в большом зеркале. Ей припомнилось, как однажды в институте, увидев её, затянутую в синий свитер с наклонными голубыми полосами, какой-то студент сам себе сказал: «Фигура – как у борзой». Девушка подмигнула своему отражению и заговорила.

– Принято считать, что результат педагогического воздействия – сформировавшаяся и всесторонне развитая человеческая личность, – важно произнесла Инна. Тут ей стало смешно; фыркнув, она добавила: – Это не результат, это побочный эффект.

Дорошенко прочла зеркалу краткую лекцию о педагогике, подкрепляя свои суждения выразительными движениями рук. Внезапно докладчице пришло в голову, что сейчас её худющая, твёрдая, длиннопалая рука, искривлённая в изысканном жесте, похожа на гнутую вилку. Инна мысленно одобрила это безжалостное, но точное сравнение.

Она вышла из школы в шестом часу вечера и начала бродить по городу. Отчего-то сегодня ей беспрерывно попадались навстречу подвыпившие мужчины. Один из них увязался за Инной, канюча: «Барышня, давайте прогуляемся». Чтобы отпугнуть нежелательного попутчика, она отозвалась длинной английской фразой, и пьяный, словно протрезвев, вдруг встрепенулся и с  негодованием сказал: «Не хочешь – не надо, но зачем же ты так человека оскорбляешь?» Мимо Инны прошёл молодой папаша, державший младенца будто кулёк конфет, не заботясь о том, чтобы ребёнок находился головою вверх. А на другой стороне улицы, сидя в сугробе и поёживаясь, громко рассуждал ещё один нетрезвый гражданин.

– В Африке, – говорил он, – есть обезьяны, а снега нет. У нас снега полно, но нет обезьян. Ну что ты будешь делать?!

Дорошенко заходила во все магазины, ничего не покупая; в  каждом из них играла музыка. В одном модная исполнительница похабным голосом пела благороднейший романс, в другом звучала песня, которую Инна любила. Её мелодия напоминала вьющийся стебель; гибкая и пружинистая, она не просто отпечатывалась в памяти – она пускала корни в мозгу. Дослушав песню до конца, Инна решила думать только о хорошем и начала вспоминать, как однажды летом любовалась на базаре персидским котёнком. Этот щекастый малыш смотрел на мир очень серьёзно.

– Мышей он ловить, видимо, не будет, – сказала тогда Инна.

– Научится! – рекламным голосом откликнулась хозяйка.

– Что вы, загляните ему в глаза, – отстаивала своё мнение девушка. – Да он скорее книжки читать научится, чем мышей ловить!

А базар ослепителен и оглушителен. Торговый гвалт перекрывается гнусавым тембром дикторши, читающей в радиорубке объявления. Гремит песня, с кабацкой откровенностью извещая: «Мы пьём с утра и до утра, вагончик жизни покатился под уклончик». Армянин возит туда-сюда тележки с товаром и призывает встречных посторониться, делая это с редкой для грузчика галантностью. Он кричит: «Дай дорожку! Убери красивую ножку!»; польщённые женщины расступаются моментально и радостно. Орёт цыганёнок; его плач разнообразен и переливчат, как джазовая импровизация. Чувствуется, что мальчишка верещит ради самого верещания, а не от расстройства. На десятой минуте вопля мужчина с корзиной слив спрашивает виртуоза: «Ты чего хнычешь, Будулай?» На дворе август, но уже торгуют сапогами, широконосыми, словно кряквы. Бананы висят на верёвочке, как сохнущие жёлтые носки, очень сильно севшие после стирки. Огромный пучок моркови яростно топорщится на прилавке, оранжево-зелёный и неукротимо лохматый, похожий на охапку водорослей из южного моря. А возле груды яблок табличка: «Яблоки обалденные».

Инниной макушке отчего-то стало холодно, и мысли о лете улетучились. Вернувшись в декабрь, любительница базаров поняла, что у неё украли шапку, сдёрнув её прямо с головы, и что сделал это щуплый тип, вяло убегающий в сторону парка. Инна рванулась за похитителем, догнала его, отняла шапку и водрузила её на положенное место. Всё вышеперечисленное она совершила молча и с мрачным выражением лица. Оглядевшись, она увидела, что забрела довольно далеко и сейчас находится в городском саду. Ей снова захотелось услышать музыку.

«В городском саду играет духовой оркестр», – пробормотала Инна. Этот старинный шлягер она слышала не раз, обычно его пели меланхолично, с какой-то сонной задумчивостью, причём обязательно тенорами. Звучание было жалобным и анемичным. И совсем иначе исполняла эту песню Людмила Гурченко. Она превращала её в гимн жизнелюбию, пела ликующим голосом, победно. «В городском саду играет духовой оркестр», – после первой же фразы у Гурченко словно стояло полдюжины восклицательных знаков, нейтральное сообщение становилось боевым кличем. «На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест», – и  это не огорчает, а приводит в восторг. Ура тебе, желанная, к  которой, «видно, нет пути»! Да здравствует всё, что вокруг тебя, и все те, что отделяют меня от моей любимой, – примерно так ощущал мир радостный герой незабвенной песни. Она казалась Инне самой праздничной на свете, если пела её Гурченко, и чем-то аморфным и невразумительным, если её исполнял кто-либо другой.

Странница взглянула на часы: половина восьмого. На улице темень; пусть нет желания идти домой, но всё-таки надо. Инна заторопилась, занервничала и вскоре уже бежала по чёрным переулкам, но при всей своей спешке обратила внимание на очередного пьяного. Парнишка лет шестнадцати лежал в сугробе и  вопил, захлёбываясь слезами:

– Ой, тётеньки! Ой, стоять хочу! Ой, тётеньки, помогите подняться, вдруг я вам тоже когда-нибудь помогу!

Хотя Инну никак нельзя было причислить к разряду «тётенек», девушка протянула плачущему парню руку для опоры:

– Вставай!

Он перестал рыдать, тупо посмотрел на руку Инны, на её лицо. Затем повернулся на другой бок, плюнул в сугроб и выругался. Инна, ухватив его за шиворот, стала поднимать, но парень ударил её по руке и снова сказал грязные слова. Наверное, ему разонравилась идея встать на ноги.

– Ладно, – спокойно произнесла Инна, – продолжай лежать. Может быть, замёрзнешь насмерть.

К ним подошла собака, и пьяный, захохотав, начал дёргать её за хвост. Дорошенко поняла, что парню не грозит смерть, что он скорее других замучает, нежели сам согласится терпеть муки. Однако это было ещё не всё: новая неожиданность подстерегала Инну в лице того, с кем она не виделась полтора года.

– Инна, это вы? – крикнул Михаил Тернов, топтавшийся под фонарём в нескольких шагах от Инниного дома.

– Почти, – ответила она. Секунд через пять, глотнув побольше воздуха, Дорошенко принялась объяснять этот странный ответ, но ей сразу стало очевидно: любая попытка втолковать Михаилу хоть что-нибудь обречена на провал. Перед ней прохаживался влюблённый человек, лицо его светилось радостью недопонимания. Она сказала нечто весьма серьёзное – он рассмеялся с лошадиным акцентом. Да разве можно что-то ему поведать, да разве стоит даже браться за это? Зачем она будет излагать ему, как сильно переменилась за минувшие восемнадцать месяцев и особенно за последние два? И надо ли пытаться раскрыть ему глаза на несуразность его любви… Да, Инна знает то, что для Михаила тайна. Например, после трёх похорон подряд она поняла, каков истинный смысл выражения «вселенская скорбь», которое всегда употребляется в ироническом ключе, неясно почему. Тут ни малейшей иронии быть не должно. Вселенная какая? Бескрайняя, чёрная и с ледяным дыханием. Вот и скорбь такая же. Нет, не будет Инна делиться с Мишкой этим открытием.

– Миха, я тебя люблю, – сказала она машинально и пришла в  ужас от произнесённых ею слов. Они сорвались случайно, лишь оттого, что потребность сказать подобное хоть кому-то стала нестерпимой. «Что я наделала!» – мысленно взвыла Инна. Михаил воспринял услышанное доверчиво, затрясся и прошептал:

– Как же нам быть? Что же будет теперь? Инна, милая, подскажи мне…

Наскоро закончив разговор, Инна велела Мишке побыстрее отправляться домой, к жене, и вошла в свою пустую и тихую квартиру. Первым делом она позвонила матери на работу, отчиталась о прошедшем дне и пожелала спокойного дежурства. Затем включила радио, где местные синоптики размышляли о декабрьской погоде, и узнала, что «осадки в виде дождя и снега завтра ожидаются местами, послезавтра – временами». Синоптиков сменила песенка о бессовестном красивом мальчике – гвоздь репертуара темпераментной эстрадной дивы с пластикой мартышки. Инна раздосадованно выключила репродуктор: такая музыка ей не нужна. Она поужинала печеньем, по запаху напоминавшим корм для аквариумных рыбок, прочитала за два часа книгу в четыреста страниц и стала думать о дальнейшей тактике взаимоотношений с Михаилом. Выход был найден, столь же глупый, как и невольно созданная проблема. В половине двенадцатого ночи Инна набрала номер телефона, по которому никогда прежде не звонила.

– Миха, добрый вечер, только, пожалуйста, не произноси ни слова, молчи и слушай. – Инна говорила без пауз, напористо и почти сердито. – Ты, конечно же, помнишь, что я тебе сегодня сказала. Так вот, это чистая правда, но ты не пытайся больше со мной видеться. И звонить тоже не вздумай, я тебе запрещаю. И  не пиши, и не разыскивай, если куда-нибудь уеду. Просто помни мои слова, я тебя люблю, я и сейчас потому звоню, что хочу услышать, как ты скажешь: «Алло». А больше ничего не говори, я и так тебя любить буду. Спокойной ночи, слушайся меня и не болтай лишнего.

Михаил сдавленно дышал на другом конце провода. Он слушал идиотский доклад любимой с замиранием сердца, а когда Инна замолкла, трепетно поцеловал трубку.

За пять минут до полуночи Инна вновь включила радио. Оно передавало тишину. А потом из этого беззвучия возникла лёгкая дрожащая нота, и полетела в эфир хрупкая мелодия, похожая на перебои хрустального сердца. Именно такую музыку ждала Инна весь сегодняшний день. Ей впервые за последние тринадцать лет захотелось плакать, но она уже забыла, как это делается.

Мелодия блеснула заключительным еле слышным аккордом и растаяла. Зазвонил телефон; Михаил иссякающим от волнения голосом спросил:

– Инна, когда у вас день рождения?

– Прошёл давно, – ответила Инна, – настанет не скоро.