Декаданс, бамс бамс

Декаданс, бамс бамс

Ах, Васенька, сынок! Как долго меня с тобой нет! Экий я подлец! Не могу… не могу на всё это смотреть трезвыми глазами, сыночек мой! Боже мой! Да если бы и мог, меня бы вырвало, всем нутром моим поганым вырвало!

Задолжал. Ух, как много задолжал! Квартиру на Литейном заложил. С декабря не принесёт мне доход. Заграбастает её жила Кубасов. Никто не даст перебиться… не даст! Я бы и сам себе не дал. Тряпка! Ничтожество!

Всё начинал новую жизнь. Не поздно, думал. Вот с утра возьму и начну. Не вышло. Ладно, завтра опять начну… завтра… и так второй год падаю. Ничего не могу… вино, долги, разврат, ночная поэзия… нет, поэзию не трожь.

Весь мир сошёл с ума. Душа, душа болит! Что будет?! Что будет с Васенькой, с дочей Машей, с Варенькой, женой моей, ангелом?! Погублю…

Ах, вот он. Чуть не прошёл. «Декаданс». Сюда, сюда спрячусь.

Клубы дыма. Запах алкоголя и крепких женских духов. Полумрак. Крашеные самки стреляют хищно. Тьфу, суки… Носявин, завывая, читает свежатину. Стих, состоящий из мерзких существительных. Ого, сколько нагородил:

…горечь, мрак и мерзость.

Темнота и срам.

Носявин закончил, застыл в дурацкой позе. Кивком отбросив сальную чёлку назад, осклабился в своей пошлой улыбке. Одна дама взвизгнула. Пронеслось мужское браво. Зал сдуру грохнул аплодисментами. Поэт-позёр, покачиваясь, сошёл с кички и нырнул в малину самок.

Кичкой прозвали сцену литклуба «Декаданс». Сюда ходили студенты с претензией на оригинальность, поистрёпанные поэты, сраные авторитеты, бляди всех мастей в колоритных раскрасках, не скрывающие намерений затащить в постель жертву помоложе и поинтересней… И так почти каждую ночь. Вчера с детьми смотрели альбом «Лувр». Поразила картина «Корабль дураков». Господи, да это же про нас, про этот чёртов клуб!

Иванов, давай! Чего принёс?

Да дайте же выпить трезвому человеку! Гусь свинье пока не товарищ, – кричу со стойки, где уже сахарок шипел на решётке в опытных руках Илюхи бармена. Резко пахнула полынь…

Уйду в этот мир. Хоть режь меня – всё отдам за эти минуты дешёвой кабацкой славы. Внимание и восторг в мой адрес – вот что важно, чертовски приятно. Гуляй рванина… Зелёный абсент, дьявол с рогами.

Тут как тут Свияга. Орёт дурень, поэзию требует. Зал поддерживает: «На кичку!» Куколки игривят. Ах, какие это взгляды! Знак, что всё делаешь правильно. В них интерес, вызов, подтверждение, приглашение в игру… Нет. Так они смотрят до кички. После будут взгляды а-ля «льготный билет» и «пропуск во дворец» – вот, что они выразят, и то, чем будут преследовать… Хотя какой там дворец. Пустая, дешёвая бутафория…

Глупые мальцы, прыщавые студенты, волокиты смотрят мне в рот, дабы урвать секрет обольщения. Дурни, неужели вы думаете, что с одной извилиной и мыслью, как затащить даму в постель, вы кому-то интересны? У вас вся ваша суть на лице. Поэзией хотите прикрыться? Женщин не обманешь. Орёл не орёл – им решать бабским инстинктом, от которого вы в вечном пролёте, мозгляки.

«Горечь, мрак и мерзость. Темнота и срам», – запали строчки дылды Носявина. Силён бродяга что-нибудь эдакое завернуть. В душе иглой кольнуло: вот сволочь – писал и блевал одновременно. Бездельник… прям как я.

«Иванов, на кичку», – уже отчётливо, отрезвляюще звенят голоса. Свияга поднял руку, обозначая паузу. Невозмутимый Илюха знал своё дело. Все ждали мою знаменитую третью чарку. Обладая королевской выдержкой, в этом клубе я ловил момент, держа дьявола за хвост, и тянул. Замри, жизнь. Здесь и сейчас обладаю всем. Дамы хотят меня. Мужчины завидуют, но поддерживают. Восхищение – альфа и омега счастья. Боже, как оно мимолётно, и как дорого человек за это платит!

Третью чарку зал отмечал гудением и улюлюканьем. Всё поплыло. Абсент предсказуемо бросил меня в состояние декаданс – сам название придумал. Душа отделяется от тела и смотрит со стороны на всю происходящую суету безучастно, с отстранением, как в картинах Босха. Впоследствии трудно вспомнить хронологию событий. Память извлекает только отдельные вспышки. Уже на трезвую голову аналитика с логикой склеивают весь дурацкий спектакль. На душе мерзко. Кстати, кусок поэмы Носявина, конец которой я зацепил, точно отражает весь спектр чувств послевкусия ночных похождений. И все они похожи друг на друга, как японцы в Эрмитаже. В этом суть этого моего декаданса. Когда-то залетело в голову словечко. Клюёт и гнёт, гнёт сильно, больно…

«Декаданс, бамс бамс», – стучал дятел и раскалял башку. Мои резвящиеся друзья по несчастью – современные есенины, блоки, цветаевы и еже с ними. Души этих творцов конца серебряного века не могли покинуть Питер просто так. Они продолжают куролесить, флиртовать и восхищать, как заброшенные и забытые эллинские боги на Олимпе, как ночное чужеродное тело в рациональном, светском дневном Ленинграде с чёткими правилами седовласой интеллигентности. Да, да, Ленинграде. А Питер – это ночь. Так вижу…

Свист Жухина разбудил. Этот, с усами гусара, славится беспардонной критикой, за что его уважают и ненавидят. Пауза затянулась.

Руку в карман – на месте мои бумажечки. Развязно, не торопясь взбегаю на кичку-Олимп, при этом, как москвичи из Камеди, шлёпаю обильно подставляемые мне ладони знакомых и незнакомых людишек, создавая иллюзию «своего парня».

Поэма «Леди Вамп». Навеяно мыслями о Цветаевой. Однажды меня поразило, что поэтесса была садистски жестока по отношению к своим детям. Я её возненавидел. Гениальность её поэзии усиливала мою ненависть. Как она могла порхать, как стрекоза из крыловской басни, в этом запьянцовском питерском бомонде, когда её дочь умирала в интернате?! И она знала об этом! Декаданс, чтоб его…

Развернув мои лохмотья, стал читать. Читал без особого выражения и носявинского позёрства, чётко проговаривая слова. Даже в местах, где некоторые поэты наверняка завыли и корчили бы рожи, закатывая глаза, я был невозмутим. Роковая дама из бомонда охмурила юного поэта и пустила его жизнь в кювет. Питер, 1903 год. Каждая часть поэмы – это первый, второй и третий, последний день их знакомства, история деградации юноши. В финале он тонет в Неве, найдя выход из непреодолимых противоречий дня и ночи, души и тела, разума и чувств. От себя добавил ещё и долги, юную брошенную жену с ребёнком Васенькой (непременно Васенькой).

Слушали хорошо – тихо. Некоторым вульгарная атмосфера «Декаданса» помешала почувствовать трагизм поэмы. Но в целом зашло. Одна дама смахнула слезу салфеткой.

Как всегда, я сорвал бурю оваций, одобрительного свиста и женского истеричного «браво» – явный знак, что придётся перечитывать. Баловать не люблю. Да и давно, нашедши свой стиль… Короче, перечитал только последнюю, третью часть – трагифинал, полёт в непреодолимо манящие миры под чарами обольстительницы юного несостоявшегося бога. Обычный питерский бытовой суицид… Декаданс, бамс бамс… Господи, как скучно! Тысячи раз на грабли… Горечь, мрак и мерзость. Темнота и срам-с… Декаданс, бамс бамс.

Заголосили опять. Охи, женские стрипдохи… Что такое «стрипдохи»?  Чёрт его знает… Абсент рулит… Сизый туман в голове… или в зале. Вот бы Босх картину нашего декаданса тут написал… «Корабль дураков».

Развязная компания молодых кутил с не менее развязными дамами шумно валила по Университетской набережной. Нас безучастно наблюдал египетский сфинкс. Наверное, виденное им можно сравнить с картинами великого Иеронима.

Под горячую руку попался узбек, чистящий стоки от гнилой листвы. Длинный Носявин со спины взял за плечи маленького южанина и манерно забасил: «Посмотри, вымирающий класс, на гегемона, который выкинет нас на свалку истории. Все вы сопьётесь и умрёте, не оставив потомства. А этот лемуриец, похоронив нас, атлантов и гиперборейцев, будет творить новую историю, выбросив на помойку все наши святыни. Последние аристократы, твою мать! Кланяйтесь этому Адаму новой цивилизации». Носявин и пара крепких молодчиков подхватили слабо сопротивляющегося узбека и водрузили на постамент к сфинксу. Дамы делали селфи на фоне такого пассажа. Смекнувший узбек начал подыгрывать, делая комичные жесты метлой.

Прав Носявин. Выжмут нас лемурийцы, азиаты. Наши дети не узнают наших декадансов серебряного века – мы пьём, и нам некогда им про это рассказать… Тошнит…

Носявин по-отечески взял меня за плечо: «Иванов, давай нашу фирменную». Вывернув наизнанку все карманы пиджака и пальто, я извлёк помятый ком рукописи. Это был задиристый поэтический манифест и жёсткая исповедь любителям ночной поэзии. Эдакий памфлет – вызов и крик души, обличение и приговор, бичевание и казнь. Меня тошнило. Мне хотелось подбежать к Неве и блевать, блевать до одури… блевать тоннами. Я хотел выбросить из себя все нечистоты, всю ложь и тяжесть, все свои грехи и препоны, гнилую мораль и оправдания… как в «Иствикских ведьмах» блевал Николсон…

Скинув пальто и пиджак, я мигом оказался у сфинкса и столкнул узбека. Свирепый ветер вонзал в меня частицы редкого мокрого снега, а бумажные лохмотья вырывались из рук…

Я им читал – грозно плевал им в лица правдой. Рвало – справлял в Неву нечистоты. Стало легче. Что-то высвобождалось и вылетало наружу. Как же глупо находиться в корабле дураков! Что я здесь делаю, старина Иероним?! Очищение… Хочу очищения!!!

Я парил и уже отсоединился от слушателей, от гранитной набережной и сфинкса. В конце «фирменной» полагалось плюнуть на слушателей и получить в ответ знаки восхищения, но в этот раз я возжелал улететь…

Чёрные воды Невы приняли моё тело… Васенька…