Журнальный мир

Светлой памяти командира

эскадренного миноносца «Сообразительный»

контр-адмирала Сергея Воркова

Встреча с настоящим

Телефонный звонок раздался неожиданно. Он, только что проснувшись, по пенсионерской привычке поздно — в одиннадцатом часу утра, варил себе на завтрак овсяную кашу, помешивая едва забулькавшую массу большой деревянной ложкой. В последнее время Он пристрастился к этому блюду, найдя в нем полезные и питательные вещества, необходимые организму и, главное, необычайную рентабельность, что было немаловажно в Его положении иждивенца на гособеспечении.

Услышал голос — и забыл про кашу. Это звонил сын. Деловито, как будто расстались вчера, а не полтора года назад, спрашивал, сможет ли Он встретить его в аэропорту. Сын решил навестить Питер на три-четыре дня, благо на работе подоспел небольшой отпуск. Дал номер рейса, дату — через два дня в пятницу, скороговоркой предупредил, что если у Него что-либо не срастется, то никаких обид, приедет в другой раз…

Он только успел возразить: «О чем ты, сын? Встречу, конечно… Жив-здоров, машина на ходу!»

Тут разговор прервался.

Каша, естественно, пригорела…

К встрече стал готовиться незамедлительно. Он ждал ее каждый день, ждал, как чуда, нескольких счастливых дней, которые в последние годы выпадали нечасто. Тогда, позапрошлой весной, они пересеклись в зале ожидания аэропорта «Пулково» на четыре часа — сын летел на конференцию (или, как он говорил, перемежая русские и английские слова, «митап») куда-то в Юго-Восточную Азию с пересадкой на стыковочный рейс в Питере. Четыре часа просидели в кафе, перекрикиваясь под шум толпы и ежеминутные объявления по трансляции, а под конец Ему стало дурно от большого количества заварного кофе — давно забытого напитка, который, волнуясь и не находя себе места, поглощал чашку за чашкой. Потом дико разболелась голова и, вернувшись домой, Он с трудом вспомнил даже саму нить разговора. «Ну, как ты? а ты? скучаешь ли? хорошо ли платят?» Кроме бестолковости и обманутых ожиданий, посиделки в дорогущем даже по аэропортовским меркам кафе ничего не принесли, разве что Он за четыре часа оставил там половину пенсии, так как у сына «русских денег» не было, а валюту продавцы отказывались принимать наотрез, ссылаясь на строгие правила.

Несмотря на нулевую температуру снаружи, Он открыл настежь фрамуги и проветрил дом. Затопил камин, чтобы вытянуло остатки никотина и вместо вони дешевых сигарет припахивало благородными смолистыми ветками. Сбегал в магазинчик, где всезнающая продавщица присоветовала работящую таджичку, совместно с супругом охранявшую неподалеку целое поместье и не чуравшуюся в отсутствии хозяев брать халтуру в качестве «уборщицы на час».

К вечеру дом блестел. Протерты были даже выключатели, захватанные грязными от садовой работы пальцами, засияла сталью душевая кабина, отмытая от мыльных разводов. «Гюльчатай» взяла за работу полторы тысячи — дом хоть и не большой, но и не маленький, и накопившейся пылищи в нем хватало. Жилище было выстроено в «тучные» времена, достаточно бестолково, неудобно: для семьи из двух-трех поколений — маленькое, для одного человека — огромное и наполовину заброшенное. Внизу — кухня-столовая, большая гостиная и туалет-душевая. Наверху — четыре скромных спаленки, одну из которых Он по старой памяти называл «гардеробной». Под крышей — неотапливаемая мансарда, где должны были резвиться внуки в летние теплые месяцы. Внуков не случилось, и Он даже забыл, когда последний раз поднимался на самый верх по почти отвесной лестнице, которую через несколько лет уже вряд ли сможет осилить. Использовал дом на «треть мощности» по стандартному ежедневному маршруту: «спальня — туалет — кухня — спальня».

Ближе к ночи проверил запасы в щегольской, с былых времен, барной стойке, — кухню-столовую обставляли первой, и денег на нее не пожалели. Бутылка приличного коньяка в нераспечатанной картонной коробке с яркой этикеткой, початая бутылка вермута… Он практически исключил из рациона алкоголь, с одной стороны — потому что алкоголь и одиночество — вещи опасные и плохо совместимые, а с другой — по причинам чисто экономического свойства. Ему хватало и баклажки пива пару раз в месяц… «Вполне достаточно!» — подумал удовлетворенно и отправился спать пораньше, готовясь к следующему, еще более хлопотному дню.

С самого утра завел машину и помчался в город в дорогущую продовольственную сеть. Накупил бараньих отбивных, экзотических овощных закусок, оливкового масла и фруктов — винограда отменного качества и аппетитных груш. Всю вторую половину дня возился со сковородками и духовой печью, стараясь изобразить из привезенных припасов нечто удобоваримое, чтобы не тратить драгоценное время на готовку в присутствии сына, а лишь разогреть яства в микроволновке. Лег, поставив будильник на пять утра.

Проснулся без четверти пять без всякого будильника, как от толчка. Отдернул штору. На улице — тьма кромешная. Рейс прибывал в одиннадцать тридцать.До аэропорта было ехать час, может, чуть больше, но Он не мог себе позволить опоздать на встречу сына. Слонялся без дела по дому, дважды брился и принимал душ, трижды пил кофе. Полчаса перестилал в комнате сына постель. В тапочках, несмотря на холод, сбегал во двор, проверил машину, хотя ездил на ней только вчера. Время шло тягуче медленно.

К девяти пепельница была полна окурков…

Выехал, не дождавшись десяти, в чуть развидневшиеся безморозные сумерки начала декабря. Невзирая на сорокалетний водительский стаж, ехал погано, суетливо: то сверх меры торопился на скользкой мокрой дороге, то почти замирал на шестидесяти, получая дальним светом от идущих на обгон, и в конце концов чуть не проскочил поворот к аэропорту, вильнув в последний момент из среднего ряда перед носом какого-то большегруза, который еще долго недовольно гудел густым басом, провожая явного дурня на дороге.

Приехал за час и встал в импровизированном «отстойнике», на обочине под знаком «Остановка запрещена», где уже скопилось полсотни машин ожидающих прилета своих авиапассажиров. На территории аэровокзала можно было бесплатно припарковаться на пятнадцать минут, а каждые следующие пятнадцать обходились беспечным водителям в семьсот рублей. «Всех не перевешают! Эвакуаторов не хватит!» — подумал Он, с трудом втискиваясь в чудом обнаруженную «дырку» в ряду таких же нарушителей.

Позвонил. Телефон сына был выключен. В одиннадцать сорок забеспокоился, хотя понимал, что паспортный контроль и получение багажа требуют времени. Наконец, далеко за полдень раздался долгожданный звонок. Сын, как всегда, был немногословен:

— Ты на месте? Хорошо, подъезжай, я выхожу на пандус.

Долговязая фигура сына с небольшим ярко-желтым пластиковым чемоданчиком маячила в самом конце коридора, ведущего к свободе. Не обнявшись, толком не поздоровавшись, Он пихнул чемодан в багажник и открыл переднюю дверь. Первыми сказаны были не слова приветствия, а «быстрей, быстрей, не видишь — время заканчивается!» И, лишь открутив по хитрой развязке обратно на кольцо и по привычке закурив сигарету, немного пришел в себя и проговорил:

— Как ты там в Европах, милый мой?

Вопрос прозвучал довольно глупо, и возникшее чувство неловкости только усилилось после резковатого ответа сына:

— Отец, не кури, пожалуйста! Я совсем перестал дым выносить… У нас в фирме девятьсот человек, и, насколько я знаю, курят всего двое.

Он выкинул только что прикуренную сигарету в окно и замолк, ошеломленный, обиженный. Сын, как ни в чем не бывало, с интересом оглядывал пролетающий мимо пейзаж. Когда позади осталась очередная бензоколонка (их за два последние года понатыкали, где только можно), протянул:

— Да-а… Бензинчик-то у вас не по-детски подрос… До нас, конечно, еще далеко, но горизонт уже виден…

— Ты еще наших цен на сигареты не видел, — с досадой ответил Он. Сын, сам того не желая, ткнул в одно из больных мест: «коммуналка», бензин и сигареты составляли больше половины Его месячных трат.

Помолчали, и Он снова нарушил молчание:

— Как дела-то, расскажи…

— Да все норм, пап… Все окей…

— А подробнее можно? — Он поймал себя на том, что задал вопрос тоном следователя.

— Ну а, собственно, что ты хочешь услышать? В моей работе ты, уж извини, ничего не поймешь… Облачные технологии, многовекторный анализ больших массивов, шифрование и передача данных, даркнет — вас этому не учили… Работы много, деньги приличные, там зря не платят. Тружусь, как пчелка. Это и есть Европа, о которой ты спрашивал…

«Ничего себе "пчелка"! Под два метра ростом…», — Он замолчал, решив, что попробует разговорить сына дома за обедом.

Весь оставшийся путь в голове почему-то крутилось:

Если ищешь рифмы на: Европа,

То спроси у Бутенопа…¹

Свернув с кольца на финишную прямую, ведущую в поселок, неожиданно, в первую очередь для себя самого, спросил:

— Возвращаться не надумал?

Сын ответил в лучших традициях определенного жанра — вопросом на вопрос:

— Куда?!

— Ну я так… Ситуацию иногда по поисковикам мониторю… Времена чуть изменились, цифровизация, однако… Я изучал: и потребности в кадрах есть, и платят вроде неплохо, по рынку…

Он ожидал любой реакции, но не этой: сын в голос захохотал. Так безудержно смеялся он, на памяти отца, всего однажды.

В абитуриентскую пору, когда сын, будущий студент, под присмотром родителей готовился на даче к вступительным экзаменам, случилась неприятность. Засорился септик, в туалете намечалась катастрофа. Необходимо было что-то срочно предпринять. Спецбригаду на такую щепетильную работу вызывать было долго, муторно и недешево. И Он, поиздержавшийся на строительстве дома, решил обойтись своими силами. Насосом для грязной воды откачал темно-бурую жидкость в самый дальний конец участка, к не освоенной еще соседями территории. Дальше насос категорически отказался исполнять свои функции. Чтобы добраться до забитого дренажного отверстия, надо было вынуть из колодца еще сорок-пятьдесят ведер жижи. Раздевшись до майки и трусов, благо стояло жаркое лето, Он напялил резиновые перчатки и рыбацкие сапоги, призвал на помощь сына и по старой деревянной лестнице спустился в клоаку, поборов естественное чувство брезгливости. Черпал жижу ведром, к ручке которого присобачили веревку, а сын поднимал ведра наверх и, отворачиваясь и фыркая, оттаскивал к специально вырытой яме. Подходе на двадцатом сынок потерял бдительность и зацепил ведром край колодца, отчего емкость опрокинулась и с трехметровой высоты обдала Его своим содержимым с головы до ног…

Первое, что Он услышал — был гогот сына, а когда с трудом разлепил глаза, то увидел его смеющуюся рожицу в голубом овале люка со снятой крышкой. День был хороший, солнечный.

В дом Его не пустили — жена минут пятнадцать отливала Его из шланга, подключенного к наружному водопроводу для полива кустов и деревьев…

Отсмеявшись, сын заговорил менторским тоном, которым поучают малолеток, либо щенков на собачьей площадке:

— Смеешься, что ли? Сколково, сколь кого… У нас два парня из Подмосковья работают: один из Королева, другой из Долгопа, ну, Долгопрудного, из физтеха. Они там пороха понюхали. Там все больше про коттеджное строительство, про бизнес-инкубаторы, про подходы, про венчурные инвестиции… Так на этих подходах и сидят, терки трут — какой дурень из серьезного фонда туда серьезными деньгами войдет! Зачем им Россия?.. А ты думаешь, я один такой? У нас русских человек пятьдесят, украинцев — двадцать, очень сильные есть программеры. Так вот, если вдруг вакансия образуется, то заявок на нее — пара тысяч с резюме, с послужными списками и публикациями. Из них примерно пятьсот — России, двести — из СНГ. У меня знакомая в отделе рекрутинга работает, знаю. И это не девяностые, это — сейчас…

Сын хотел еще что-то добавить, но они уже приехали.

Сад, радостный, зеленый весной и летом, в это тусклое время года выглядел покинутым и неухоженным, словно ждал с нетерпением первого снега, но зима так и не наступала.

— Смотри: я здесь по осени дорожку переложил, — Он показал сыну длинную змейку тротуарных плит, ведущую от жилого дома к мастерской и выделявшуюся свежестью на фоне остальных дорожек, уже подернувшихся на стыках мхом и жухлой травой. Тот без интереса взглянул.

В гостиной сын осмотрелся и протянул:

— У тебя мало что изменилось. Часы вот только стоят, — и он кивнул на большие дорогие напольные часы, которые коллеги подарили Ему на пятидесятилетие.

— Я их остановил, — помрачнев, ответил Он.

— Зачем? Когда?

— Когда ты в тот раз уехал…

Сын еще раз огляделся, потом посмотрел себе под ноги и заметил:

— А ковролинчик-то надо бы поменять, почти протерся. Нет, лучше перестелить ламинатом хорошим, экологичным, или паркетной доской.

Он не выдержал:

— С каких это?!. У меня, радость моя, пенсия — на нее одну вообще ноги протянешь. Хотя, когда оформлял, девка в Пенсионном фонде аж присвистнула: «Ой, какая приличная сумма! Много вы зарабатывали!» Хорошо, когда ты сообщил, что контракт продлил, я нашу квартирку сдал. После этого появились средства и на кашу-творог, и на бензин-сигареты… Вот и на дорожку в саду осталось… Мне много не надо. Костюм свой я года два не надевал — продавщицу местную в нем, что ли, соблазнять?..

— Ну будет, будет… Кто хоть снимает? — сын, казалось, смутился, и это Его обрадовало:

— Да так, один чел. Чистый, ухоженный, лет сорока. Фамилия русская, питерский. Сказал, что с женой разошелся, ей квартиру оставил и снимает, пока на новую денег не наберет. Но, по-моему, скрытый гей — уж больно парфюм едкий и манеры плавные. А мне все равно. Раз в два месяца заезжаю жилье проверить, забрать квитанции и деньги. Он интеллигентно их передает — в конверте. Говорит, что профессия обязывает — он то ли в юридической консультации, то ли в нотариате работает… Я ведь с той поры, как все случилось, ни разу там не ночевал. Не мог заснуть — и все! А соседям наплевать, кто там живет — я, не я… Главное — чтобы тихо было. Время такое — всем на всех наплевать…

— Да-а, — протянул сын. — У вас старикам… почет. У нас иначе… С каждой зарплаты — отчисление на специальный счет. Пять процентов, по-моему, и можешь еще столько же от себя добавить. Счет блокирован, откроется, когда шестьдесят пять стукнет. Вот и представь, если начал работать в двадцать пять, какие там бабки за сорок лет подкопятся. До девяноста можно по миру путешествовать, если силы и здоровье сохранились. Все отели греческие, три-четыре звезды, этими старичками заполнены. А помрешь до срока — хотя там люди долго живут, — банк свой процент удержит, и наследники деньги получат…

Тратить драгоценное время на обсуждение этой темы не хотелось. Он перебил:

— Ладно, давай перекусим. А то, я смотрю, когда мы голодные, оба злые, и толковище ни о чем. В самолете-то тебя вряд ли как следует накормили…

— Пап, я не злой. Я обычный. Пошли угощаться. Ты прав: в самолете — не еда…

Он быстро расставил салаты и блюдо с фруктами, запихнул отбивные в микроволновку. Бутылки, фужеры и литровую упаковку апельсинового сока Он водрузил на стол загодя, еще утром. Достал, обжигаясь и торопясь, тарелки. Раскладывая ножи и вилки, спросил:

— Хлеба нарезать?

— Себе нарежь. У нас хлеб подают только в очень приличном ресторане. Никто его не ест, разве что круассан на завтрак…

Сели напротив друг друга.

— Выпьешь за встречу? — спросил Он, намереваясь свинтить крышку с коньячной бутылки, и, как матерый алкоголик в предчувствии праздника, подмигнул сыну.

— Знаешь, пап, я не буду. Меня пьянка не вставляет. Я иначе стресс снимаю.

Он с сожалением отставил бутылку. Ему вдруг очень захотелось выпить, но, подавив желание, спросил:

— Тогда сока?

— Валяй!

Сын отхлебнул и поморщился:

— Отрава! А свежевыжатого нет?

— Откуда?! Вот минералка есть…

Сын налил себе полфужера воды, залпом выпил, отрезал от отбивной маленький кусочек, пожевал и отодвинул тарелку.

Он опять забеспокоился:

— Что не так?

— Да нет, все так… Специй многовато: перец, соль…

— Знаешь, я не каждый день бараньи отбивные готовлю. Вот кашу, пельмени, яичницу — могу. А тут уж — извиняйте, как вышло…

У Него уже кусок в горло не лез. Повисла неловкая пауза, и Он попытался ее разрядить:

— Завел там себе кого-нибудь?

— Есть одна…

— Местная?

— Что ты, пап! Местные — особый клан. Чтобы там стать своим, надо там родиться. Она из экспатов², как и я.

— А она хорошенькая? А откуда? — зная о непостоянстве сына, Он не на шутку взволновался — серьезно ли у них с подругой, или так…

— Да какая тебе разница? — сын поморщился. — Две руки, две ноги. Ей удобно, мне удобно. Счета раздельные. Она мне ничего не должна, я — ей… А что дальше — будем посмотреть! Там почти все так живут. А кто откуда — разве это важно? В фирме — весь мир как на ладони: и Швеция, и Немеция, и Македония, и Эстония, и даже Тайвань… Мексиканка одна есть, толковый инженер, а друг у нее — швед с третьим испанским. Или пара: он — хорват, она — латышка, между собой только по-английски разговаривают. Все гадают: если дети появятся, какой язык для них станет основным…

— Разве македонов учат вашему ремеслу? — Он, уходя от неприятной сыну темы, задал «безобидный» вопрос, но сын резко перебил:

— Это вы здесь сидите, как в осажденной крепости. Там давным-давно ни границ, ни препонов. У этих «македонов» — по два специальных образования. Впрочем, там на дипломы и медали не смотрят. Важно, что ты умеешь и как работаешь.

Он сделал вид, что слегка обиделся:

— Я, положим, не в какой-то крепости сижу, а вот здесь, — обвел рукой пространство кухни, — век векую… Ладно, леший с ними, с македонцами! Если есть у тебя кто, и если это серьезно, то женись. Мне спокойнее будет, когда внук появится. Ты, надеюсь, не забыл, что последний в роду? Фамилия наша хоть и не очень громкая, но древняя. Обидно будет, если угаснет…

Вздохнул тяжело и горько, и (перехватило горло) добавил:

— Поздно я нашу маму встретил. Одного тебя, дурачка, она мне и подарила…

— Мама… — протянул сын, и глаза его впервые блеснули. Замешкался, передразнил нараспев: «жени-и-и-сь…», но тут же опомнился и продолжил уже другим, деловитым тоном:

— Не модно это, разве только совсем приспичит… Пойми, там все другое. Здесь деды-бабки, отцы-матери, дети-внуки под одной крышей торчат десятилетиями. Брак, семья, развод — все на людях. А там, чуть подрос — пинка под зад. Лети, мой голубь сизокрылый! Лети, ласточка моя загорелая! Карабкайся, барахтайся!.. Вот и растут все самостоятельные, еще в колледже прикидывают, что хорошо и выгодно, а что плохо и хлопотно. Там высшая степень близости в браке — совместный ипотечный контракт. Только я ничего пока строить не собираюсь. Мы ведь сегодня — там, а через полгода, может, в Копенгаген переедем…

Сын замолк, и вдруг спохватился:

— Чуть не забыл!

Быстро выскочил из-за стола, шмыгнул в гостиную, судя по звукам, повозился в чемодане, и вернулся с небольшой плоской коробочкой:

— Это тебе! Лучший шоколад в Европе!

С подарочками у сына всегда выходили промашки. Прошлый раз он привез Ему худи³ с ярким принтом, который даже человек помоложе постеснялся бы надеть, дабы не сойти за фрика или городского сумасшедшего. Худи, единожды заняв свое место на полке в гардеробной, так его и не покидал… Ему хотелось какой-нибудь маленький сувенир: зажигалку, пепельницу. Чтобы пользоваться подарком, постоянно иметь перед глазами напоминание о сыне, а не просто съесть, как шоколад, и выкинуть в мусорное ведро обертку.

Он повертел презент в руках и, не вставая со стула, положил его на стойку бара:

— Ты же знаешь, я к сладкому не очень… Мне бы маринованного огурца или квашеной капусты. Нам бы щец покислей, — Он попытался пошутить, но сын перебил:

— Шоколад всегда пригодится: вдруг гость зайдет… «Гость, и больше ничего». И вообще, хорош капризничать! Дом у тебя — полная чаша, стол шикарный. Чего тебе не хватает?

— Тебя… — вырвалось у Него.

Сын не ответил. Отщипнул несколько виноградин от грозди, вяло пожевал, выплюнул в блюдце косточки и спокойно проговорил:

— Слушай, отец! Можно, я немножко полежу? Устал с дороги.

Он почувствовал обиду. Будто бы сын скакал сто верст на лошадях, а не сопел в уютном кресле бизнес-класса. Глядя в сторону, сухо ответил:

— Твоя комната на прежнем месте. Поднимайся, раздевайся, ложись, поспи…

За этой странной обеденной беседой, в ходе которой оба практически не притронулись к Его стряпне, Он понял: у сына нет любви или нелюбви, привязанности или отторжения к происходящему здесь, в Его мире, который был когда-то общим. У сына вообще нет ко всему этому интереса. К Его земле, саду, дому, сохранившимся в мансарде старым плюшевым игрушкам, растрепанным и расхристанным детским книжкам, по которым Он и сам учился читать, сохранившимся школьным тетрадкам сына. И, что самое печальное, к Его существованию.

Очевидно, все, что связывало сына с домом, за четыре с половиной года выветрилось, разъелось ржавчиной, подгнило. Выветрилось перелетами из Цюриха в Лиссабон, многоголосыми и многоязычными собраниями по всему свету. Разъелось терпким запахом приморских греческих таверн и наэлектризованным сухим воздухом огромных европейских дата-центров. Подгнило сотней ночей, проведенных сыном неизвестно где и неизвестно с кем. И если любовь, ненависть, влечение или антипатию можно было попытаться вымолить или обжаловать (случались прецеденты), то потеря интереса, увы, никогда обжалованию не подлежала.

Сын поднялся и без «спасибо» вышел из кухни. Он услышал, как под тяжестью его массивного тела слегка заскрипела широкая лестница наверх. Тоже упущение проекта: будь лестница поуже, комнаты можно было бы сделать пошире, однако Ему одному жилой площади и так хватало с избытком.

Когда мальчик ушел (сын для Него навсегда остался «мальчиком», в долгих разговорах с самим собой его иначе и не называл), Он принялся запихивать почти нетронутый обед в холодильник, воздвигая на полках пирамидки из тарелок с пищей. Сжевал грушу, выпил чашку оставшегося с утра кофе и пошел посмотреть, как обустроился сын. Тот, не закрыв дверь спальни, не раздевшись, ничком лежал на кокетливо сдвинутом пледе, из-под которого торчало свежее белье. Лежал тихо-тихо на самом краю кровати, будто боясь потревожить кого-то, лежащего рядом, незримого, но родного, нарушить его покой неосторожным движением.

«Надо же, моментально заснул! Может, и впрямь устал?» — подумал Он и осторожно притворил за собой дверь.

Вышел в коридор и направился в свою комнату, исполнявшую функции кабинета и спальни. На компьютере он от нечего делать упражнялся в сочинительстве; комп также служил его «окном в мир». Сегодня интернет еле-еле тянул, но через пару минут медленно вращающийся гнусный кружок наконец исчез, и на экране зажглись заветные иконки.

Почту и единственную соцсеть, в которой был зарегистрирован, Он проверял раз в неделю, не чаще. В сети у Него было всего четыре друга: сын, которой в силу занятости редко заходил на эту площадку; одноклассница (Он не видел ее вживую лет двадцать), очевидно, выжившая из ума, постоянно предлагавшая ему поиграть на каком-то мобильном приложении; бывший сослуживец, трезвенник и молчун; некто, скрывшийся под аватаркой с профилем неземной красотки, стопроцентно бот, торговавший криптовалютами с обязательными обещаниями скорого богатства и баснословных барышей. Подписчики у Него отсутствовали: Он не постил фото котиков, изысканных блюд и «бразильских» поп (такой натуры в Его распоряжении и не имелось).

Ткнул мышью в поисковик, кликнул, и тут же высветилась новостная лента. Где-то привычно дрались и манифестировали; поодаль, в провинции с непроизносимым на русском языке названием, шли тяжелые бои спартанцев с повстанцами; кого-то где-то взорвали; что-то рассматривали во втором чтении; вождь одной из центральноафриканских стран прибыл в Москву просить оружия или денег…

Как Он ждал этого дня! Ждал внезапно вернувшегося счастья, неторопливой беседы у камина под шорох потрескивающих поленьев. Жара пламени, раскрасневшихся лиц после принятого «на грудь» за вкусным обедом. Посиделок с раннего вечера до густейших сумерек самой поздней ночи…

Сам того не желая, беззвучно шевеля губами, Он сотый раз рассказывал самому себе про шестилетнего малыша, который, насмотревшись телевизора, крутился в прихожей перед зеркалом, поправляя копну волос на голове платяной щеткой и виляя попкой, и самозабвенно напевал рекламные слоганы. Или всплывала история про уже восемнадцатилетнего сына, который по достижении допустимого возраста освоил мотоцикл и, приезжая к ним за город, почти моментально отправлялся на ночные «покатушки». А Он, выкуривая целую пачку, сидел на веранде до первых петухов, первых утренних звезд, вслушиваясь в рокот моторов на далеком шоссе…

Заслышав знакомый грохот, означавший, что на этот раз все обошлось, Он тут же скрывался в доме, чтобы сын, не дай Господь, не застукал на крыльце и не истолковал Его отцовскую тревогу как слабость. А может, то и была слабость, ведь Он не сумел повлиять на увлечение сына — понимал, что запрет лишь усугубит ситуацию.

Экстремальное увлечение прошло внезапно, когда двое приятелей-чопперистов⁴ из тусовки сына в один сезон разбились на трассах области. Этого оказалось достаточно: сын оставил мотоциклетные забавы. Он был готов идти в церковь и ставить свечки за упокой душ этих жертв адреналиновых выбросов.

Он наивно решил, получив сообщение о приезде сына, что этот день станет самым счастливым и радостным в почти ушедшем году, жизни которого оставалось всего двадцать пять суток. Да чего уж там — году! Может, всей жизни… Но последние часы показали, что в этом дне — кроме визита в аэропорт, где Он от растерянности почти потерял лицо, и совместной трапезы со странными разговорами — не было ничего необычного, а тем более счастливого. И если бы за стенкой не спал Его любимый человек, Он бы точно так же сидел сейчас за компьютером и изучал новости…

Разогнул спину, встал из-за столика и спустился в гостиную. Сел на низенькую скамеечку у каминной амбразуры и осторожно закурил, стараясь пускать дым в ее жерло. Сын у такого, как он, курильщика вырос в абсолютной нетерпимости к табаку и, наверное, это было одним из немногих по-настоящему хороших качеств, не переданных по наследству, а проявившихся вопреки ему. «Счастливый день» не отпускал, не шел из головы, не спешил смениться привычной звенящей пустотой.

Тяжело затягиваясь, задумался, а был ли он — самый счастливый день — в его жизни?

Колесо памяти начало медленно проворачиваться назад, и перед Ним поплыли картины, сначала — черно-белые, потом — цветные…

Совсем из детства — невероятно холодное январское утро. Темнотища, фонари чуть мерцают, будто их сковал мороз. Холод собачий, первый день занятий в школе после зимних каникул. Он, еще разомлевший от теплой кухоньки, гречневой каши, добрых рук деда, завязывавших Ему шапку, катит на трехвагонном трамвайчике на учебу. Ехать далеко — остановок десять. Дед хотел устроить Его в «хорошую» школу, а хорошая в понимании деда школа — с английским со второго класса — находилась далеко, «не по району». Но деду это как-то удалось…

И вот Он на площадке вагона, прислонясь в самом удобном уголочке, дремлет, изнеженный десятидневным отдыхом, бесконечными шахматными партиями каникулярными вечерами с дедушкой, дедовым притворством в игре, родным маленьким домом, нищенским уютом кухни с самодельными табуретками. Открывает глаза и понимает, что проехал свою остановку, а трамвай уже набирает ход. Расталкивает работяг, спешащих на раннюю работу, и открыв дверь на визжащем ролике, прыгает с подножки…

Подножка была скользкая, обмерзлая, и оттолкнутся как следует не удалось. Рука в варежке инстинктивно ухватилась за поручень, но вмиг уехала вниз по ледяному металлу. И Он полетел под вагон. Остановка была длинная, трамвай набирал ход, прорываясь сквозь сумерки, и вагоновожатая при всем желании не могла увидеть Его в боковое зеркало, а сонные работяги на открытой площадке — тем более. Он не успел испугаться, как утепленные ботиночки ударились в бешено вращающиеся круги трамвайных колес, и Его кинуло на рельсы…

Он лежал на рельсах. Одна направляющая пролегла по Его плечам, а вторая — по коленям. Но, по счастью, это была последняя площадка последнего вагона, и Его, оттолкнув от колесных реборд, кинуло чуть назад за них, и мимо буфера. Он встал, отряхнул подкузьмившей варежкой снег с пальтишка, перешитого из бабушкиного, и поплелся в школу. Там Ему записали замечание в дневник: «Опоздал к первому уроку». Дед был расстроен…

Счастье ли это — что остался жив? Или просто случай?

Ночным кошмаром этот случай стал для Него много позже, когда много лет спустя Он вдруг начал возвращаться во сне в то январское раннее утро. В сорок, в пятьдесят лет…

Нет, все-таки — то было счастье, хоть и вывернутое наизнанку! Другой вагон, другая площадка, другой прыжок — и Его бы просто разрезало на части. И не было бы ничего: ни трудной, полной разочарований, жизни, ни тщетных попыток что-то переломить в ее безжалостном, все убыстряющемся беге, ни утрат и потерь близких и родных людей, воспоминания о которых все чаще отдавали в сердце тупой болью, ни сузившегося практически до нуля круга друзей, даже не друзей, а людей, которым хоть в самой малой степени Он был интересен… Не было бы того, самого любимого и дорогого, человека, который спокойно спит наверху, не ведая или не желая ведать, о Его переживаниях… Ни Северного полюса с подмороженной ногой и ранним, терзавшим Его зимой радикулитом (дешево отделался), ни девяностых, ни нулевых, ни десятых, ни рынка, ни базара, Гайдара, Ельцина, Чубайса, Украины, Сирии, Трампа, новостных и рекламных блоков, компьютеров и интернета… Не было бы ни этого дома, ни горящего камина, не было бы ничего. И спокойно над Его ничего не ведающей головой, нет, истлевшим детским черепом, шелестели бы миллионы и миллионы лет по неизвестно кем заложенному сценарию, оставляя Его навек спокойным и равнодушным…

Отсюда — и в вечность… From here to eternity⁵… Хороший роман, читал в студенческие годы…

Его передернуло. Он взял новую сигарету и прикурил ее от окурка. Не дай бог, сегодня ночью вернется этот сон. Набегающие колеса… Надо о чем-то другом…

А может быть, самый счастливый день был тогда, в ранней, с точки зрения сегодняшнего дня — даже немного преступной молодости, нет, юности, когда Он был свеж, темноглаз и гибок, бежал сто метров из двенадцати секунд, играл «третьего номера» за институтскую баскетбольную команду и имел, по меньшей мере, сто друзей, а подруг — без счета?

В зимнюю сессию на четвертом курсе Он залетел в поисках какого-то нужного конспекта в институтское общежитие в переулке неподалеку от стрелки Васильевского острова. В спешке и суматохе попал не в комнату отличниц-одногруппниц, у которых всегда можно было разжиться столь необходимым пособием, а в клетушку напротив, где маялась высокой температурой и страдала от человеческой подлости и низости первая красавица курса — зеленоглазая длинноногая киевлянка со странной и смешной фамилией «Коробка». «Попасть в коробку, в коробочку… коробушечку!» было недостижимой мечтой всей мужской части курса, — да что там курса! — факультета, если не всего института…

Она — Он, естественно, не был об этом осведомлен — тяжко переживала разрыв со своим покровителем, воздыхателем и тайным любовником. С ней приключилась довольно обычная для юных дев болезнь, даже не болезнь — горячечный бред неврологического свойства. Утром того дня в коротком темном коридорчике у деканата этот моложавый модный функционер из институтского начальства, обладатель автомобиля кремового цвета и ярких галстуков — то ли куратор институтских инсвязей, то ли проректор по оргработе, — сообщил ей пренеприятное известие. Поймав за рукав, поминутно оглядываясь, вполголоса быстро прошептал, что, несмотря на большое и страстное чувство, которое он к ней питает, он не в силах связать свою жизнь с ней и оставить на произвол судьбы жену и первенца, и вообще — развод может крайне отрицательно сказаться на его дальнейшей карьере. А ее попытки по поводу и без повода проникнуть в ректорат, их совместные кофепития в академической столовой, подозрительные в своей регулярности, и совместные поездки на его автомобиле уже становятся предметом нежелательных пересудов в любопытной институтской аудитории. Резюме: общение необходимо немедленно и категорически прекратить.

Не помня себя, она как-то доковыляла до общежития (благо идти было недалеко, стараниями друга ей «пробили» место в самом привилегированном из всех возможных приютов иногороднего студенчества) и, стащив парадно-выходную юбку, чтобы не помять, рухнула на разобранную постель, прикрывавшую стандартную панцирную сетку металлической разборной кровати, которыми были оснащены все без исключения спальные места будущих Менделеевых и Ковалевских. С ходу выпила полпузырька валериановых капель и остатки ликера, который ей презентовал друг, с того утра — бывший… И тут в комнату по ошибке ворвался Он.

Оторопев, Он моментально забыл о цели визита, и уже не видел ничего вокруг, кроме ее длинных ног, затянутых в чулки телесного цвета. И она поступила так, как поступают очень многие женщины, пытаясь разрешить неразрешимую ситуацию, выбивая клин клином, и не ради чего-то или кого-то, и не вопреки, а просто так, назло конкретному, по их мнению, гаду и изменщику, назло всем, назло себе… По большому счету, ей было абсолютно наплевать, кто в эту минуту появился на пороге: Ален Делон, горбун Квазимодо или мальчишка из параллельной группы…

Его долго еще преследовали видения охваченного пожаром молодого сильного тела, точеной фигуры, как будто вырезанной умелым мастером на токарном станке, горячей кожи, разогретой до температуры вощеной бумаги под пирогами в духовке, память о которой Его руки хранили очень долго. И — эта самая проклятая память — те удивительные тактильные ощущения иногда прорывались в совсем уже иные времена и отношения…

Уже в начале «рыночных» времен случайно встреченный однокурсник за кружкой пива в ирландском пабе, коих в Питере в это время открылось множество, между прочим сообщил ему, что зеленоглазая Коробка, презрев инженерной карьерой и гипотетическими ста двадцатью рублями в каком-нибудь закрытом КБ, еще до перестройки отыскала у себя еврейские корни, отбыла в Израиль и, благополучно пленив какого-то промоутера, попала в основной состав известного модельного агентства, покоряя на подиумах восхищенную публику под сценическим псевдонимом, сменившим неблагозвучную девичью фамилию.

Сокурсники одновременно вздохнули и, допивая пиво, посетовали, что из их курса по специальности продолжают работать считанные единицы, да и то те, кто вовремя, пока исход не стал массовым, и предложение в силу рыночных законов не превысило спрос, «свалили за бугор». Расставаясь, порадовались, что им, по счастливому расположению звезд, удалось переквалифицироваться в управленцев средней руки и, не в пример большинству, избежать пополнения армии охранников или поисков забвения в настойке боярышника, популярной у бедолаг, роющихся в мусорных баках…

Нет, не то… Наверное, этот день случился чуть позже…

Весна четвертого курса, полуфинал Кубка города. Игра с институтом физкультуры, где сплошь спортсмены соответствующей специализации, чужой зал, более похожий на длинный ящик, с одной стороны игрового поля — трибуна на сто мест. На ней болельщики отчаянно свистят и поддерживают своих… Все против…

И надо же — в тот вечер у Него получалось буквально все! И проходы в лицевую, и средний бросок, и лихие «двоечки», сыгранные с Сережей Чудовым — бессменным «задним» институтской команды (его зарезали поздней осенью девяносто третьего, когда временно безработный Чудов, получив в банке деньги за проданную в коммуналке комнату, зашел в первый попавшийся шалман, надеясь впервые за несколько месяцев поесть досыта и выпить законные сто пятьдесят после удачной сделки, и случайно засветил всю пачку денег…). Краем уха в середине второй половины матча — играли тогда половинками, а не четвертями — услыхал сквозь запал борьбы отчаянный ор тренера команды противников: «Да сделайте что-нибудь с "двадцать вторым"! Он вам уже полную пазуху насовал!»

«Двадцать вторым» был Он. Когда трафаретили номера, оформитель наляпал на Его черно-красную полосатую майку жирную двойку, не ведая, что на баскетбольной площадке у игроков не может быть номеров «один», «два» и «три». Один палец судьи вверх — один фол, два — два фола, а три — «три секунды»… А как показывать теперь нарушения этому самому, неизвестно откуда взявшемуся «номеру два»?! И, чтобы казенное добро не пропало, приляпали к уже имеющейся еще одну двойку. Когда раздавали форму, экзотический номер Ему понравился, и Он оставил его себе, благо тренер не возражал…

Это был Его день. Особенно хорошо удался полукрюк через двухметрового центрового противника за секунду до финальной сирены. Мяч побродил по дужке кольца и провалился в корзину. С трибун донесся единый вздох разочарования — «физкультурники», явные предматчевые фавориты, проиграли одно очко рядовой, в сущности, команде.

Они, в горячке сражения еще не верящие в чудо, стадом столпились у края своей скамейки запасных, поздравляя друг друга и тренера, который сам не мог поверить в случившееся и только пришептывал, вмиг потеряв голос: «Молодцы! Молодцы!», как вдруг его за локоть придержала чья-то рука:

— Звезда, а, звезда! Пойдем погуляем!

Рядом стояла рослая, хорошо сложенная девица из стана противников — своими верными поклонницами «на выезд» они еще не успели обзавестись. Она недвусмысленно улыбалась яркими светло-розовыми губами (помада польская). Белые — по тогдашней моде — колготки прекрасно гармонировали с почти полным отсутствием юбки.

Он только пролепетал:

— Я сейчас, — и, забыв про душ, на миг забежав в раздевалку, тут же вылетел обратно, на ходу запихивая форму и кеды в раскрытую спортивную сумку. Да и зачем Ему тогда был нужен душ? Пот молодого тела — просто горячие капли, а не стариковская вонь невымытой шелушащейся кожи…

И Он отправился под руку с этой неизвестной в темнеющей майский вечер.

Шли прямо, куда глядели глаза, не разговаривали, но с каждым шагом спутница крепче прижималась к Его бедру. Это была странная прогулка. В конце улицы Декабристов они по небольшому мосту перешли Пряжку и оказались в дебрях Матисова острова, в каких-то неизвестных Ему доселе шхерах около местами освещенных двухэтажных ангаров полузаброшенной автобазы, вокруг которых там и сям догнивали разукомплектованные «каблуки», при жизни служившие для перевозки почты. Выбрали один — без задних дверей и колес — и забрались внутрь…

Ее сильные пальцы ловко и быстро разобрались с хитрой застежкой джинсов — предмета Его гордости, купленного у фарцовщика. Желание, вспыхнувшее остро и больно, как ожог, и почти мгновенное освобождение, вызванное необычной лаской, столь редкой в то пуританское время…

Какое это счастье, прости Господи, о чем это я? Не счастье — дурное приключение, не больше, окончательно развеявшее миф о женщинах. В ту ночь, возвращаясь домой и вынужденно пережидая полтора часа у разведенного моста лейтенанта Шмидта, Он понял простую, но так тщательно законспирированную истину: желание, выказанное в приемлемой форме, никогда не может оттолкнуть или обидеть настоящую женщину…

…А может, это был тот день, когда, после месяцев пререканий, взаимных обид и измен, тяжелых бессмысленных разговоров, визга экс-тещи: «Ты подохнешь в сточной канаве!», Он вышел из зала суда, имея на руках постановление о разводе с первой женой. Оставалось только оплатить сбор — пятьдесят рублей, деньги немалые — и поставить штамп в паспорте. Казалось бы, процедура незамысловата — ни детей, ни спорных вопросов, просто «не сошлись характерами», — но официально оформить отношения удалось только с третьей попытки: заседание дважды переносилось. С первого она убежала, на второе Он не пришел, загуляв с друзьями на чьей-то даче.

И вот там, на пороге обшарпанного здания, под первым в том году журчанием капели, Он ощутил, что с души свалился огромный, тяжелый и, главное, удивительно грязный, захватанный чужими руками груз. Так, отчаявшись, уже ни на что не надеясь после многочисленных поражений, приземлившийся в песок прыгун разлепляет глаза — и с удивлением обнаруживает, что планка, предательски подрагивая, все же удерживается там, наверху. И победно вскидывает руки, приветствуя себя и восхищенную публику.

Ему вдруг стало легко и просто. Все, что сзади — отрезано, впереди — чистый лист, на который уже не лягут трагические ошибки и влюбленности, ложно принимаемые за первое и последнее в жизни чувство. Жизнь только начинается! Отключил мозг, зажмурился, подставил распаренное лицо (в зале суда, несмотря на бурную раннюю весну, топили немилосердно) под капли, скатывавшиеся с крыши. Капли били ощутимо — все-таки третий этаж — и с каждым ударом выбивали прожитое день за днем, наполняя голову звенящей пустотой, в которую Он сам вложит то, что Ему необходимо, без чего жить не стоит…

А где-то вдалеке, за разбухшими от весенней распутицы сквериками и грязными, еще не отмытыми ручьями талой воды, тротуарами, из глубины квартала, из раскрытого окна, звучала красивая и чистая песня: Луи Армстронг во всю мощь своего голоса приветствовал некую Долли. И Ему казалось, что слова приветствия адресованы именно Ему и Его будущей счастливой жизни, первым симптомом которой стала счастливая оглушающая пустота…

Ошибку свою Он понял, когда, потратив четыре месяца на непрерывные мытарства, все-таки смог выписаться от бывшей жены и прописаться обратно в квартирку деда. Какое уж там счастье — так, впечатление минуты, упавшая фата-моргана, обернувшаяся тяжким и унылым, потонувшим в крючкотворстве хождением по мукам…

Нет, снова не то… Наверное, самым счастливым был тот короткий, на удивление погожий зимний денек, когда Он стоял у первой ступени широкой лестницы, ведущий ко входу в лучший родильный дом города, а сверху спустилась принаряженная медсестра и вынесла ему кулек, перевязанный голубой лентой, как будто это была дорогая подарочная коробка конфет. Растерявшись, Он запихнул заботливо приготовленную пятерку (такса была строгая: за мальчика — пять рублей, за девчонку — три) не в нагрудный кармашек халата, а прямо в бюстгальтер, как стриптизной диве, которые медицинские халаты носили лишь на тематических ролевых выходах. Впрочем, судя по реакции, медсестра нимало не обиделась. А Он, застыв с непривычной тяжестью на вытянутых руках, с умилением рассматривал красную плюющуюся рожицу маленькой обезьянки, пока не показалась мать, уставшая, но светившаяся счастьем после тяжелых тринадцатичасовых родов…

В тот момент, чувствуя в пеленках и одеялке трепет нового живого существа, Он понял, что Его жизнь навек разделилась на две неравные части. Первая — безалаберная, яркая, но приевшаяся в своей звонкой обыденности, — осталась в прошлом. А новую, заполненную неизведанным ранее счастьем, еще предстояло прожить. Правда, оказалось, что счастье это заедает, как какой-то ненасытный Гаргантюа, быт эпохи тотального дефицита. В противостоянии этому монстру, в очередях за детским питанием, за отоваркой талонов, за работой на двух работах, у Него остается все меньше времени для главной радости: отмечать каждый день, как взрослеет этот самый кулек…

…Нет, как же он пропустил! За три года до этого Он бездельно шатался по городу, заново знакомясь с ним после тринадцатимесячной экспедиции, и на Невском, у Думской башни, случайно увидел белобрысую длинноногую девчонку в вызывающе короткой кожаной юбке. Она спешила домой после вечерних занятий в «герценовском» институте. Так Он встретил ее — свою любимую, ту, которая стала матерью этого самого кулька, их единственного сына…

Тепло, тепло, почти горячо… а если еще покопаться в памяти?

…Другой день, чопорный и официальный. Черные костюмы, седые головы, академическая тишина и спокойствие. Защита диссертации подошла к концу, Председатель Диссертационного совета объявляет: «Четырнадцать — ноль! Все шары белые! Ученый совет направляет работу в ВАК на утверждение».

Его официальный оппонент, член-корреспондент Академии Наук СССР, ученый с мировым именем, подходит к нему сам и, ухватив за верхнюю пуговицу пиджака, произносит:

— Молодой человек, можно вас отвлечь на несколько минут? Скажу честно, я присутствовал на многих защитах и видал немало работ по естественным электромагнитным полям Земли, но ваш труд меня поразил. Четко, строго, лапидарно и все по делу. Рекомендую подумать о монографии. Это законченное исследование, а если расширите частотный диапазон поисков — там, гладишь, и докторская…

И потом — уже с некоторым кокетством мэтра:

— Пока я в здравом уме и при памяти — готов оказать вам любую посильную помощь, и действием, и советом…

Он был окрылен! На банкете (и тут ему повезло — в эпоху тотальной борьбы с пьянством на празднество с возлияниями осмелились заявиться лишь трое наиболее отвязных из приглашенных членов Диссертационного совета, так что экономия вышла нешуточная) Он пил рюмку за рюмкой, не пьянея, и, преисполненный гордости, думал о том, как на днях, отправив необходимые бумаги в ВАК, сядет и напишет подробный план работы на ближайшие пару лет. Он еще не знал, что как раз через пару лет институт лишится финансирования, практически развалится и, обескровленный реформами и массовым увольнением, сокращенный на девять десятых, продолжит влачить жалкое существование под той же самой, некогда гордой вывеской, украшенной орденами Ленина и Трудового Красного знамени, на замену которой денег не будет тоже.

…Год назад бездельным зимним вечером, разбирая старые архивы, которым в массе была одна дорога — в камин, Он наткнулся на свой диплом кандидата физико-математических наук, засунутый между членским билетом общества книголюбов с просроченными за пятнадцать лет членскими взносами и пожелтевшими от времени газетными вырезками собственных статей тридцатилетней давности. Толку и пользы от этих документов было одинаково мало. Немного поразмыслив, жечь диплом все же не стал — уж слишком красиво, каллиграфической вязью, внутри были начертаны Его имя, фамилия, отчество и иные атрибуции, скрепленные гербовой печатью Академии… Убрал диплом обратно в почти опустевшую коробку, прекрасно понимая, что бумажка эта сегодня для Него так же бесполезна, как золото, найденное в сундуке разбитого фрегата коротающим свой век в отшельничестве на необитаемом острове Робинзоном Крузо, для которого любимая козочка значила больше, чем золотые пиастры и дублоны всего мира…

И все-таки не то… Надо еще подумать…

…Разговор в ординаторской. Госпиталь для ветеранов, куда преимущественно поступали тяжелораненые из горячих точек России, реже — ветераны Великой Отечественной войны, которым просто посчастливилось попасть в лучшую клинику военно-полевой хирургии. Он, белый от волнения, под цвет врачебной униформы, собравший всю волю в кулак, чтобы унять дрожь, застыл перед врачебным консилиумом. Тут все: оперировавший профессор, лечащий врач, какие-то адъюнкты, старшая медсестра. До него глухо, как из-под потолка, доносится ровный голос:

— …Послеоперационная динамика положительная, кровопотеря мала… Возраст, конечно, у вашего батюшки, — врач запнулся и поправился, — деда почтенный… Но, на мой взгляд, худшее позади: процесс остановлен в средней трети бедра. Дальше — уход, покой… А потом купите ему коляску, и все встанет на свои места…

Врач пытается улыбнуться. Его коллеги кивают и поддакивают.

У Него словно сваливается с плеч неподъемная ноша.

— …Нет, конечно, нужно приготовиться к другому ритму жизни… Все будет очень непросто: терапия, регулярные обследования… Но главное, по нашему мнению, состоялось: жить будет…

Он был готов к любому «другому ритму», к еженедельным визитам в это не самое радостное учреждение, готов на все — ведь у Него не отнято счастье встреч с любимым и родным человеком, воспитавшим его практически в одиночку.

Уходя, неаккуратно, слишком заметно оставил конверт на краю стола, под возгласы: «Ну что вы, что вы…». Получив разрешение, проник в палату. Увидел добрый, все понимающий взгляд, казалось, говоривший: «Все будет хорошо!» И вместо ставшей привычной ежедневной боли растеклось в душе, по всему телу до кончиков пальцев, тихое счастье…

Как Он доехал до дома, как не попал в аварию, не покалечил себя и окружающих? За это следовало благодарить своего ангела-хранителя…

Счастью было отмерено полтора года, и оно было недолгим и трудным.

Через год — новая атака, оказавшаяся фатальной, пошла на другую ногу. Врачи тоже люди, им тоже свойственно ошибаться…

И вдруг — возможно, подействовала пятая подряд сигарета, обострив чувства и взбодрив уснувшие рецепторы, — его пронзило давно забытое воспоминание.

Ведь было! Было!..

Встреча с прошлым

После института он по ходатайству своего первого тестя попал в суперзакрытое НИИ Военно-Морского флота. Платили здесь раза в полтора больше обычных «начальных инженерских» ста пятнадцати рублей (тесть рассудил: не в нищете же дочке самостоятельную жизнь начинать), а последним аргументом, сломившим Его сопротивление, стал финальный довод нового родственника: «Посидишь годик без нареканий, а там форму наденешь, и будешь уже не инженер, а "инженер — старший лейтенант", это двести двадцать пять на всем готовом плюс пайковые…»

Он вспомнил свое полуголодное детство и согласился. Да и добираться до работы было удобно — четыре остановки на трамвае… Другое дело, что идиллия с дочкой нахрапистого отца продолжалась недолго, и вовсе не по причинам экономическим, а из-за ее испепеляющей тяги ко всем загорелым представителям противоположного пола… Но дело было сделано, направление-распределение подписано, закон есть закон, так что трубить Ему в этом месте предстояло, как минимум, обязательные два года. В эйфории последипломных отпускных недель Он об этом не думал, да и, женившись два месяца назад, такого исхода отношений не предполагал…

Когда в первое рабочее утро Он попал в большую комнату, где сидело человек двадцать — половина в черной военно-морской форме и кремовых рубашках, половина в разномастных пиджаках с обязательными галстуками, — то сразу обратил внимание на очень немолодого грустного человека, занимавшего самый удобный стол у окна. В отличие от остальных, согбенных, обложенных гроссбухами в одинаковых дерматиновых переплетах и прошнурованными тетрадями, этот человек ничего не делал, а лишь равнодушно поглядывал в окно, периодически сверяясь с какими-то записями из небольшой книжечки, явно не имевшей никакого отношения к общему процессу. Штатский костюм его, строгий и дорогой, явно пошитый на индивидуальный заказ, отлично сидел на объемистой фигуре и выделял владельца среди прочих сотрудников, как военно-морских офицеров, так и вольнонаемных.

Несмотря на солидный возраст, элегантный незнакомец при Его появлении оживился, привстал и заулыбался, увидев новое лицо в изрядно опостылевшей ему, по-видимому, комнате. Он поздоровался, успев только подумать: «Молодец дед!», как новый начальник пригласил Его к себе на вводную беседу…

На первом перекуре, приуроченном к пятнадцатиминутному перерыву на производственную гимнастику, в курилке к нему подошли двое аборигенов. Представились: «Вадя, Андрей…», вежливо поинтересовались откуда Он такой здесь взялся. Услышав название вуза, дружно присвистнули.

Вадя, низенький и коротконогий, с лицом землистого цвета — вероятно, от постоянного недосыпа или тщательно скрываемого пьянства, — без всяких прелюдий спросил Его в упор:

— Значит, теорему Остроградского-Гаусса знаешь? Это хорошо… Через полгода забудешь! Здесь передний край науки на уровне тригонометрии десятого класса. Задач сложнее расчета тангенса угла наклона прямой, точнее, в нашем случае баллистической кривой, к оси абсцисс, что для нас суть курс подводного ракетоносца, несущего страх, смерть и разрушение в стан вероятного противника, я пока не встречал… А уж использование логарифмической шкалы для определения акустического давления шума винтов подводного объекта или аппарата, про аппараты — это чтоб никто не догадался, — вообще высший пилотаж!

Выпалив эту околесицу, недовольный всем и вся Вадя отошел к бочке с песком, изображавшей общую пепельницу, и со злостью воткнул в нее окурок.

Второй, Андрей, румяный и нормально сложенный, не в пример первому, тоже озадачил своим вопросом:

— Ты про племя майя что-нибудь знаешь? Ну хоть общих чертах? Ладно, я тебе расскажу. У племени майя было два класса: коренные майянцы и рабы. У первых было все — хавка, выпивка, телки, побрякушки. У вторых — ничего, только работа, работа и работа… Ну и периодические жертвоприношения…

— К чему это ты? — удивился Он.

— «Люди в черном» — это коренные майянцы (до выхода фильма с таким названием оставалось еще четверть века, так что говоривший имел в виду черную военно-морскую форму). У них все: деньги не в пример нашем, девки с картпроизводства… Ну и побрякушки-заглушки на грудь к круглым датам. А у нас — только пахота и режим. Запомни: здесь настоящая тюрьма! Тридцать секунд опоздания — и квартальная премия тю-тю. Засекут утром с выхлопом — полгода будут на собраниях вспоминать. Второй раз — сактируют с понятыми и мигом навесят тридцать третью статью, часть три, прогул и пьянство, в трудовую оформят… Потом — только по вокзалам петь: «Друзья, купите папиросы»…

— Мне не грозит: не пью, жена молодая… А про жертвоприношения — можно поподробнее?

— С этим тоже все просто. Например, в конце прошлого года один паренек из четвертого отдела не успевал сделать что-то в срок. Решил дома доделать, герой труда! Ну, в конце рабочего дня секретную тетрадь в чемодан не вложил, а в штаны незаметно так запихал, дома там что-то нужное изобразил и явился на следующее утро пораньше, минут за пятнадцать до начала, чтобы, пока совсем тихо, свои дела обратно обстряпать. Прямиком в спецчасть, заветный чемоданчик ухватить… А там — выборочная проверка: иди сюда, покажи, что у тебя там хранится, мы с описью сверим… И — картина Репина «Не ждали»: тетрадки в чемоданчике нет… А где она? Ах, в брючках?! Маленькие ручки лезут к дяде в брючки… Хорошо еще, обошлось без суда, без уголовного дела — «шпионаж, измена Родине», но работа у того парня теперь, насколько я знаю — на мясокомбинате мороженых коров доить, пока не отойдут. Выгнали из комсомола, допуска навсегда лишили и с волчьим билетом за дверь…

— Да, дела, — промямлил Он. — Но как же тогда тот дедуля (в то время люди старше пятидесяти казались ему глубокими стариками), что у окна сидит? Он ведь ничего не делает, вроде как на все и всех клал с прибором?

— О-о-о, — протянул тот. — Это же Сергей Степанович Курков! Особая статья, отдельный разговор. Если тебе интересно, пойдем вместе пообедаем, расскажу… Кстати, единственный плюс здесь — столовая. Кормят много, вкусно и недорого. За рубль тебе — и салат, и антрекот, и компот болгарский. Ножи, вилки мельхиоровые, официантки ходят — наколки, переднички… Внести-вынести ничего невозможно, вот повара и не воруют, так что порции — мама не горюй!

За сытным обедом — тут его сотрапезник не преувеличивал — Он узнал много интересного. Оказалось, что контр-адмирал в отставке Сергей Степанович Курков — личность не просто известная и героическая, а в какой-то степени легендарная…

Раннее утро 22 июня 1941 года, утро, изменившее ход истории, изменившее мир и страну, капитан-лейтенант Сергей Курков двадцати неполных лет от роду встретил в должности командира эскадренного миноносца «Сметливый», стоявшего на якорной стоянке в балаклавской бухте. В отличие от большинства командиров и старших офицеров флота, он не отправился субботним вечером в гарнизонный Дом моряка, а остался на корабле. Тому были веские причины: на только что спущенным на воду «Сметливом» Военно-морской флаг подняли ровно две недели назад, 7 июня, и он, впервые получивший в командование самостоятельную боевую единицу, все две недели без отдыха изнурял экипаж тренировками и учебными тревогами. Педантизм и прямоту он унаследовал от своего отца, Степана Куркова, простого чертежника из Мариуполя.

Чуть рассвело, когда краткий сон командира был прерван. В его каютку ворвался вахтенный и, не сбиваясь, флотской скороговоркой доложил, что, по сообщениям ВНОС (подразделений наблюдения, оповещения и связи), с зюйд-зюйд-веста приближается армада неизвестных самолетов в количестве более двух сотен.

Через тридцать секунд он выскочил на мостик. Черные, чуть подсвеченные восходящим солнцем, тени уже виднелись над городом и флотом… Курков не раздумывал ни секунды и раскатистым басом (тоже доставшимся от отца) скомандовал:

— Боевая тревога! Поставить заградительный огонь!

На «Сметливом» забили колокола громкого боя, загудел ревун, и вслед за приухиванием двух семидесятишестимиллиметровых орудий в небо потянулись трассеры из счетверенных зенитных пулеметов…

Это были первые выстрелы во всей Советской Армии от Баренцева до Черного морей в сторону врага, первая попытка отпора. Сергей Курков, властью командира отдавший команду, не думал в эти решающие секунды о военном трибунале, которым грозили каждому «поддавшемуся на провокацию» особисты, весь последний месяц жужжавшие «о бдительности и спокойствии» и о карах — «расстреле в двадцать четыре часа» — ослушавшимся, введенным в заблуждение.

Первые бомбы уже рвались где-то в районе Приморского бульвара Севастополя и в прибрежных районах города. Курков не успел сообразить, что к чему, как, в унисон «Сметливому», ударили береговые батареи, испятнав небо клочками снарядных разрывов. Строй «бомберов» был нарушен, и новая порция бомб ушла далеко от кораблей, в открытое море…

Почин «Сметливого» и «сухопутчиков» подхватили на легком крейсере «Червона Украина», несравненно лучше вооруженном. Захлебываясь, с его палубы яростно затявкали «эрликоны» и «бофорсы», изрыгая стену огня. За ним вступил в бой систер-шип «Украины», ее родной брат, сошедший с ней с одного стапеля — крейсер «Красный Кавказ». Проснулись и на двух лидерах — «Минск» и «Ташкент» — стоявших мористее, а вместе они были большой силой. Нападавшие с ревом выходили из-под огня и ложились на обратный курс… Все дело продолжалось минут десять-пятнадцать…

Когда воздушная атака закончилась, дежурный офицер, еще не отошедший от горячки боя, запинаясь, доложил:

— Нападение противника отражено. Потерь в личном составе нет. Повреждений нет. Дежурный командир БЧ-5, старший лейтенант Колобанов.

А потом смущенно добавил, обращаясь по старой флотской традиции к командиру в первую очередь как к товарищу по оружию — по имени-отчеству:

— Сергей Степанович! Особенно отличились комендоры бакового орудия. Ляпнули по отходящему немцу (в том, что это были именно немцы, сомнений уже не оставалось) из главного калибра и попали! Одну из машины — в клочья!

Оглушенный, еще толком не представляющий себе масштабов случившегося, Он коротко приказал:

— Занести в судовой журнал!

К полудню капитан-лейтенант Курков вместо первого допроса с обязательным рукоприкладством в особом отделе получил личную благодарность командующего флотом адмирала Октябрьского «за героизм и стойкость, проявленные в бою». Комфлота уже успел доложить в Москву, что «массированный воздушный удар по флоту и военно-морской базе сорван и успешно отражен». «Потери минимальны» — затопленный вражеской авиацией у причальной стенки затона севастопольской бухты сторожевик без хода не в счет.

В Москве остались очень довольны. Пожалуй, это была единственная хорошая новость первого дня войны. А ведь всем, в том числе и Куркову, предстояло больше тысячи таких дней.

Трое суток спустя «Сметливый» вышел в первый боевой поход к румынским берегам «на обстрел порта Констанца и дезорганизацию снабжения войск противника». Удачно миновав минные банки и заграждения, «Сметливый» вышел в заданный район и грохнул по ничего не подозревавшему противнику главным калибром. Тут уж пушкари Куркова расстарались — не прошли даром учебные репетиции! Наблюдая в бинокль за сполохами снарядных разрывов, пламенем и дымом, охватившими причалы, Курков в глубине души сожалел, что не командует линкором с двенадцатидюймовыми орудиями, которым его стопятимиллиметровки вряд ли смогли бы составить достойную конкуренцию…

Воевал Курков на «Сметливом» лихо, вместе со своим кораблем не один десяток раз оказываясь на волосок от гибели. В настоящем аду, в кошмаре непрерывных налетов пикировщиков, и не тихоходных «Хейнкелей», а «Юнкерсов», прямо над головой веером рассыпавших свой смертоносный груз, он сотнями грузил на палубу измученных, черных от горя и жажды бойцов, покидавших осажденную Одессу. Отстреливаясь и маневрируя, уходил в море, в Крым… И чем ближе по борту ложились бомбы, тем спокойнее становился капитан-лейтенант, прокладывая курс корабля прямо на столбы взрывов, на не успевшую осесть пену на тяжелой октябрьской волне. За свои переходы Одесса-Крым он настолько свыкся с бомбежками, что чистое небо и тишина стали казаться ему подозрительней натужного воя самолета, сваливающегося в пике…

Вытаскивал вместе со своим экипажем из мазутной пленки терпящих бедствие моряков и беженцев с тонущего от прямых попаданий немецких авиабомб лидера эскадренных миноносцев «Минск» в Новороссийске, не побоявшись сунуться в самое пекло. Поддержал зенитным огнем, отогнав противника и вырвав из лап смерти не меньше тысячи душ…

Тем же летом сорок второго, в самое трудное для страны время, выскочив из полосы утреннего тумана на траверсе мыса Тарханкут, увидел на расстоянии пистолетного выстрела — чуть больше одного кабельтова — вражескую подводную лодку, всплывшую, очевидно, для зарядки аккумуляторных батарей. К орудиям бежать уже было поздно… Курков мог, успевал отвернуть, но вместо этого отдал команду своим, ставшим уже знаменитым, басом: «Прямо руль! Так держать!», — и на полном ходу в восемнадцать узлов врезался в противника чуть правее его боевой рубки, развалив субмарину пополам.

Удар был такой силы, что из плафонов аварийного освещения вылетели стекла. Весь оставшийся до базы путь аварийная команда «Сметливого» откачивала в носовом отсеке стремительно поступавшую забортную воду и заводила пластыри…

Девять раз дорогой смерти Курков сопровождал караваны еле ползущих транспортов с кавказского побережья до крымского и обратно, более всего заботясь не о собственной и корабельной судьбах, а об участи конвоев, представлявших лакомую мишень для асов «Люфтваффе»… Попутно смелой и внезапной торпедной атакой пустил на дно зазевавшийся и отбившийся от своего берега немецкий минный тральщик, таким необычным способом отметив свое тридцатилетие…

А уж сбитых со «Сметливого» немецких самолетов пересчитать не хватило бы пальцев двух рук!

Много страшного, горького и удивительного повидали за два года войны «Сметливый» и его экипаж. То закладывая отчаянные маневры, то прячась в ненастных сумерках, они всегда возникали, как черт из коробочки, в нужное время и в нужном месте. Но удивительнее всего было то, что за все налеты и обстрелы, форсированные минные поля, артиллерийские дуэли с береговыми батареями противника на «Сметливом» не погиб ни один человек. Ни один! Были раненые, посеченные осколками бомб и пулеметными очередями «Мессершмитов», контуженные взрывными волнами. Но убитых — ни одного!

Сказать, что команда «Сметливого» любила своего командира — ничего не сказать. Она его боготворила, считая живым наместником повелителя морских стихий, везучим и отчаянно смелым морским дьяволом, Летучим Голландцем, не ведающем усталости и страха, кем угодно, только не человеком из плоти и крови. В небольшой боцманской группе, где собрались суеверные люди, его всерьез считали кудесником и уверяли, что «наш Степаныч слово знает — и от бомбы, и от мины, и от снаряда…» Уважали Куркова и командиры других кораблей. Один из них как-то обмолвился: «"Сметливый" — торпеда, а Сергей Степанович в этой торпеде — взрыватель!» Иначе, нежели по имени-отчеству, его теперь не величали ни в глаза, ни за глаза, даром что только-только разменял четвертый десяток…

Но время и пройденные под огнем мили сказали свое слово. Весной сорок третьего «Сметливый» (точнее, то, что от него осталось) был поставлен на капитальный ремонт. Корпус, сотню раз пробитый и продырявленный, испещренный сварными заплатами… Орудия трижды выработавшие свой ресурс выстрелов… Машины, изорванные работой на пределе мощности, окончательно добитые при буксировке подорвавшегося на мине и чудом оставшегося на плаву эсминца «Беспощадный», которого «Сметливый» тащил больше ста миль. Корабль, всего два года назад призванный новобранцем на службу, превратился в израненного, полуживого ветерана. Эсминец поставили на якорную стоянку в Батуми — в доке не было места, — а почти всю команду, за исключением смены жизнеобеспечения, расписали по частям морской пехоты. Тут уже пошли и так называемые «безвозвратные потери»…

И получился бы этот драматический и высокий рассказ в меру грустным, но, на счастье, боевая слава Сергея Куркова к тому времени вышла далеко за пределы Черноморского флота. То, что не всегда случается, случилось: награды вовремя нашли своих героев. Той же весной сорок третьего, когда верховное командование еще скупилось на высокие оценки (время было очень тревожное: после успешной битвы за Кавказ и героического Сталинградского котла противник вновь овладел Харьковом и Белгородом), соответствующим указом Сергею Степановичу Куркову было присвоено звание Героя Советского Союза с вручением погон капитана второго ранга (через одну «звезду»), а его верному «Сметливому» (первому и единственному за всю войну кораблю такого класса) — звание «гвардейского». За корабль он радовался больше, чем за себя…

Войну Курков закончил капитаном первого ранга, став самым молодым каперангом на Черноморском флоте. Кроме «Золотой Звезды» Героя, на его груди красовалась украшенная рубинами серебряная звезда Ордена Нахимова I степени, Орден Ленина и Орден Красного Знамени…

И пошел Сергей Степанович прямым курсом в адмиралы. Вызван был в Москву, в центральный аппарат ВМФ. Через пару лет назначен на должность начальника всех военно-морских учебных заведений Советского Союза, от школы юнг в Рабочеостровске до Военно-морской академии в граде святого Петра.

Надо сказать, характер Куркова в мирное время не изменился, голова от успехов не закружилась. Он как был, так и остался командиром боевого корабля. Он, не раз прощавшийся с жизнью, был прямолинеен и нетерпим к чужому мнению, однако научился сдерживать свой характер. На собраниях и заседаниях глотку не драл — это не капитанский мостик «Сметливого», интриг сторонился, с начальством держался в меру уважительно, в противоречия с совестью не вступая. Может быть, поэтому чистки, проводившиеся на флоте в конце 40-х — начале 50-х, его миновали. А может, легенды, сложенные о его боевом пути, помогли: вождь таких, как он, «героев из низов» с безупречной биографией, к власти не рвущихся, предпочитал не трогать…

Параллельно Курков, используя свои связи, разыскал своих бывших товарищей по «Сметливому». Сослуживцы переписывались, вместе горевали о погибших под Кенигсбергом и Будапештом. Он завел на каждого из своих офицеров и матросов отдельную папочку, где хранил все открытки и письма. Помогал товарищам, чем мог, — а мог он немало: и жилье пробивал, и на работу устраивал, и на лечение определял. Дважды лично приезжал в Симферополь к главстаршине мотористов, потерявшему обе ноги в одном из последних боестолкновений под Яссами. Курков вообще умел ладить с людьми, искренне интересоваться их жизнью, и, возможно, не получись из Сергея Степановича бравого моряка, он стал бы хорошим педагогом…

И все бы хорошо (и время поменялось к лучшему, и сил еще оставалось много, и старость на горизонте пока не замаячила), но подставил Сергею Степановичу подножку именно пятьдесят шестой год, который для большинства стал началом новой — «хрущевской» — эры относительного спокойствия и движения к просветленному коммунизму.

Для большинства — но не для Героя Советского Союза Куркова.

В пятьдесят шестом году новым главкомом ВМФ был назначен Сергей Георгиевич Горшков. Курков Горшкова знал не понаслышке: воевали бок о бок, соседи по «театру военных действий». Новый главком по штабам во время войны не отсиживался, пороха нюхнул, командуя Азовской военной флотилией. Однако отряд его кораблей — сторожевиков, самоходных барж, торпедных катеров и артиллерийских мониторов, — по мощи своей раз в пятьдесят превосходивший боевые возможности «Сметливого», неувядаемой славы эсминца отнюдь не сникал, да и самому командиру флотилии особо прославиться не удалось. Темным пятном на флотилии лежали неудачи десантов в Судак конца сорок первого, а также более поздняя, бездарно проваленная операция по открытию так называемого Крымского фронта, бойцы которого после трех месяцев сопротивления был практически полностью уничтожены, а их останки сброшены гитлеровцами в море у Керченского полуострова. Эту трагедию советская военно-историческая наука просто-напросто игнорировала…

Флотилия Горшкова дважды расформировывалась и собиралась заново, а первый серьезный успех пришел к ней только в конце сорок четвертого на Дунае, когда немцев громили по всем фронтам. Вдобавок ко всему Горшков получил Героя лишь после назначения на пост главкома, когда в ЦК решили, что негоже главному советскому флотоводцу ходить без «звезды». На тринадцать лет позже Сергея Степановича, и не за боевые заслуги, а, так сказать, «по совокупности»…

Ревновал новый главком к ратным подвигам Куркова, особого хода ему не давал, присматривал зорко. И вдруг — новый повод для огорчения: лидер Польши, только что вновь пришедший к власти Владислав Гомулка, всячески стремясь укрепить пошатнувшиеся было связи со «старшим братом», награждает почетным Крестом Грюнвальда группу высших советских офицеров, и среди награжденных — Сергей Курков. С расшифровкой: «За заслуги в подготовке военно-морских кадров Польской Народной Республики». А Сергея Горшкова в этом списке нет, даром что самый главный морской начальник!

Этого новый главком стерпеть не мог, и правдами-неправдами добился того, что выпихнули контр-адмирала Куркова, так и не успевшего получить к званию долгожданную приставку «вице», из Москвы в Ленинград — начальником Управления навигации и океанографии, самой склочной, небоеспособной и второстепенной структуры во всей управленческой иерархии флота…

Так сидели на своих местах главком и Сергей Степанович лет двадцать… Время лечит — ревность уходила, обиды забывались. Курков своей епархией командовал без проколов, но особо не утомляясь. Порученные темы исполнял, в Москву, в Главный штаб ВМФ, отчеты посылал регулярно, подчиненных не третировал. Нашел для себя отдушину в рутинной работе, поддерживал тесные связи с боевыми товарищами. Написал и издал в «Воениздате» книгу «Флаг на гафеле», в основу которой легли воспоминания его и товарищей о службе на «Сметливом» в годы войны.

И досидел бы так «океанограф» Курков до «деревянного бушлата», но пришла беда, откуда не ждали…

В год тридцатилетия Победы в Ленинграде был организован военно-морской парад Балтийского флота. Принимать его прибыл сам главком. Почему — история умалчивает. Обычно не жаловал Горшков серую дождливую Балтику, и дни военно-морского флота предпочитал встречать на самом синем в мире море — Черном. А тут явился…

Не зря злые флотские языки давно говорили полушепотом, что в последние годы флотом СССР командует не Сергей Георгиевич, а его супруга Зинаида Васильевна, по прозвищу «баба Зина», на всех морях и флотах Союза известному. И если не передвижение эскадр и соединений, то кадровые вопросы решает на все сто. До Ленинграда подобные слухи-инсинуации, естественно, доходили.

И вот на параде, на адмиральской трибуне, появляется главком со всей свитой — человек двадцать. От золотого шитья и звезд в глазах рябит. Сергей Степанович тоже тут: ему по чину полагается.

И среди этого великолепия — немолодая женщина в двубортном кремовом пиджаке индпошива. Пора сигнал к началу действа трубить-подавать, но главком медлит, на женщину за спиной оглядывается. Дама кивает головой и довольно громко, четко, по военно-морскому, отдает команду: «Добро, Сережа!»

И через минуту летят по вантам флаги расцвечивания, а стрелка Васильевского острова и Сенатская площадь оглашаются громовым троекратным «Ура!». Дальше хорошо отрепетированное действо идет, как по маслу…

Услышав морскую команду из уст старушки, которой впору внуков нянчить, а не парадами распоряжаться, Сергей Степанович не удержался, в кулак прыснул. Незамеченным это не осталось. «Баба Зина», женщина злопамятная, не простила герою войны его непочтительного смешка.

Уже в сентябре Куркова освободили от должности: вывели за штат и отправили в отставку, не дожидаясь его шестидесятипятилетия⁶. И остался Сергей Степанович не у дел, и ушел в свои письма и книжки. Так бы и жил, но беда, как известно, одна не приходит. В конце года скоропостижно скончалась супруга его. До жемчужной свадьбы немного не дожили… А детишек им бог не дал. Очевидно, так решили на небесах сквитаться с Курковым за неслыханное военное счастье.

Овдовев, Сергей Степанович сильно затосковал. Всякое в голову лезло, но характер морской победил. Выжил, переболел Сергей Степанович — и понял, что без людей ему оставаться никак нельзя. Пересилил себя и отправился к одному из своих выпускников, впервые в жизни что-то выпрашивать, одалживаться. Выпускник руководил институтом, который в переписке назывался только по номеру.

И взяли Сергея Степановича вольнонаемным старшим научным сотрудником на полставки. Одну неделю — два дня на работу ходить, другую — три…

— Так и сидит здесь уже пятый год, — завершил свой длинный рассказ Андрей. — А что ничего не делает… Так его для другого держат. Во-первых вреда от него никакого. А во-вторых, как подписывать документы перед отправкой к заказчику, так в списке исполнителей обязательно значится консультант: «контр-адмирал Герой Советского Союза Курков С. С.» Почетно? Убедительно? Тут у нас есть еще один такой же «полставочник» — доктор наук, старый, как дерьмо мамонта. Его сегодня нет, успеешь познакомиться…

Работа оказалась довольно нудной и, как пророчил Вадя, особой квалификации не требовавшей, а институтская привычка нагружать мозг осталась. Сделав необходимый минимум, Он все чаще отвлекался от происходящего, вызывая в памяти какие-то картины и образы, которые, вернувшись домой, пытался переложить на бумагу. Сначала — пустячки: шаржи, этюды. То скрип снега под рифленой подошвой чешского полуботинка, то дворы-колодцы Петроградки и Васильевского острова, то вольные пересказы выступлений институтских «политруков»…

Постепенно это вошло у Него в привычку. Писал каждый день. А после развода и вовсе стал просиживать все вечера и выходные за пишущей машинкой, купленной с квартальной премии. Когда пачка листов, испачканных машинописью, стала чуть толще, Он начал выбираться в свет, используя «черные» субботы, сугубо ленинградское явление тех лет. Их институт принадлежал Министерству обороны и работал «по Москве», с выходными по субботам и воскресеньям, а гражданские предприятия и конторы Ленинграда добирали положенную по КЗОТ недельную норму рабочего времени за счет ежемесячных суббот рабочих, названных в народе «черными».

Он таскался по редакциям, улыбался секретаршам. Те таяли… Подружился с литконсультантом «толстого» городского журнала «Крейсер», ведавшего в нем отделом юмора, свел знакомства с пьющими, но толковыми журналюгами городских газет. Симпатичного нежадного парня стали привечать. Он набрался храбрости и в пяти местах показал что-то «свое»…

И ему подфартило — на удивление быстро для того времени. Вскоре в двух городских газетах опубликовали Его очерки, а в выпуске «Крейсера» вышла юмореска «К вопросу о престиже», в которой Он яростно бичевал «вещизм», уже заполоняющий быт советских граждан. Особенно досталось недавно появившемуся понятию «престижно».

На работе о своей «второй» жизни Он предпочитал умалчивать. Но все тайное рано или поздно становится явным…

Все началось с того, что в гардеробе Он случайно столкнулся с Курковым. До сего момента они друг другу не сказали и пары слов. В ответ на Его приветствие Курков отвечал лишь легким кивком головы, обходясь даже без рукопожатий. В руках у Сергея Степановича был журнал, свернутый в трубку. В нем Он узнал тот самый, недавно появившийся в киосках «Союзпечати», номер с его собственным опусом. Три экземпляра журнала с позавчерашнего дня лежали у Него дома на письменном столе, лаская глаз и самолюбие.

На обычное приветствие Курков среагировал неожиданно, ухватив Его за рукав:

— Постой… тебя ведь Ярослав зовут? А фамилия, если мне память не изменяет, вот эта? — и Курков, раскрыв книжечку, ткнул толстым пальцем на третью с конца страницу. — Читаю, вижу, что-то знакомое… Скажи прямо: ты или не ты?

Он замялся и что-то промычал что-то.

Курков заулыбался:

— Молодец парень! Такой молодой — и сразу в «Крейсер» попал! И смешно, и остро! Еще раз скажу: молодец! Я и сам пишу…

— Мне о вас, Сергей Степанович, рассказывали. Говорили, какой вы герой… И про книги тоже! — Он, обалдев от неожиданности, нахально перебил Куркова.

— Вот-вот! Про книги… Сейчас не потолкуешь, — Курков посмотрел на часы. — Слушай команду: вечером к двадцати ноль-ноль прошу ко мне, если других планов нет. Попьем чайку в неформальной обстановке. Сейчас адрес запишу, — и Курков вырвал страничку из своего блокнота…

Курков жил в огромном доме, выстроенном в стиле «сталинский ампир», на углу Наличной и Шкиперского протока. В таких домах — с широкими лестницами, фикусами в кадках на лестничных площадках, двухстворчатыми высоченными дверями — Он прежде не бывал ни разу. Его друзья обитали в коммуналках, а те, кому повезло чуть больше, — в малогабаритных «хрущевках» в Купчино и Уткиной заводи.

Адмиральская квартира поразила не меньше дома и подъезда. Приветливо улыбающийся хозяин впустил Его в просторную прихожую, из которой вели, как минимум, пять дверей. Рядом с гардеробом в прихожей посетителей встречал неизвестно как туда попавший большой адмиралтейский якорь на якорной цепи, за который Он больно задел локтем, раздеваясь второпях. Адмирал пригласил проследовать в одну из комнат, напоминавшую одновременно кабинет начальника (огромный письменный стол с резными ножками, затянутый сукном, чернильные приборы, папки с бумагами, югославская пишущая машинка на низенькой скамеечке) и мечту любого библиофила: все четыре стены занимали высокие книжные стеллажи, под завязку забитые книгами.

— Ты книги пока посмотри, — по-доброму, по-домашнему сказал Курков, — а я тут к чаю что-нибудь соображу. Голодный небось…

— Что вы, что вы, Сергей Степанович, — затараторил было Он, но Курков оборвал командирским тоном:

— Выпа-а-алнять!

Библиотека и впрямь была роскошна. Три огромных стеллажа русской классики. Не только «обязательная программа» — Пушкин, Лермонтов, Толстой, — а практически все, вплоть до подзабытых уже тогда Писемских и Мельниковых-Печерских. Роскошные издания — «академический» Пушкин 1937 года, изданный к столетию со дня гибели, Достоевский не в семнадцати, а в тридцати томах, вышедших ограниченным тиражом. Еще бы! Там впервые в советское время был опубликован «Дневник писателя» — очень острая и злая книга. Стеллаж зарубежной классики: Оноре де Бальзак, Жорж Санд, Проспер Мериме, Уильям Шекспир, Чарльз Диккенс. По подбору книг было видно, что интересы Куркова далее девятнадцатого века не простирались… Стеллаж военных мемуаров, и рядом — русская литература двадцатого века, от возвеличенного Симонова до полузапретных Платонова, Булгакова, Бабеля и Пильняка и совсем уже запрещенных Мережковских и Алдановых от каких-то зарубежных издательств. Вдоль одной из стен за стеклами шкафов — архив Куркова, о котором рассказывал Андрей: папки, папки, папки, одна толще другой. На корешке каждой от руки черным фломастером выведены даты, начиная с 1948 года. Во всем чувствовался порядок, присмотр и уход.

Один из шкафов привлек Его внимание особо. Книги здесь стояли вразнобой: «Дорога к звездам» Юрия Гагарина соседствовала со «Стариком Хоттабычем» Лагина, Паустовский граничил с двумя Некрасовыми: слева — с Виктором («В окопах Сталинграда»), справа — с Андреем («Капитан Врунгель»). Была и поэзия — немного, но была — Анна Ахматова, Агния Барто, Ольга Берггольц… Все это напоминало невероятный винегрет, литературный развал, так не вязавшийся с педантичной курковской натурой. Он было попытался взять одну из книг — сборник прозы Вадима Шефнера, как в дверях вновь появился Курков:

— Пошли к столу! Что за разговор натощак и всухую!

Набравшись смелости, Он не удержался и проговорил:

— Сергей Степанович! Непорядок заметил в книжном строю! У вас руки не доходят разобрать эти полки? Могу помочь, — и Он указал на шкаф.

И тут Курков неожиданно просиял. Распахнул дверцу, вытащил с самого видного места книгу Гагарина и открыл титульный лист. По диагонали, поверх названия и фамилии автора, четким разборчивым почерком было начертано: «Уважаемый Сергей Степанович! Исполняя свой долг, мы брали пример с таких героев, как Вы. Потомки никогда не забудут подвиг Вашего поколения, который обеспечил наш старт!» И ниже — известный всему миру росчерк: заглавная буква «Г», похожая на «Т», венчающая автограф небольшая завитушка…

Он оторопело сел в ближайшее кресло, а Курков подсовывал Ему уже «Воспоминания и размышления» Георгия Жукова — недавно вышедшую в свет книгу, за которой гонялась читающая публика, предлагая перекупщикам по три-пять номиналов. Маршал Победы — «военная косточка», в памятной записи был краток: «Адмиралу от маршала».

— Здесь, дорогой мой, только книги с автографами авторов, — ласково прошептал Курков.

И тут же добавил своим обычным командирским тоном:

— Чего расселся! Марш на кухню!

Ужинали югославской консервированной ветчиной, «капитанскими» галетами и крепчайшим чаем, в который Курков подливал что-то крепкое из пузатой бутылки. Сначала поговорили о литературных вкусах, о книжных новинках, а потом «Степаныч» вынул заранее приготовленную небольшую книжку с черным хищным силуэтом военного корабля на обложке и броским красным названием: «Море в огне». Любовно ее погладил и, прихлебывая чай, деликатно приступил к делу:

— Вот тут у меня новая книга вышла. Ты бы посмотрел, написал рецензию? Перо у тебя бойкое…

— Да с удовольствием, Сергей Степанович! — не раздумывая, выпалил Он, польщенный вниманием к нему как к литератору.

— Ну вот и славно, — заискрился Курков. — Книжку с собой возьми.

— Сергей Степанович! А можно еще Достоевского почитать? «Дневник писателя», я много слышал…

Курков нахмурился:

— У меня такое правило: книг своих я никому не даю! Вот денег — одолжу, сколько попросишь, даже если замотаешь — не расстроюсь. Но книга — другое дело… Впрочем, — лицо адмирала просветлело, — если хочешь, оставайся у меня. В кабинете есть диванчик, дам тебе плед, и читай, сколько влезет! Хоть до утра. А там вместе позавтракаем и на работу пойдем. Мне, старику, все веселее…

— Да какой же вы старик, Сергей Степанович, — возразил Он с жаром, но Курков Его добродушно перебил:

— Ну, будет, будет… Так по рукам?

— По рукам, Сергей Степанович!

И Он, завернувшись в плед, всю ночь читал, иногда шепотом повторяя вслух поразившие его мысли автора. «Война освежает людей. Человеколюбие всего более развивается на поле битвы»… Неужели это написал тот же человек, который ратовал за спасение мира красотой, сокрушался о единственной слезе ребенка?

Ранним утром в кабинет осторожно заглянул уже выбритый, начищенный Курков…

Книжку Куркова Он осилил в два дня. Правда, большинство описаний были суховатыми, а попытки автора оживить текст выглядели самопародиями; не блистал Сергей Степанович литературным талантом. Зато архивные материалы — цитаты из писем матросов и старшин, выписки из судового журнала, обращения к документам военного времени — Он прочел с большим интересом. Ярко, сочно и правдиво в этих частях рассказывалось о людях, каждый день рисковавших жизнью.

Он написал рецензию, которую тут же опубликовала газета Ленинградской Военно-морской базы «Моряк Балтики» под рубрикой «Книги на твоей полке». Самым удивительным было то, что через неделю пришел почтовый перевод: гонорар! За сто пятьдесят строк «Моряк Балтики» заплатил семь с полтиной рублей…

Сергей Степанович остался очень доволен:

— Так держать, Ярослав! Только не забудь с гонорара комсомольские взносы заплатить! Порядок должен быть во всем!

Взносы так и не были заплачены…

С этого момента началась их удивительная дружба. Героя-ветерана и молодого писателя объединила страсть к чтению и литературному творчеству.

С необходимым минимумом на работе Он научился справляться довольно быстро, про себя с горьким сарказмом называя эти упражнения «кандидатским минимумом». О науке, к которой готовил себя, здесь можно было забыть — грустный пессимист Вадя оказался прав. Вечерами отключался от дневных забот, и либо писал, либо таскался по редакциям и литературным кружкам, от которых, впрочем, было мало толка. Несмотря на первый успех и удачный дебют, дело дальше не двигалось. Он не унывал, утешая себя тем, что однажды количество обязательно перейдет в качество, надо лишь работать, не опуская рук.

Раз в неделю заходил в гости к Куркову. За «адмиральским» чаем друзья говорили о журнальных новинках и творчестве. Сергей Степанович задумал новую книгу, для которой Он подсказал название «Мили мужества». Курков предложил ему выступить в роли редактора-литконсультанта, посулив долю своего гонорара…

Близилось тридцатипятилетие Победы. В стране уже вошло в традицию отмечать с почетом круглые и «полукруглые» годовщины. Было еще достаточно живых очевидцев военных событий, ждущих повода надеть заслуженные ордена и медали. К тому же восьмое мая выпадало удачно — на четверг. Впереди — три выходных дня!

Все ждали праздника, а уж в воинских частях, в том числе секретных — особенно. Тем более странно прозвучал приказ, прошедший в среду по всему управлению: форма одежды для военнослужащих на восьмое мая — повседневная. Офицеры недовольно шушукались: отняли возможность пофорсить, продемонстрировать флотский шик… Но приказ есть приказ. Утром восьмого мая к институту потянулись черные кители и рабочие форменки. А за три минуты до звонка, одним из последних, в институт зашел Курков.

Уже в холле всех встретившихся ему на пути охватил столбняк. Курков был не просто в парадной форме — белый верх, черный низ, — а в «парадной черноморской»: все белое, как было заведено на единственном из четырех флотов Союза. На белоснежном мундире блестела звезда Героя СССР, а под ней — колодка орденских планок сантиметров пятнадцать высотой, не меньше (приколоть все свои награды «в живую» Сергей Степанович, видно, постеснялся… да и не поместились бы). В золоте — адмиральских погон, лавровых ветвей на фуражке, кортика, который, как и положено, выглядывал чуть ниже борта кителя, — был весь Курков Сергей Степанович, герой войны, который и через тридцать пять лет остался командиром своего «Сметливого», давным-давно переплавленного «на иголки».

Сослуживцы не сразу узнавали Куркова, а узнав, с жаром жали ему руки. Начальство же адмирала словно игнорировало… Курков демонстративно не садился на свое на место. Он прохаживался по институтским коридорам, эпатируя руководство своим блистательным обликом. Кончилось дело тем, что после обеда всех распустили по домам устным приказом командира части. Вероятно, начальству было неловко…

Когда Он, радуясь трехдневному мини-отпуску, уже собрался уходить, в лабораторию зашел Курков и направился прямо к Нему.

— Слушай, Ярослав, — проговорил он заговорщицки, — я тут неподалеку одно местечко знаю. Ресторанчик неплохой, очень симпатичный, вчера еще договорился, столик заказал… Составишь компанию?

Польщенный, Он зарделся, только и сумел выдавить:

— Да…

— Отлично! Собирайся, — подмигнул Курков. — Я еще пару ребят из акустической группы позвал — вот заодно и с интересными ребятами познакомишься. Один стихи пишет, другой редкие книги собирает. Надо дату такую великую отметить, как следует! С молодыми мне с руки, а со своими стариками я лясы поточить всегда успею…

Ресторан, куда Курков пригласил ребят, был в пяти минутах ходу, посередине Съездовской линии. Хорошо, что идти было недалеко, а то прохожие, все как один, сворачивали головы и провожали удивленными взглядами их странную группу. Таращились, конечно, на курковскую форму — в Ленинграде такое увидеть выпадало далеко не каждому и, может быть, раз в жизни.

Небольшой зал был почти пуст, лишь посередине их ждал уже накрытый богатый — с красной икрой и бужениной — стол на четверых, да еще у окна сидела какая-то пара средних лет. Обедать тогда в ресторанах было не принято: долго и дорого. Для обеда существовали закусочные, столовые, чебуречные, пельменные и пирожковые.

Сели за стол. Услужливый официант принес две бутылки выдержанного коньяка, и Курков, с прибауткой: «Чего человеку два раза ходить!», вынул один сосуд из его рук и сам разлил напиток по стопкам. Ресторанчик хоть был и неплохой, чистенький, прохладный, но не настолько пафосный, чтобы держать для коньяка отдельные фужеры.

— Ну, ребята за победу! — провозгласил Сергей Степанович на правах старшего.

Они чокнулись и выпили. Коньяк был очень хорош. Как настоящий адмирал, Курков плохих напитков не признавал… Выпили и по второй — за победителей, и по третьей — за тех, кто не вернулся…

Затем все принялись закусывать. Ему же, несмотря на все великолепие натюрморта, есть не хотелось совершенно. Зато потянуло покурить.

— Товарищ адмирал! Разрешите выйти из-за стола, оправиться и покурить? — обратился он к Куркову в шутливо-казенной манере.

Курков заулыбался, подхватывая предложенную стилистику:

— Разрешаю, товарищ старший лейтенант запаса! Пять минут!

И вот, когда Он встал из-за стола, Ему в голову пришла совершенно безумная мысль. Проходя мимо Сергея Степановича, который, слегка разомлев, повесил свой белоснежный китель на высокую резную спинку стула, он наклонился и жалобно попросил:

— А можно я ваш мундир примерю? Хоть раз в жизни пять минут адмиралом побуду…

Курков удивленно вскинул брови, сначала было вспыхнул, но потом махнул рукой:

— Валяй! Сегодня день особенный, таким, как ты, все можно! Нам — помирать, вам — страну поднимать.

— И… фуражку?

— Ладно, возьми в гардеробе… Гардеробщику скажи, что я разрешил, а лучше — полтинник дай, он больше обрадуется.

Кортик Он попросить постеснялся, понимая: это все равно, что попросить у Куркова его душу. Черные брюки от «свадебного» костюма идеально подходили по цвету к парадной форме «балтийца». В коридорчике Он нахлобучил фуражку и подошел к зеркалу. На него смотрел молодой темноглазый человек, почти юноша, с белозубой улыбкой, в белоснежном кителе, увенчанном погонами с большими, шитыми золотом звездами, со звездой Героя на груди и чуть сбитой на затылок фуражкой с высокой «адмиральской» тульей.

И Он сделал шаг на улицу…

В ту же секунду Ему показалось, что залитая ярким дневным светом Съездовская линия в один миг изменилась, утратила свой привычный облик. Трамвай, который, потряхиваясь на стыках, влачил прицепной вагончик к Среднему проспекту, внезапно встал и переливисто зазвенел. Две машины притормозили и загудели. Компания девиц, по виду студенток, вероятно, спешивших на метро, остановилась. Девчонки тихо ойкнули. Закряхтели два немолодых работяги. Какая-то женщина на противоположной стороне улицы выронила авоську. Адмиральская форма была Ему почти впору, на груди ярко переливалась звезда. Он забыл даже прикурить сигарету, а так и стоял столбом, теребя поправляя орденскую колодку…

Вдруг какая-то немолодая женщина, очевидно, не разглядев смущенного молодого лица, бросилась Ему на шею и заголосила: «Дай героя обнять! А мой-то, мой в сорок пятом, в Восточной Пруссии…», — и что-то сбивчиво зашептала на ухо, чуть не сбив фуражку…

В порыве чувств Ему захотелось высоко прыгнуть. Пусть награды — чужие, пусть слава позаимствована на пять минут, пусть не все еще гладко в жизни, не все устроено, но Он живет в самой прекрасной, самой сильной, самой справедливой стране на свете, и перед которым открыты все дороги. Он боготворил Куркова, но был уверен: Ему по силам совершить не меньше. Совершить открытие на пользу всем, написать прекрасный роман, встретить настоящую любовь, сделать еще много-много хорошего. Да в конце концов, Он будет просто жить, отдавая всего себя этому волшебному миру и этой замечательной стране. А уж страна найдет, как Его вознаградить…

Лучи яркого солнца безоблачного весеннего дня жгли лицо и, впитывая их тепло, Он одновременно впитывал в себя лихую радость, невообразимое счастьем своего существования на этом свете. Здесь и сейчас. И завтра, и послезавтра, и через сто лет… В том, что Он проживет именно столько, сомнений в ту минуту у Него не было.

Так и стоял, не замечая никого и ничего вокруг, пока не прибежал Его новый товарищ и не повлек обратно вглубь ресторана, приговаривая:

— Один тост ты уже пропустил. Теперь пьем за тех, кто в море. Поспеши, а то Курков обидится!

Встреча с будущим

Клубы серо-сизого табачного дыма заполонили гостиную. Он поперхнулся, зашелся тяжелым лающим кашлем и в один миг вышел из оцепенения. Выбросил в топку десятый по счету окурок, который уже жег пальцы. Привстал с каминной банкетки, намереваясь настежь распахнуть окна и проветрить помещение.

И тут этажом выше заиграла тихая мелодия, пробиваясь через плотно закрытую дверь. Похоже, мобильный телефон. Так и есть: наверху зашевелился, забубнил сын.

«Проснулся наконец», — с облегчением подумал Он, уже предвкушая возвращение к некстати прерванной беседе. Ведь Он так мало нового узнал о сыне и ничего не рассказал о себе…

Поднялся наверх, отметив про себя, что дым просочился на лестницу — сыну это наверняка будет неприятно, — и открыл дверь в его спальню. Сын лежал на животе, быстро набирая на дисплее смартфона какой-то текст.

— Отдохнул? — спросил с надеждой.

— Вроде того, — ответил сын.

И с ходу ошарашил:

— Пап, а во сколько вечерние электрички до города? Мне бы по делам мотнуться… Я тебя не впрягаю, ты меня только до станции брось…

У Него моментально что-то оборвалось внутри, как обрывается гнилая веревка, отправляя полное ведро на дно глубокого колодца, — был в его детстве такой случай. Тихий далекий всплеск, и ни ведра, ни воды, — лишь поскрипывание освободившегося от груза ворота.

— А что вдруг? — спросил он нарочито спокойно.

— Да видишь ли, тут Дима проявился, у него новая студия, приглашал посмотреть, еще Засмолова звонила три раза, узнав, что я в Питере… И еще кое-кто, но этих ты не знаешь, они из нового времени…

Задетый больше всего словами про «новое время», Он растерянно произнес:

— Ты же говорил, что из здешних друзей и подруг практически ни с кем не общаешься…

Сын молчал, и Он продолжил:

— С Засмоловой ты же вроде вконец расплевался… Сам же говорил: «Уходя — уходи»… (Засмолова была одной из немногих пассий сына, которых Он знал — таких наверняка было меньшинство, — и которые не вызывали у Него отторжения). Но, я же говорил, городская квартира сдана, там гей живет… Не боишься?

Сразу после неудачной шутки Ему стало неловко. Сын пропустил колкость мимо ушей. Было видно, что в мыслях он уже далеко:

— Да, насчет друзей ты прав, но хоть посмотреть, чем теперь живут-дышат. Интересно все-таки… Не, я ключи от квартиры не прошу, и гей мне без надобности — найду, где приткнуться… Так когда все-таки паровоз?

— Есть в восемнадцать пятьдесят, а потом только последняя — без десяти десять…

— Не-е… В десять поздно. Давай на восемнадцать пятьдесят…

— Так мы только кофе успеем выпить, — с ужасом произнес Он, посмотрев на часы.

— Хорошо, кофе так кофе…

Сын пил растворимый кофе, явно стараясь не обидеть еще больше отца. Но скрывать свои чувства Его ребенок не умел с детства, и по еле заметной гримаске Он видел, что сын отвык от этой бурды, что он приучен к настоящему кофе. Оба молчали.

На выходе из дома Он опять подхватил чемодан сына, так и оставшийся не распакованным.

Он так боялся опоздать и подвести сына, что на станцию приехали минут за пятнадцать до электропоезда. Остановились на большой площадке, служившей импровизированной торговой точкой. Рыбаки с ящиков продавали улов — окуньков, подлещиков, мерных судачков. Пенсионерки торговали выращенными на своих участках зеленью, садовыми цветами, антоновкой, малиной, крыжовником. Бомжеватые фигуры обоего пола пытались сбыть какую-то рухлядь и разрозненный инструмент. Самые смелые и матерые бабки отпускали из-под полы сигареты и водку в дорогу. А у края перрона, как одинокая звезда Орион из туманности Андромеды, с восьми и до восьми светилась амбразура пивного ларька, привлекая жаждущих.

Когда-то шумная и людная, сегодня привокзальная площадь была абсолютно пуста. Свет фар выхватывал только разрушенную до основания будочку кассы, в которой продавали билеты до города, когда они еще стоили тридцать пять копеек. Когда цена проезда возросла до ста шестидесяти рублей, ударив по кошелькам, в каждый поезд посадили контролеров, а кассовые павильоны на промежуточных станциях снесли, сэкономив на скромном жалованье кассирш. Будка пала под тяжелыми ударами бульдозеров, но гору строительного мусора вперемешку с напластованиями использованной тары и экскрементов опростевших пассажиров убрать забыли. Так все это и высилось скорбным курганом на забытом во времени поле брани: куски шлакоблоков, уже не представлявших единого сооружения, нагроможденные друг на друга пластиковые пакеты с мусором, пустые банки из-под пива и разномастные бутылки, клочья рекламных газет и листовок…

Сын бегло взглянул и оценил пейзаж:

— Зомби-апокалипсис. Впору продолжение «Walking dead» снимать.

Он лишь процедил сквозь зубы:

— Так и живем: куда ни глянь, уровень хамства — бог…

Повисло неловкое молчание. Он не знал, о чем говорить, какие слова найти в последние минуты перед расставанием…

Наконец, загудели зуммеры автоматической сигнализации, одновременно перекрывая шлагбаумами грейдерную дорогу, пересекавшую пути. Вышли из машины. Он открыл багажник и помог сыну достать пластиковый багаж.

— Ну, бывай! — просто сказал сын и похлопал Его по плечу, по старой кожаной куртке, которая годилась молодому человеку в ровесники и благодаря которой Он заслужил в поселке прозвище «Механик». Эту куртку Он предпочитал всем прочим из-за удобства, множества карманов и теплой, не ведающей износа байковой подкладки.

При попытке обнять сына тот ловко уклонился, всем своим видом показав, что не хочет этим жестом обидеть отца, а просто, в силу воспитания и собственного мироощущения, не любит физических контактов между взрослыми мужчинами и считает их лишними.

— Не пропадай, пиши! Сообщай, как твои дела… Мне все интересно, ты же понимаешь, что у меня здесь, — Он замешкался, поперхнулся, — у меня вообще мало что происходит! Даже поговорить-то толком не с кем…

Он прекрасно понимал, что если у сына и будут перемены в жизни, то Он о них узнает последним, а жаловаться на отсутствие общения просто бессмысленно… Сын мотнул головой и подхватил свой легкий чемодан: прожекторный луч подходящего электропоезда из-за далекого поворота узким сектором света уже изгонял темноту из сырого туманного воздуха.

Редкие фонари освещали платформу, сын уходил на их слабый свет, широко шагая и не оглядываясь, без спешки, но так неотвратимо, что заныло сердце. Поднялся по лестнице на перрон, полуобернулся — Ему показалось, что сейчас помашет рукой, — но тут же его долговязая фигура была скрыта набежавшим составом. Через пару мгновений яркая стрела убежала, оставив в ночи только безлюдное пространство маленькой железнодорожной станции.

Он долго стоял у машины и курил — а день вовсе не собирался заканчиваться, просто мутная чернота вокруг не оставляла разницы между семью часами вечера и полночью. Тяжело ныло сердце, в висках стучало: «Вернись, вернись! Чуточку ласковее… нет, хотя бы таким же, но вернись…»

Бросил в жидкую глинистую грязь окурок и сел за руль. Повернул ключ зажигания, дизель заурчал ровно и мощно, немного его успокоив. «Настоящий японец! Что ему сделается… Пороги бы слегка подварить, подкрасить и отполировать — и цены бы тебе не было…», — удовлетворенно подумал Он, вновь порадовавшись сколь умна была эта покупка в середине «тучных» нулевых годов. Благодарно похлопал машину по приборному щитку: «Монстр! Король дорог! Одно слово — Безумный Макс!»

Привычно отпустил педаль тормоза и двинулся в обратный путь. Пять километров до нужного съезда он еле полз в веренице огней — в пятницу вечером все, кто имел хоть малейшую возможность куда-нибудь скрыться, рвались из городского кошмара, от рабочих будней и сутолоки мегаполиса. Казалось, навстречу ему катится сплошное яркое пятно, и он прилагал все усилия, сбавляя ход и еще крепче сжимая обеими руками руль, чтобы не соскочить с трассы на обочину или, того хуже, не вылететь на встречку. Облегченно вздохнул, увидев знакомый поворот, который чуть-чуть не проскочил, хотя ездил здесь сотни раз… «Уф!», — только и выдохнул, круто повернув баранку.

Сворачивая с главной дороги на грунтовую свертку, ведущую прямо к дому, сам не заметил, как увлажнились глаза, набухли слезами, — вероятно, его ослепил дальний свет фар встречных автомобилей…

Вернувшись домой, даже не заперев на замок входную дверь, сразу прошел на кухню. Есть не хотелось, но Он все равно поковырял недоеденную сыном котлету. «Жесткая какая-то! И вправду — невкусно… А такие деньги дерут», — с удивлением подумал Он. Поставил тарелку с пищей в холодильник — не пропадать же добру, утром как-нибудь дожует. С сомнением поглядел на бутылки, но все же свернул коньячную пробку, пожалев пачкать чистый фужер, налил себе половину кофейной чашки и выпил залпом, не поморщившись. Убрал бутылки вглубь барной стойки от греха и соблазна подальше. Не хватает еще начать пить в одиночку… Поднялся наверх.

За окном было темным-темно, хотя время на часах не позднее, — настали самые короткие дни. Ложиться спать было рановато, и Он просто решил немного отдохнуть от впечатлений уходящего дня. Лег на кровать. Сон не шел. Чуть шевеля губами, Он повел утешительный монолог…

С сыном все в порядке: жив, здоров, не пьет, не курит, не колется, два языка, не считая родного, работает с интересом, зарабатывает — всем бы так в России — это главное! Безразличен стал к стране, в которой вырос? Нет, скорее страна к нему радушия особого не проявила. Сегодня у нее больше в чести пламенные члены групп, комиссий и фронтов, на всех углах повествующие о планах, стратегиях и перспективах, сулящих всем невиданное благоденствие, стоит лишь немного подождать…

«Ждем-с!» — произнес вслух, передразнивая знаменитые интонации набившей когда-то оскомину рекламы одного из многих с грохотом рухнувших банков. Герои дня — молодые люди в строгих костюмах, юные дамы с глазами, горящими от неутоленных желаний, с искусственным задором, все — со строго заданной полемической повесткой и дозированной пеной у рта. Имя им — Легион…

А сын много и серьезно учился, вырос другим, достаточно рано понял, как тяжело зарабатываются, а не делаются деньги. Неласковый получился, далекий, да и в Европах, видно, неплохо обжился и подчерствел, как хлеб, забытый на подоконнике. Недодали ему в детстве родители, недолюбили? Чушь! Время такое было, когда сын рос, работали по четырнадцать часов, чтобы все было у мальчика: и школа хорошая, языковая, и коньки роликовые, как у сверстников, и хурма на полдник. А что-то важное утекло между пальцев… Не мы выбрали такое время, а оно — жестокое и безжалостное — нас.

А Он? Ну что — Он? Добросовестный пахарь на чужой ниве, вол, добровольно впрягшийся, смиряясь с окриками и подхлестываниями хамоватых погонщиков, в тяжелое и неудобное ярмо, которое натирало шею и приучало к кормушке — не изобильной, но вполне сносной, с роликами и хурмой… Да, бывало, Он приходил домой за полночь, заметно припахивая алкоголем. А сын не спал, ждал отца, но, почуяв еще в коридоре отвратительный запах — нюх у него был в маму, лисий, — отворачивался к стенке, когда Он заходил к нему пожелать спокойной ночи. Невдомек было младшему школьнику, что отцу позарез нужно встретиться с «нужными» людьми, проставиться, «решить вопросы» и, при удачном стечении обстоятельств, выговорить себе — и ему, в первую очередь ему! — малую толику на хурму… Далеко не все в той жизни можно было объяснить девятилетнему пацану.

«Теперь уже ничего не поделаешь… Не стоит надоедать сыну расспросами и звонками, только хуже будет. Вот сдам эти хоромы на лето, деньги за три месяца получу и к нему слетаю, — ведь примет… А что сердце все чаще колет, так это не болезнь, а просто тревога за сына… Само пройдет.»

И с этими тревожно перескакивающими с одного на другое мыслями Он как-то незаметно задремал…

— Легкая смерть, — констатировал врач «Скорой помощи», вызванный соседями, на третий день заподозрившими, что в доме напротив произошло неладное. — Заметьте, улыбается!.. Тело позавчерашнее, но точнее вскрытие покажет. Приглашайте милицию и паспорта принесите. Я пока бумаги подготовлю…

И он с некоторым облегчением начал вписывать в соответствующую графу ни к чему не обязывающее: «Смерть до прибытия…» и данные из паспорта, лежавшего рядом, на прикроватной тумбочке. Потом обратился к жавшимся в дверях растерянным соседям, паре средних лет:

— А у него семья, родственники были? Надо бы сообщить.

— Да нет никого. Жена была — статная, видная женщина, мальчишка рос… Хорошо жили. Но супругу он семь лет назад схоронил — видимо, со здоровьем были проблемы… А парень их к тому времени вырос и куда-то пропал. Раньше нет-нет, да к родителям заезжал, мотоцикл у него был, черный с хромом. Кажется, за границу уехал работать… Сам сосед позавчера куда-то отъезжал, первый раз — утром, часов в одиннадцать, вроде, не один вернулся, и к вечеру ненадолго, минут на сорок… Вернулся один. Хотя уже темно было, и у окон мы не торчим, сами понимаете…

— Ну, с этим пусть милиция разбирается. Я ничего криминального пока не вижу: скорее всего, во сне сердце отказало. И смотрите, — врач поднял правую кисть покойника с характерными желтыми пятнами между указательным и большим пальцем. — Курил он не по-детски, в таком-то возрасте.

Вскоре спальня на втором этаже большого неудобного дома наполнилась людьми. Входящие застывали в дверях, удивленные: на лице мертвого человека, лежащего на кровати с запрокинутой головой и широко раскинутыми, как для объятий, руками, застыла счастливая улыбка, навеки схваченная трупным окоченением мышц.

Вероятно, в своем последнем сне Он видел на залитой солнцем Съездовской линии юношу в белом адмиральском кителе, перед которым были открыты все дороги. А может, у жаркого камина, обнимая сына за плечи, Он, слегка горячась, вел теперь уже бесконечный разговор, радуясь тому, что сын Его не прерывает, и наконец-то можно выговориться, не стесняясь, рассказать о сокровенном, глубоко запрятанном…

Нераспечатанную коробку в красивой обертке, забытую на барной стойке, прихватил, не удержавшись от искушения, санитар труповозки, элегантно объяснив свой жест растерявшемуся напарнику:

— За помин души преставившегося выпить надо? Надо! А закусить?