Журнальный мир

ДЕНЬГИ ДЛЯ ПОЛНОГО СЧАСТЬЯ

Тараканы сновали среди хлебных крошек по расстеленной на столе газете звонко, как по жести. Я с трудом заставлял себя засыпать, боясь, что они примутся бегать по голове, по лицу, попытаются заползти в уши, щекоча длинными усами. Удивительно много развелось этих рыжих тварей, никакой яд им нипочём, только один выход: разом сжечь все эти старые, почерневшие балки, составленные вплотную друг к другу и накрытые общей прогнувшейся под толщей снега крышей.

А ещё – ночные голоса. Трудно в точности определить, откуда они брались в темноте – из-под стола, из-под соседней кровати, из-за полуприкрытой двери встроенного шкафа. Тихий, шелестящий шёпот. Я пытался разобрать слова и, кажется, различал некоторые, но никак не удавалось связать их, понять смысл фраз, и от этой неизвестности ещё сильнее брала жуть.

И ещё пурга. Такая тоска от её размеренного воя.

Жизнь меня не баловала – отец давно умер, мать ничем помочь не могла, она от меня ждала помощи. Я отслужил в армии и, может быть, оттого, что не искушён в любовных делах, быстро женился. С работой имелись проблемы. Работа, в общем-то, была. На заводе штамповщиком. Только скучно это, неинтересно, и платили отвратительно мало. Мы с женой мечтали о собственной квартире или о небольшом домике с участком. И я подался на заработки на Крайний Север, в геологоразведочную экспедицию глубокого бурения.

Очень многое между нами осталось недоговорённым, непрочувствованным, слишком быстро всё произошло – мелькнул человек перед глазами – и исчез, оставив ощущение недоумения, словно внесли в комнату букет цветов и через короткое время вынесли.

Очнулся я в Посёлке за Полярным кругом, в тесной душной комнатке, где едва помещались две кровати и стол, окно – сплошь в инее, отчего в комнате даже днём приходилось включать свет.

К одиночеству привыкать трудно, да можно ли к нему привыкнуть? Люди вокруг казались такими далёкими, будто и не было их совсем. Чтобы забыться и как-то отвлечься, я иногда напивался водки, а чаще спирта, потому что водку в Посёлок привозили перекупщики-спекулянты, редко и по случаю, и за неё надо было платить деньги, а технического спирта на складе целых две бочки, и доставался он бесплатно.

Спирт выдавали на буровые для заливки в гидравлические индикаторы веса и в масляные баки пультов управления превенторами, чтобы всё это хозяйство не замерзало зимой. Никто спирт туда не заливал, но почему-то и так ничего не мёрзло.

На буровой я работал две недели, следующие две недели жил в Посёлке. Выходные изнуряли больше всего.

Вокруг Посёлка до самого горизонта ровное белое пространство тундры. Небо зимой низкое, давящее, зима девять месяцев в году. Сам воздух напряжённый, тишина его заряжена электричеством. Ожидание – страшная мука.

Каждый по-своему боролся с тоской, многие охотились, стреляли зайцев, лисиц, ставили «чумики» на песцов. Мог бы и я этим заняться, но жалко зверей, особенно песцов – симпатичных беленьких собачек.

Валялся на кровати, пытался читать какие-то книги, всё больше описания кровавых убийств. Книги были растрёпаны, зачитаны до черноты.

В основном спал. Снился город, в котором я вырос, друзья, жена, почему-то уже с ребёнком. Ребёнка держала на руках, завёрнутого в одеяльце, всё время озабоченно заглядывала ему в лицо. Я терзался любопытством – мальчик или девочка?

Не очень часто, но довольно регулярно, снились деньги, почему-то всегда золотые монеты, хотя я их никогда в руках не держал. Я пересыпал их из ладони в ладонь, чувствуя приятную тяжесть, разглядывал изображение неизвестного мне царя в короне, пытался разобрать надпись на непонятном языке. Монеты были блестящие и звонкие. Деньги для меня имели смысл не только как эквивалент, на который можно что-то приобрести, – они являлись средством избавления от гнетущего северного рабства. Мне казалось, что я здесь навсегда, что бесконечно буду биться, словно муха между двумя стеклами, зарабатывая их, но они будут истаивать в тратах и просто незаметно исчезать, так, как умеют исчезать только деньги. Двери тюрьмы будут оставаться запертыми. Так до тех пор, пока меня, изношенного, ставшего бесполезным, не вышвырнут прочь – на свалку, в мусор.

Где выход? Нет выхода. Комната словно каземат, в темноте кто-то бубнит и бубнит, тараканы по столу скачут, словно рысаки, и пурга воет, выворачивает душу.

Выходные заканчивались, я снова оказывался на буровой. Термос с чаем подмышку – и вверх, на полати буровой вышки. Надо быстренько вира-майна сгонять, долото заменить. Минус тридцать с ветерком, даже под шерстяным намордником щеки дерёт, будто наждачной бумагой, задувает за пазуху, распахивает порывами телогрейку. А бурильщик Валера Мухин знай, элеватор вверх-вниз гоняет.

Элеватор на морозе замерзает и не хочет закрываться, бьёшь его ногой, дотягиваясь с трудом, – страховочный ремень не резиновый. Распахиваешь элеватор, опять хлопаешь изо всей силы – никак не щёлкает дверца. Наконец щёлкнула, закрылась. Пневмоключ внизу застрекотал, навернули свечу. Но вот, пожалуйста, элеватор опять тут. Так всю вахту. Бесконечно. Если бурение – то, конечно, легче, но всё равно холодно. Брезентовая обшивка насосной и низа вышки, как решето, где тут согреешься? Ну, к радиатору дизеля спиной прижмёшься, но ведь всю вахту так не простоишь. Щёки я несколько раз обмораживал, они покрывались коричневатой коркой, словно пригоревшие.

В моей комнате ночевал буровой мастер Пётр Бутов, он прилетал с буровой за зарплатой рабочим. Бутов имел колоритную внешность, производил, как говорится, впечатление интеллигентного человека. Тут и очки в золочёной оправе, и политический зачес, открывающий высокий лоб, и гордая посадка головы.

Бутов – большой любитель женщин. В Посёлке у него имелось сразу несколько, однако подбирал он на удивление непривлекательных, я думаю, специально, чтобы не отказывали. Он останавливался у меня, поскольку в моей комнате имелась свободная кровать. Кровать сама по себе ему не требовалась, всё равно ночевал у одной из подруг, но под кроватью оставался портфель с деньгами.

Он всегда приезжал с портфелем. Не с рюкзаком или какой-нибудь несерьёзной сумкой, именно с портфелем. Портфель убедительно дополнял очки и зачёс.

Мне не нравилось, что Бутов оставляет деньги в комнате, я много раз говорил ему об этом. Другие буровые мастера, получив деньги, оставляли их на ночь в бухгалтерии или в сейфе у Натальи – секретаря начальника экспедиции Коновалова.

Уходя, я запирал комнату на ключ, но ключ был и у Бутова, а потому не было никакой гарантии, что он, зайдя по какой-нибудь надобности в комнату, не забудет запереть дверь.

В Посёлке не воровали, разве что по мелочи, но мне всё равно было тревожно – сумма, находившаяся в портфеле, была значительной, в пропаже её могли обвинить меня.

Даже самодовольной толщиной, плетёной ручкой и блестящими пружинными защёлками замков портфель вызывал тревогу. Он был слишком уверен в своей неприступности. Начитавшись растрёпанных детективов, я воображал, как может всё произойти.

Кто-то всё время следит из окна барака напротив или просто из-за угла. Кто-то дожидается, пока я пойду пить водку к геофизикам на окраину Посёлка или ещё куда-то отлучусь. Ждёт, когда я протопаю в расстёгнутом полушубке, с болтающимся на шее длинным шарфом по узкой тропинке, разойтись на которой можно, лишь отступив в глубокий снег или приобняв встречного за плечи. Тот человек отлично знает нас обоих – и Бутова, и меня, – здесь все друг друга знают, он уверен в том, что у него в запасе достаточно времени.

Открыть дверь любого жилища Посёлка – не проблема. Двери разболтанны из-за летней усадки зданий, а также из-за частого вскрытия помещений по причине утери ключей. Подцепил отверткой язычок – и, пожалуйста, заходи.

Тот человек будет нетороплив и осмотрителен – все читают детективы, там написано, что сначала надо надеть перчатки, только после этого можно выдвинуть из-под кровати портфель. У него будет заранее припасена «кукла». Он положит «куклу» – точно такие же пачки, только вместо денег бумага, – завернёт эти пачки в ту же самую газету. Это нужно для того, чтобы Бутов обнаружил подлог как можно позднее, лучше всего после прилёта на буровую.

Потом, когда подлог раскроется, придётся вновь заказывать вертолёт, который может не прилететь в тот же день из-за погоды или по иным причинам. У вора будет время для того, чтобы скрыться, но на такую глупость он не пойдёт, скрыться – значит, выдать себя, в тундре далеко не убежишь. Самое разумное – затаиться, жить прежней жизнью, стараясь забыть о происшедшем.

Однажды вечером я не пошёл к геофизикам. Вытащил портфель из-под кровати, открыл его. В отделении со стороны замков, лежала чёрная папка с документами, в следующем – свёрток, перемотанный газетами. Я расшвырял газеты в две секунды и увидел пачки денег, обёрнутые крест-накрест бумажными лентами с банковским штампом и подписью кассира. Из-под лент выглядывал лобастый профиль вождя.

Я разложил пачки на столе, оглядел их, словно командир войско. Были они аккуратны, приятной на ощупь плотности, только две – размахрённые, рыхлые, из старых, захватанных купюр. Но и на них приятно смотреть благодаря лентам крест-накрест, которые придавали и этим видавшим виды денежным знакам солидность и официоз.

На лентах – сумма, содержащаяся в пачке. Решительным движением я отделил несколько пачек и отодвинул их на край стола, сгребая заодно ладонью недоеденные тараканами хлебные крошки. Эти – на кооперативную квартиру. Две пачки с размахрёнными купюрами – на мебель. Несколько пачек ушло на машину. Ещё одна – на поездку летом в Крым. Так мечтали мы с женой отдохнуть в Крыму, в Феодосии.

Оставалось ещё довольно много денег, и я, затруднившись найти им применение, решил – в заначку.

Квартира будет двухкомнатной, с лоджией, второй этаж, на солнечной стороне, ванная и санузел раздельно. Мебель – югославская. В гостиной – стенка, мягкие кресла, диван. В комнате сына – стол, кресло-кровать, книжный шкаф. В кухне – гарнитур голубого цвета, стиральная машина, холодильник. «Жигулёнок» – «пятёрка» или «шестёрка», новый. На нём – в Крым.

Распределив деньги, я на некоторое время замирал в задумчивости, созерцая своё счастье, затем складывал деньги вместе, оборачивал газетой и засовывал назад в портфель. Портфель возвращал на прежнее место – под кровать.

Так повторялось несколько раз, не помню, сколько именно. Невозможно было преодолеть тягу к этому бессмысленному занятию, но и покуситься на воровство я не мог.

Бутов обычно объявлялся утром, но в тот вечер, видимо, не сложилось с любовными делами. Он пришёл поздним вечером, пьяный и мрачный, не успев, к счастью, застать меня за очередным созерцанием содержимого его портфеля.

Завалился на кровать с намерением заснуть, но, взглянув на меня, решил повременить. Когда у человека плохое настроение, необходимо сказать ближнему гадость. Я оказался самым ближним.

Он снял очки, нервно бросил их на стол. Я ожидал увидеть обычные для близорукого человека, усталые от постоянного напряжения, глаза. Но глаза Бутова без очков были насмешливы и проницательны. Мне стало неуютно под его взглядом, как голому при ярком электрическом свете.

Бутов глядел так, словно видел меня впервые. Я бы не удивился, если б он спросил, как меня зовут.

– Ты, вообще-то, зачем сюда попал?

– Куда?

– На Север?

– Деньги нужны.

– Для полного счастья?

– Нет, просто.

Бутов саркастически улыбнулся, и я понял, что он всё про меня знает. Про двухкомнатную квартиру с лоджией на солнечной стороне, про югославскую мебель, про стиральную машину, про холодильник, а также про «Жигулёнка» для поездки в Крым.

– А когда деньги кончатся, на Север вернешься?

Я пожал плечами: этот вопрос не приходил в голову. Так шахматист с первым юношеским разрядом не анализирует партию на большое количество ходов вперёд.

– Тебе сколько лет?

– Двадцать четыре в этом году будет.

– Вот что я тебе скажу: лет до тридцати ещё можно зарабатывать хлеб насущный руками, а после – только головой.

– Как?

– Как сумеешь.

– А что для этого нужно?

– Справку, что ты не дурак. Шучу. Диплом какой-нибудь. Окончи вон хоть «Керосинку» в Москве.

– Это что за «Керосинка»?

– Институт нефти и газа. Есть такой на Ленинском проспекте.

Я заметил, что хмель одолевает Бутова всё сильнее.

– Так я же не помню ничего после школы.

– Ничем не могу помочь. Дело помощи утопающим… Помнишь эту байку? Нет? Ты и этого не знаешь?

– Нет. А как там дальше?

– Когда-нибудь разберёшься. Ты в армии отслужил? Иди на рабфак, есть там такие подготовительные курсы. Только имеет ли это всё смысл? Есть подозрение, что ты безнадёжен.

Он длинно и тягуче зевнул, повернулся на бок ко мне спиной, белая рубашка высоко задралась, обнажив широкую упитанную спину, имеющую в районе поясницы серьёзную претензию на отвисание. Эти характерные жировые наросты называют жопкиными ушами.

Он захрапел сразу же, захрапел так, что никакой надежды на сон мне уже не осталось. Это был трубный клич слона, призывающего слониху, рёв медведя, рвущегося на бой с соперником.

Впрочем, я бы всё равно не уснул.

Мы вновь увиделись лет через сто в Домодедово, в то время, когда этот скромный аэропорт превратился в караван-сарай чудовищных размеров. Припарковав машину на стоянке, я топал чуть ли не километр до зоны прилёта, где должен был встретить гостя – директора фирмы-поставщика, прилетавшего в нашу нефтяную компанию с деловым визитом. С моей нынешней комплекцией это не так-то легко.

Самолет запаздывал, я зашёл в кафе, чтобы чего-нибудь пожевать, и вдруг увидел Бутова.

Как выяснилось, он летел на новое место работы, главным инженером в Сургут. Бутов остался прежним, только поседел, но очки, политический зачёс – те же, что и раньше. Он не стал разыгрывать радость от встречи со мной, за это я ему благодарен – не были мы большими друзьями, так что ж тут сильно радоваться? Пожали друг другу руки, сели за столик, заказали кофе и бутерброды с красной рыбой. Раньше цена показалась бы мне запредельной, теперь я даже не обратил на неё внимания.

Стали разговаривать. О чём могут говорить мужчины, когда обоим за пятьдесят? О работе, о детях и внуках, о политике, о том, кто из общих знакомых, где работает. Так, чтобы время скоротать. За коньяком разговор, наверняка, оживился бы, но я – за рулём, а в одиночку Бутов пить не стал. Вскоре объявили, что самолет, которого я ожидаю, совершил посадку. Я заторопился, но Бутов удержал меня:

– Слушай, прошлые дела, но очень хочется спросить. Помнишь, я у тебя в комнате всё ночевал, когда за деньгами прилетал в Посёлок? Скажи, зачем ты деньги из моего портфеля доставал? Пачки не в том порядке лежали, да и в газету я их заворачивал совсем не так. Нет, ничего не пропадало, – поторопился он добавить, – ни рубля, но зачем ты это делал?

Я всё помнил. Конечно же, помнил. Но до сих пор не смог понять одного: зачем жизнь волшебным образом исполняет порой наши самые несбыточные желания? Ведь это не случайно. Чтобы мы убедились, что не о том следовало мечтать? И что поздно изменить что-то? Что не стоило ради таких целей расходовать жизнь?

Многое захотелось сказать об этом Бутову, но было очевидно, что мои размышления его не заинтересуют, не о том он спрашивал.

– Неужели не помнишь? – удивился он.

– А ты помнишь, что говорил мне той ночью, когда пьяный пришёл? Насчёт того, что мне надо институт окончить, зарабатывать деньги головой и так далее?

Он не помнил. Но мне и не хотелось, чтоб он помнил. Ещё раз, пожав ему руку, я заторопился в зону прилёта, сразу же позабыв о тех давних тараканах, о Бутове и о деньгах для полного счастья.

ФЛИБУСТЬЕР

Плотная толпа медленно движется к эскалатору на выход со станции метро «Комсомольская» – кольцевая. Напряжённые, усталые лица, люди передвигаются медленно, словно пингвины. Старичок с потрёпанным чемоданом, длинноволосый студент, уткнувшийся в книгу, женщина, сосредоточенная на музыке в наушниках, высокий мужчина флибустьерской внешности – седые кудри, горбатый нос с хищным вырезом ноздрей.

Где-то я его видел. Так это же Николай Свиридов! Невозможно ошибиться. Я не спутаю его ни с кем: задорно блестящий золотой зуб, зеленоватые, безрассудные глаза. Вот и шрам на правом виске. Вся его замысловатая судьба написана на скуластом, смуглом лице. Жаль, невозможно ни окликнуть его в этом шуме, ни пробиться сквозь плотные людские ряды. Мы так давно не виделись. Мне обязательно нужно поговорить с ним. Машу рукой, стараюсь встретиться взглядом. Как медленно движется толпа!

Выйдя из метро, мечусь между Ленинградским и Ярославским вокзалом, там, где Георгий Победоносец замахнулся на дракона копьём. Вдруг понимаю, что тот человек не мог быть Николаем Свиридовым. Обладатель безрассудных глаз, золотого зуба и шрама на правом виске застрелен на буровой Овражной двадцать лет назад.

На Севере, в Посёлке, он появился намного раньше меня. Не было здесь ещё ни кирпичных столовых, ни телевизоров, ни библиотек, ни танцев в клубе по выходным. И клуба не было. Водку покупали ящиками, оленье мясо – тушами, сахар – мешками. Не воровали, не запирали дверей, не жадничали.

Я оказался на Севере, когда сюда стали приезжать исключительно ради денег. У меня не было болезненной страсти к ним, но мне казалось, что деньги на Севере платят уже за сам факт присутствия.

Я не вынес из высшего учебного заведения внятных знаний. Находились более интересные занятия, чем посещение лекций. Профессия была выбрана случайно. По прибытии к месту распределения, в геологоразведочную экспедицию глубокого бурения, я был назначен мастером пусконаладочной бригады. Николай Свиридов трудился там дизелистом.

Я ещё не принимал Севера всерьёз и не ощутил тревоги, когда нас троих, Свиридова, меня и азербайджанца Алика, забросили вертолётом на буровую для её запуска. Мне не приходилось запускать буровых, я даже не знал в точности, как они выглядят. Но не испугался, предположив, что моя задача отдавать приказы. Я был глупым молодым человеком и не понимал, что в тундре можно погибнуть.

Итак, заметённая снегом буровая, единственный жилой вагон, едва различимый в сугробах. Линия горизонта, подёрнутая дымкой, скрывающей переход заснеженного пространства в белёсое небо.

Я спросил у Николая, почему улетел вертолёт, и где находятся люди. Он объяснил, что вертолёт вернётся дня через четыре и никаких людей, кроме нас, здесь нет. И тут я понял, что попал в неприятную историю. О героическом преодолении трудностей интересно смотреть по телевизору, лёжа на диване в тёплой квартире. В реалиях этот процесс выглядит иначе.

Для начала нужно было запустить электростанцию. На буровой их две: одна – совершенно новая, вторая – после капитального ремонта.

– Которую греть? – спросил Николай.

Я точно знал, что новое оборудование следует беречь, потому предложил греть ту, которая из капитального ремонта.

Николай взглянул на меня так, что я сразу понял, что не прав.

– Дерьмо все эти ремонты, – заметил он.

– Заведём вторую, если эта сломается.

Николай пожал плечами.

– Если она заведётся.

Я не понимал, почему может не завестись двигатель электростанции, если он новый, и решил, что Николай, чувствуя мою неуверенность, специально преувеличивает, чтобы поставить меня в тупик. Он даже предположить не мог, как это несложно.

У него особенная манера разговора – с усмешкой после каждой фразы. Усмешка сбивала с толку.

Не так-то просто запустить дизель при тридцатиградусном, с ветром, морозе. Надо найти дрова, развести костёр, нагреть в бочке воды, набив её кусками льда. Потом слить масло из бака двигателя, нагреть его и залить опять. Потом заправить топливный бак соляркой. Её приходится носить из стокубовой ёмкости вёдрами, проваливаясь по колено в глубокий снег. Солярка плещет из ведра на валенки, пропитывая их до шерстяных носков.

Стоит ли говорить, что процессом командовал Николай, а мы с Аликом исполняли его приказания.

Дизель завёлся легко. Радостно взревел, бросив нам в лица капли воды. Никогда бы не подумал, что можно ощутить радость от работающего двигателя. Так спокойно стало на душе, когда зажглась под потолком дизельной ослепительная лампа.

Бугристые от слежавшейся ваты матрасы в балке имели застарелый запах мочи и дыма. Уютно гудела капельница. Этот аппарат несложен по конструкции. В печку-буржуйку проводится от бочки с соляркой, прикреплённой снаружи балка, тонкая металлическая трубка. Топливо капает в печке на специальное стальное ложе и там сгорает. Скорость подачи регулируется краником. Если аппарат сделан без души и ума, то может доставить много неприятностей.

Это был наш случай – капельница отвратительно дымила.

Ночью в половине первого в балок ворвался Алик, дежуривший до утра. Гортанным криком он оповестил, что двигатель заглох.

Прикрывая от ветра лица воротниками телогреек, мы пробрались в дизельную. Алик зажёг факел – тряпку, смоченную в солярке и прикреплённую к проволоке. Дизель был ещё тёплым, как только что умерший человек. Николай попытался крутить маховик монтировкой, но не смог. Я старался не встречаться с Николаем глазами.

До утра мы вновь нагревали масло и воду. Сверкающий свежей краской двигатель не имел права обмануть наши надежды. Но обманул.

На две электростанции был только один комплект аккумуляторов. Аккумуляторы оказались бессильными, не смогли провернуть новый двигатель. Николай выругался, поняв, что реле подзарядки на старом двигателе не работало. Это был его просчёт.

Факел догорал, роняя искры, темнота сгущалась, ветер хлопал оторвавшимся куском брезента по обшивке дизельной. Жизнь повернулась к нам неожиданной стороной.

Утром мы плевались чёрными шматками, извергнутыми кашлем из глубин лёгких. Ветер усилился, поднялась пурга. ­Николай объяснил, что пурга обычно дует три дня и если на четвёртый не стихает, то продолжается как минимум столько же. Вертолёты в такую погоду не летают.

Тушёнка закончилась на третий день, килька в томатном соусе, морская капуста и скумбрия с добавлением масла – на четвёртый. Осталось две буханки чёрствого хлеба, который мы рубили топором, пачка пакетиков с чаем и немного сахара.

На пятый день Николай натянул телогрейку, надел валенки.

– Тут до соседней буровой километров пять. Сигарет куплю, продуктов.

Без пищи он прожить смог бы, без курева – никак. Я по­думал, что он шутит. Но разве так шутят? От воя пурги стыло в груди, снежная крупа дробью била в стекло. Разве можно выходить из тёплого, хотя и почерневшего от сажи, балка в такую круговерть?

– Может, со мной пойдёшь? Вдвоём веселее.

Проверял он меня «на вшивость», шутил или действительно нужен был попутчик? Я не знал, что ответить. Николай мог посчитать меня трусом, услышав отказ, но согласиться было невозможно. Такая глупость могла стоить жизни. У него ни семьи, ни детей, а у меня в Москве жена и дочь. Я посчитал, что не имею права на безрассудство.

– Никуда я не пойду и тебе запрещаю. Заблудишься и замёрзнешь. Отвечать придётся мне.

Николай засмеялся, блеснув в полутьме золотым зубом.

– Скажешь, что я без спроса ушёл.

«Он сумасшедший, этот Свиридов. Пойдёт и погибнет. Труп найдут весной, когда начнёт таять. Такие находки называют на Севере «подснежниками». Как мне жить дальше, если он не вернётся?»

– Можно мне с тобой? – спросил благородный Алик. Но Николай, неопределённо махнув рукой, вышел.

Он вернулся через шесть часов. Каждый из них был для меня длиной в год. Он принёс продуктов и сигарет, мы славно поужинали. Наутро прилетел вертолет, и это приключение завершилось благополучно.

С тех пор я попал под обаяние этого человека. Так притягательны рискованные люди, не боящиеся играть со смертью в забавные, до замирания сердца, игры.

Мы подружились. Я стал бывать у него в гостях, ходил с ним на рыбалку и на охоту. Мне хотелось ему подражать. Мне нравилось, как он говорит, как смеётся, как азартен и неутомим в ­работе. Он умел играть на гитаре незнакомые, похожие на блатные, но не блатные песни. Научил меня стрелять навскидку, ремонтировать двигатели, и я почувствовал себя крупным специалистом. Научил правильно, чтобы не обжечь горло, пить чистый спирт.

Так продолжалось полтора года, до того самого лета, когда он был застрелен на буровой номер первой Овражной.

Женщины любили его неистово и безоглядно. За экстравагантную внешность? За независимость? За лихость? Трудно понять, за что любят женщины. Может быть, каждой из них казалось, что именно она для него единственная, роковая, последняя?

Что привлекло его в той серой птахе? Говорит едва слышно, в глаза не смотрит, похожа на монашку. Посудомойка в столовой. Муж, помощник бурильщика, – звероватый, лицо булыжником.

Свиридов навещал птаху, когда муж отправлялся на вахту. Она должна была бояться того, что муж в любую минуту может вернуться за какой-нибудь надобностью. Она не боялась. Николай – тем более.

Я спросил: зачем тебе это нужно? У тебя в Посёлке целый гарем.

Но разве можно объяснить, зачем.

О чём он говорил с ней? О чём вообще можно с ней говорить? Какие загадочные глубины таила в душе птаха? Невозможно догадаться. Неужели Николай только из озорства рисковал? Знал ли я, каков он на самом деле? Почему у него в тридцать восемь лет ни семьи, ни жилья, и всё имущество умещается в спортивной сумке средних размеров?

В тесном коллективе греха не утаишь. Тайное стало явным. Но даже тогда Николай не прекратил визиты. Он не привык думать о последствиях. Мне нравилось его безумство. Я бы не смог так.

Однажды муж, доведённый до бешенства намёками шутников, недостатка в которых не было, бросился посреди вахты в балок, прихватив в соседнем заряженную двустволку. Выбив ногой дверь, двумя выстрелами убил обоих любовников.

Николай Свиридов стремился к смерти кратчайшим путём, потому и нашёл её так рано.

Вспоминая о нём, я думаю о том, что судьба человека на его лице. Я хочу встретиться с Николаем, чтобы сказать: мне до сих пор жаль, что я не пошёл с ним тогда в пургу.

г. Мытищи,
Московская обл.