Дешевая честность. Котики и семиотики, или поверх знаков. Заметка о современной тоске

Дешевая честность. Котики и семиотики,

или поверх знаков. Заметка о современной тоске

Дешевая честность

 

Ложь — это всегда конструкция, надстройка на чем-то существующем. Лгут там, где все сложно и противоречиво. Лгут там, где нет усилий для внесения ясности. Лгут в конце концов ради самой лжи — от скуки или для художества. Как бы то ни было ложь требует регулярного подкрепления, становясь лукавством и нечестностью. Может ли в таком случае честность стать средством, способным облегчить, упростить или хотя бы изменить жизнь? Усомнюсь на сей счет.

 

Быть честным — не ахти какая ценность, и все–таки время от времени мы вспоминаем о ней, сталкиваясь с грубым и циничным обманом. Я нисколько не оговорился, потому как действительно считаю, что в нашей культуре более важны такие категории как правда и справедливость, а они несколько отличаются от честности. Но, к сожалению, люди часто их путают, требуют одно вместо другого. И это, кстати, одно из обстоятельств, превращающих честность в формализм: говорю, что знаю и как думаю, но говорю отнюдь не все. Да и не питаю я иллюзий: едва ли не в любом обществе уровень лицемерия и соглашательства варьирует от высокого до запредельного.

 

Конечно, доля советского воспитания, живущая во мне, неустанно возмущается циничной лжи и манипуляциям, которые буйным цветом расцветают в либерально-капиталистической среде. Не секрет и то, что очень часто в качестве ответа на сложность жизни люди выбирают своего рода «честную позицию» — быть таким какой есть, говорить только правду, потому что так проще жить. Это может быть циническая маска или напротив, образ милейшего правдолюба (в духе героя сериала «Теория лжи», проповедовавшего «радикальную честность»), или личина героического правдоруба, или даже амплуа человека с богатым жизненным опытом, дающим право говорить, что думаешь. В любом случае, все это примеры того, что я называю «дешевая честность».

 

Общий вектор такой честности, которая практически ничего не стоит, а потому и никому не нужна, заключается в отказе видеть в правде самоцель и воспринимать честное высказывание лишь как средство, как некий специфический жест. Объектами такой честности становится только то, что НЕ ВАЖНО — ничего не значит, ничего не меняет, ничего не стоит. Конечно, абсолютно честный человек — это мифическое существо, однако время от времени эту роль примеряют многие. Особенно это актуально в связи с цинизмом эпохи: дескать, говорю что думаю и вы судить меня в праве (я же честен). Более того, это подается как достоинство — дескать, человек принимает себя. Эта дешевая честность может быть ориентирована как на других, так и на себя.

 

В первом случае, речь идет чаще всего о бегстве от сложностей жизни, и главным образом от ее этических дилемм. Возьмите любые отношения — дружба, семья, коллеги по работе — и представьте, что в них реализована абсолютная честность. Очень мало какие отношения это выдержат, и не только потому что некоторая доля лжи и условностей, сглаживающих углы — это необходимое условие совместного сосуществования людей, но и потому, что в их структуре нет места для всей правды. По большому счету, только две формы отношений терпят сильные дозы честности — это дружба (настоящая, строящаяся на безусловном принятии, а не симпатии и личном комфорте) и наставничество (учитель в отличие от наставника не имеет права быть собой). Я хочу подчеркнуть: в каждой форме отношений нужна честность, но только в определенных дозах и моментах. Попытки же вывалить «все как есть» на другого, тем самым выторговывая из него индульгенцию на оправдание себя, обрекают на грустный финал любые социальные связи. Фактически, отказ лгать «ради других», т.е. ради приличий, ради такта и сочувствия, ради несовершенства — это оборотная сторона неспособности или нежелания понимать и принимать других.

 

Ярким примером такой ситуации является следующая: когда на вопрос ребенка «Как я появился?» взрослый выдает целую подробную лекцию о сексе и половом размножении. Это честность, но в данном случае не нужная, поскольку ребенок спрашивает о конкретных вещах (кто источник его жизни, или в каких условиях произошло рождение). Подобная неадекватная честность, как видно из крайнего примера может быть весьма травмирующей. Но это и есть матрица ситуации: чтобы быть честным надо понимать других — в чем их запрос или ваша общая ситуация, где в ней место правде? Возможно мы редко отдаем себе отчет, в том, что с реальным другим, с его личностью мы взаимодействуем только эпизодически, а все остальное время — перед нами социальная личина, которая значит ничуть не меньше (без нее субъекта со всеми его фантазиями уникальной личности нет вовсе). И она живет по законам языка и социума, что равнозначно законам обмана, лжи и двусмысленности.

 

Второй случай обычно соседствует с первым, так как практически всегда абсолютная честность — это форма сокрытия чего-то важного, сокровенного (и чаще всего целиком не осознаваемого). Сказать всю правду нельзя, а поэтому попытка сказать все обязательно превращается в умалчивание некоторого остатка. Лакан меж тем справедливо отмечал, что человек — это единственное существо, способное обманывать правдой. Классический пример из анекдота: жена звонит мужу и спрашивает «ты где?», а он отвечает «у любовницы» (и это действительно так), на что она, полагая, что это шутка, реагирует с улыбкой. Говоря честно о том, что не важно, мы тем самым вытесняем в циническом жесте то, о чем не готовы говорить (ни честно, ни вообще). Дешевая честность поэтому является циническим жестом, за которым стоит особый род слепоты. Циник, как известно, это человек, знающий всему цену в жизни, но не знающий самой подлинной ценности жизни. Именно эта часть у него вытеснена, а именно это непризнанные конвенции и верования, это неосознанные комплексы и, конечно же, это истинные желания. Попробуйте найти сколь угодно честного человека, который готов и способен рассказать и признать всю правду о своих желаниях. Увы, таковых найдете только среди святых.

 

Циническая честность часто выдает себя за нейтральность. Яркий пример такого подхода — широко распространенные шутки про то, как я ненавижу вас всех одинаково. Однако честная позиция — это признание собственной ангажированности без ожиданий снисхождения. В особенности это касается вопросов политики, этики и эстетики — здесь «занимают стороны», а не живописуют свою уникальность. Существование поверх всяких баррикад было было замечательным, если бы не было чревато постоянным столкновением с их реальностью. Поэтому честность, тыкающая пальцев в заинтересованность/лояльность прочих, порождает слишком много вопросов о том, о чем она умалчивает (и по каким причинам).

В этой диалектики честности и неполноты самое сложное — это вопрос меры. Все тот же Лакан как-то обмолвился: "Я говорю правду. Но не всю правду. Потому что всю правду сказать невозможно". Разве это не то же самое? В этом наверняка кто-то увидит уловку софиста, но как мне кажется — это своего рода свернутая этическая максима. Максима, чем-то сродни кантовскому категорическому императиву: призывающая найти для каждой ситуации ту долю правды, которая необходима/достаточна в ней. И в этом поиске ключевое место я бы отдал желанию. Уточню: говорить о своих желаниях — это единственно важная сфера, где нужна честность, НО ТОЛЬКО тогда, когда она действительно нужна. То есть в тех ситуациях, когда необходимо сообщить свое желание другим, поскольку от этого зависит очень многое. А надо признать, в большинстве случаев такая честность не нужна — ни вам, ни другим. «Дешевая честность» — и есть та дешевка, с помощью которой люди в крайнем случае закрываются от того, что важно в их жизни. Особенно это хорошо видно в семье: с одной стороны, предложение брака или важные решения, касающиеся отношений, не терпят иронии и недосказанностей, но с другой стороны, общение мужа и жены или родителя и ребенка полны условностей, ролевых нюансов и слепых пятен. И что, значит следует врать в отношениях? Я склоняюсь к мнению, что в браке и семье можно и нужно говорить практически обо всем, но чрезвычайно важна форма, в которой вы об этом заговорите. И эта форма ничего не имеет общего с желанием «говорить как есть/как получается/как хочется». Ошибка здесь может привести к самым серьезным и увы плачевным последствиям. Уповать на абстрактную честность в данном случае равнозначно стрельбе наугад.

 

Вообще хотя я задумывался об этой теме уже давно, начав писать, вдруг понял, что она довольно злободневна. Взять, к примеру, политическую повестку дня — все эти требования «честных выборов», «честных чиновников», «честных судов». К сожалению, это наиболее яркий пример дешевой честности, причем с обеих сторон. Эмоциональная накаченность при полной абстрактности содержания — это формула почти всех сообщений, что от оппозиции, что от власти. Я уж не говорю о том, что при всяком обострении среди представителей одного лагеря честность в отношении друг друга умирает первой, а на смену приходит уже знакомый суррогат.

 

Дешевая честность — это также бесконечные констатации очевидного (часто негативные) без какой-либо перспективы что-то изменить своей речью или будущим действием. «Воруют». «Все плохо». «Надо валить». Все это дешевка, которая не означает никакой позиции, кроме согласия со статус кво, и получения скромного прибавочного удовольствия от собственного нытья. «Мы требуем от них» — формула общественного тупика, из которого сколько ни показывай выход, большая часть оппозиционно настроенных идти упорно не хочет. Призывать к чести бесчестных — не только пустая трата времени, но и опасная иллюзия, что сам-то ты уж точно среди честных. Лояльные к власти обыватели в этом смысле обычно ничуть не лучше: для них такая честность (мол, все плохо) является хорошим поводом винить во всем других. Ведь чувство несправедливости отнюдь не всегда «выводит на улицы», напротив, очень часто она успокаивает — это не я виноват за происходящее, а некие «они».

 

Поэтому в социальном плане честность может быть не дешевкой только в том случае, когда она по-новому обращается к проблемам, открывает пространство их решения (а не пустопорожнего обсуждения). Честность в социуме — это признание собственной ангажированности и борьба за свою правду. При этом нужно не только копировать зарубежные примеры, но и искать свои национальные формы. Например, честно признавать свое малое участие в жизни общества и деятельно исправлять недостаток такого участия. Или, например, бойкотировать тех, кто отказывается быть честным (например, фирмы и бизнесменов, отказывающихся давать полную информацию о своих товарах и услугах или многократно обманывавших других). Иными словами, я могу лишь предполагать некие формы в которых можно выражать и требовать честности, но главное — понимать, что это общество само от себя требует честности, соединяя критику и анализ с действием (не впадая ни в одну крайность). Если ты критикуешь, мысля себя вне этого общества, то не удивляйся, что в тебе видят пустомелю или чьего-то агента. Спрашивать с власти, государственных институтов и политических партий можно будет когда общество научится работать само. Ведь в конечном счете проблема у общества действительно одна: неспособность требовать, спрашивать с себя. Эта часть атрофировавшись (или частично перепрофилировавшись), сделала все общество больным и немощным. Тут уж не до честности, выжить бы. А выйти из логики выживания можно лишь за счет самоорганизации — самоограничения, жертвования чем-либо на благо целого И это целое — нация и общество, а не государство или некие «лучшие люди». Увы, многим эта логика сегодня чужда.

 

 

Котики и семиотики, или поверх знаков

 

Я, конечно, не поэт, но точно так же пишу о том, чем дышу. Тексты растут поверх текстов и различаются лишь тем, насколько необходимо их писать. А поскольку в последние месяцы я живу в ментальном батискафе, который все глубже и глубже погружается в темы семиотики и медиа, то неудивительно, что моя приватная мануфактура мыслей и слов значительно увязана на теоретические вопросы производства смысла. Мозг работает 24 часа в сутки, хотя врач и настоятельно рекомендовал его владельцу соблюдать режим труда и отдыха.

 

То, что я нахожу в теории, — только повод заново открывать для себя собственный опыт. Схватывая такие параллели, я чувствую себя героем классно написанного романа. В конце концов, это не самый худший способ пользования и жизнью, и теорией. Я пишу про семиотику, а рядом сидит кот, которому для общения со мной не требуются знаки. Так уж повелось в европейской традиции с Фердинанда де Соссюра (а на деле — ещё с 17 века, когда на тему знака зарубались Локк, Пуансо и Лейбниц), что котикам и прочим зверям в наличии семиотики отказано. К счастью, не все теоретики поддались очарованию идеи культурной конвенции: прагматики и ряд других школ не отрицали существование зоосемиотики. Любопытно, что чаще других к проблеме знака у животных обращались у нас и в США. Вы вольны делать из этого какие угодно выводы. Однако подлинный интерес у меня вызывает отнюдь не то, как разные животные обмениваются сигналами (какая ирония: новая фишка в исследовании животных — обнаруживать диалекты их первичной сигнальной системы). Меня больше интересует то, как возможна общая система, позволяющая хотя бы минимально понимать друг друга разным видам существ. Как например, в этом известном видео.

 

Есть что-то обнадеживающее в мысли, что мы не отделены от мира других существ как единичные монады: даже в железном занавесе одиночества есть тайные тропы и пути смысловой контрабанды. Ведь в противном случае даже твой домашний кот удален от тебя ничуть не менее, чем галактика с романтическим названием z8_GND_5296.

 

Мне кажется, что эти мысли возникают не просто так, а потому, что сегодня нечто похожее происходит и с обществом. Киберпанк с бетонно-цифровыми джунглями, где сотнями рождаются и умирают слэнги, субкультуры и стили жизни, уже наступил. Мы просто его не заметили, так как наша способность меняться и видеть весьма ограничена. Нам по привычке ещё кажется, что общество объединяется одним языком, одной историей (что уже довольно наивно для больших городов) или что оно представляет собой два-три крупных образования (условные большинство и меньшинство или социальные группы по доходам — это мифология социологов, давно утерявших нить реальности). Но повседневный опыт сильнее всякой школы и всякого словаря: в тех частях, где он отличается, любое сказанное слово превращается в лабиринт, из которого мы выходим с совершенно разных сторон. Увы, стоит признать, что современное общество больше похоже на множество групп, обреченных при общении на double bind и промахи в понимании. В качестве общей семиотики такому обществу остаются элементарные жесты, почти не отличимые от самого сообщения — то есть мотивирующие к простым действиям (как подталкивание рукой намекает на уход или недовольная гримаса — на отказ от общения). «Бьют — беги, дают — бери», — вот и вся семиотика. Какое уж там понимание?

 

При этом в России так много людей, любящих поговорить про понимание, диалог, взаимодействие личностей (субъект-субъектное отношение) и прочее «Я и ТЫ», что это несколько пугает. И словесное варево, которое подают как гуманитарное знание, обычно круто пересолено риторикой ответственности. Меж тем, данный суррогат к гуманитарному знанию не имеет никакого отношения. Гуманитарии производятся на свет не путём инсталляции в них какого-то знания, а путём совращения — через укоренение в человеке желания работать над собой и особым образом использовать свои знания (прежде всего, для понимания себя и других). Обильные же разговоры о том, чего почитай и нет (где у нас место для живых дискуссий?), — скорее способ забалтывания темы.

 

Cтоит признать, что современное общество больше похоже на множество групп, обреченных при общении на double bind и промахи в понимании. В качестве общей семиотики такому обществу остаются элементарные жесты, почти не отличимые от самого сообщения

 

Такое подспудное и неуёмное желание быть личностью, открыто вступающей в актуальные дискуссии, слишком скоро обретает свое воплощение в интернет-срачах, бессмысленных и беспощадных. И уж позволю себе поделиться своим скепсисом: значительная часть отечественной интеллигенции как раз и является блистательным примером безответственной речи — это люди, трындящие про бессознательное, но даже не побывавшие сами в анализе; это люди, бросающие претензии к власти, но сами не научившиеся ни повелевать, ни подчиняться; это люди, которые должны вдохновлять, но которые при этом сами не верят в сказанное даже больше своих слушателей (и поэтому в их речи всегда звучит унылая, царапающая слух нота оправдания). Как бы это грустно ни звучало, но постоянно обвиняемые интеллигенцией простые люди в массе своей знают из опыта — что значит «ответить за базар». Они не безответственны, но их опыт ограничен (поэтому их так легко критиковать за нехватку знаний, приводящих порой к неверным решениям).

 

Именно поэтому сегодня что-то интересное в культуре и обществе происходит где-то по краям. Дело не в маргинальности идей или людей, а в том, что сепарация от общего, мэйнстримового оказывается порой условием, чтобы сказать что-то. Там, где слова и роли уже расписаны и пригвождены друг к другу, царит клише, подавляющие всякий семиозис, всякое новое в смыслах. И мне кажется, что в попытке восстановить хоть какие-то границы, поддерживающие ответственное пользование словом, очень многие сегодня выстраивают нечто вроде небольших сообществ по интересам. Социальное давление «своих» — это не хорошо и не плохо, это то, что работает — в отличие от сотрясания воздуха словами о ценностях и идеалах (кои размыты самим повседневным существованием).

 

Я бы не спешил называть это «новым трайбализмом». Для трайбов у нас слишком хреново с вождями — не с теми, кто повесил этот ярлык себе на грудь как плашку орденов, а с теми, у кого есть воля и харизма. Однако многое напоминает возврат к сословности (у нас её вечно путают с кастовостью, однако средневековое общество не запрещает социальную мобильность, оно лишь затрудняет её — именно благодаря разнице слов и значений). Эта сословность 2.0 вероятно неизбежна, так как в процессе развития общества порой приходится делать шаги назад.

 

Есть что-то обнадеживающее в мысли, что мы не отделены от мира других существ как единичные монады: даже в железном занавесе одиночества есть тайные тропы и пути смысловой контрабанды

 

Все прежние общества (до модерна) строились на строгом ограничении встреч людей слишком разного опыта, просто потому что это было чревато не только конфликтами, но и долгосрочными последствиями. Для одних групп насилие — повседневность, для других — кошмар, однако это касается не только физического воздействия (например, идеи и нравы одних могут быть разрушительны для других). Посмотрите, как тонко эту мысль обыгрывает Том Форд в своем последнем фильме «Ночные животные». В эпоху модерна западные общества пошли по пути преодоления этих границ. Чтобы думать, говорить и чувствовать, видимо, нужен схожий опыт, одни и те же мясорубки детства, формирующие индивида. Усреднению опыта значительно помогали единая система образования, массмедиа и индустриализация. В такой ситуации любая сегрегация воспринимается с подозрением, поэтому этот период истории идет под знаком преодоления границ между людьми. Пока мы смотрим одни и те же фильмы (или другой медиум), у нас есть бонус к способности понимания друг друга (даже если мы не собираемся этого делать). Однако в какой-то момент подключение к информационному потоку перестало давать схожий опыт. Представьте, например, насколько огромен выбор сериалов, и вы поймете, что общее возможно лишь в крайне фрагментированном виде. Проблема в том, что мы продолжаем жить в массовом обществе, которое всё больше размывает общее повседневного опыта.

 

Эмиграция в соцсети многим казалась способом выстроить новый образ общего опыта с сохранением значительной доли разнообразия. Эта идея, впрочем, не учитывает самой малости: она очень многого ожидает от каждого пользователя. Мы вряд ли обладаем той долей семиотической изощренности или сопротивляемости медиа, чтобы пользоваться сетью для понимания, а не для поверхностного скольжения. Устав от сквозняков, мы конопатим свои выходы к другим до полного игнора реалий. Однако в итоге оказываемся сами в клетке с невидимыми прутьями.

 

Возвращаясь к котикам, стоит заметить, что животным не доступен мир символов, однако им понятны индексальные знаки, а возможно и иконические (для развитых животных). В сети большинство пользователей работают со знаками по тому же принципу: знаки других больше не расшифровываются, они просто схватываются в последовательности (т.е. превращаясь в индекс: есть А, значит есть и Б) — это экономит силы, но превращает знаки в вещи. Экивок, ирония, интонация, коннотация с большим трудом выживают в интернет-общении.

 

Возможно, я так долго и заумно подводил читателя к простой мысли, что живое общение и вдумчивое чтение пока заменить нечем. Но точнее было бы сказать, что я кружу вокруг другой идеи. Идеи о том, что взаимодействие со знаками — это особый опыт, требующий выработки специфических навыков и иного взгляда на вещи. Когда всего этого нет, мы оказываемся просто игрушками для знаков, расходным материалом. Недаром поэты порой отождествляют себя с рудокопами, старателями и искателями кладов, ведь реальность слов сопротивляется ничуть не хуже реальности физической. Причем здесь обнаруживается семиотический парадокс: чем лучше вы понимаете исходные пункты и точки назначений, пробегающих через вас знаков, тем меньше поводов претендовать на звание «автор». На каждый смысл накладывается множество факторов: от персонального умения/неумения до внешних условий вроде столбика термометра или палитры рабочего места. Не помогает ли рождению текста каждый сердечный толчок? А разный ритм ходьбы? Поэтому неясно, является ли каждый смысл моим или не моим, ведь текст, возникший из прогулок — это мой versus с зимой.

 

 

Однако в какой-то момент подключение к информационному потоку перестало давать схожий опыт. Представьте, например, насколько огромен выбор сериалов, и вы поймете, что общее возможно лишь в крайне фрагментированном виде

 

Холод и события зимы отрезвляют. Как отрезвляет встреча с собственной частичной безграмотностью. Мир вокруг нас состоит из множества разных знаков, некоторые обращены прямо на тебя. И всё, что ты не можешь прочитать (хотя оно чтению доступно), — тревожит, оставляет след какой-то личной зависимости и несамодостаточности. Причем простого перевода не хватает. Ты, конечно, можешь, залезть в Гугл и найти значения слов или образов, но без человека, умеющего их толковать они лишь плодят фантазии. Я, например, совсем недавно испытал такой опыт беспомощности при общении с врачами.

 

Медицинская семиотика — вообще особая тема, в которой знаки пророчат судьбы, а культурное и природное смешано воедино на крутой основе в виде боли и функциональных ограничений. Сам по себе организм — ещё не знаковая система, хотя довольно удачный экран для отображения чего-то знакового, а вот результат исследования этого организма — уже текст. Не сложно догадаться, что значения, которые предстоит вычитать из МРТ- или рентгеновского снимка, имеют для меня большое значение. Как человек, выросший на фильмах, я живо представляю ситуацию, которую неоднократно видел в известных кинокартинах (например, «Достучаться до небес», «Во все тяжкие» или «Серьезный человек»). Реальность обычно оказывается не столь красочной, а ужас вашего диагноза не в жестком отсчете оставшихся дней, а в предельной неопределенности.

 

Как бы то ни было, испытав подобный опыт, очень хочется общаться и понимать других, а может — просто хочется жить. И зима оказывается не только перебивающим тебя голосом, но и сборником красивых текстов. Какие-то пишешь ты сам, выбираясь из плена собственной квартиры, другие — небрежно накидала природа (ох, завидую я гляциологам, читающим снег и лёд). И общество представляется не набором закрытых анклавов, а архипелагом, открытым для смелых путешественников. Ну а кот? Кот есть кот — он гуляет сам по себе, вне всяких знаков и забот.

 

Заметка о современной тоске

Текст Ивана Кудряшова о недостатках тоски XXI века.

 

Всем нам иногда надо погрустить, просто чтобы вспомнить то несуществующее прошлое, в котором нам было хорошо. Я сегодня печален, и идите все к чертям — это вовсе не бегство от мира, это дань, которую стоит отдавать человеческому способу помнить то, что мы когда-то любили. И как верно заметил Эмиль Чоран, идиот, который не позволяет себе жаловаться и жалеть себя, попросту превращает свою жизнь в посторонний предмет (без сомнения кому-то очень удобный, но точно не ему самому).

 

Однако проблема современного поколения, как мне порой кажется, состоит в том, что изысканные ламентации Чорана им ничего не скажут. Это человек, сделавший Стиль из своего отчаяния. У современных же отчаявшихся — нет ни формы, ни слов, ни практик, чтобы отделить себя от своей тоски. Нас так упорно набивали словами, что границы выверенных ритуалов для каждого чувства рухнули, и всё окончательно смешалось. Когда нет границы для тоски, меланхолии и других форм печали, всё становится мутновато-печальным и неизъяснимо-тоскливым.

 

Но продвинутый потребитель верит в многообразие бытия — в множество тел и языков, в скидки, кроп-топы и трансжиры

Психологи даже выдумали новое слово и носятся с ним как с писанной торбой — алекситимия, т.е. трудности с пониманием своих и чужих эмоций, а также сложности с различением своих ощущений и выражением их словами. Но это болезнь не человека, это болезнь языка и мира, созданного тем языком. Посмотрите на современного юношу, уныло и неподвижно уставившегося в чёрное стекло своего смартфона: что у него — апатия, депрессия, ощущение пустоты жизни, сдержанное веселье, расслабленность, скука или искусственная каталепсия, вызываемая иглой соцсетей? Он и сам этого не знает, и в этом главная беда. Ведь только человек и имеет право, как ветхий Адам, именовать свои состояния и жить согласно этому выбору.

 

По сути тоска — это то, чему нужно учиться, учиться давать ей форму, стиль и вкус. Узнавать свою тоску, уметь с ней обходиться и ладить. В этом смысле предыдущее поколение уже испытывало трудности: мало кто знал свою тоску по имени. Но у советского поколения ещё было практически одинаковые детство, быт, слова и жизненные перспективы, а потому оставленные предками общепринятые ритуалы (на кухне с запотевшей бутылочкой) худо-бедно работали.

 

Теперь же Мистер Мир говорит каждому: «Не на кого больше уповать, некому молиться и жаловаться, иди добивайся! И вини себя во всем упущенном!». На этом фоне тоска оказывается цензурируемой больше, чем сексуальность и насилие. Но вытесненное всегда возвращается в более тонких и неуловимых формах. Наше общество похоже на человека, который решил отмолчаться по поводу вещей, столь настойчиво присутствующих, что их запах бьёт в нос.

 

Эта вездесущая тоскливость без тоски как таковой — отнюдь не то же самое, что экзистенциальная тоска, о которой рассуждали Сартр и Камю. Современная тоска — это стилизация и пародия, взглянув на которую экзистенциалисты пожгли бы свои записи, чтобы не плодить алиби скучающему человечку. Ведь он изобрёл такую форму тоски, за которую его хочется не пожалеть, а дать ощутимого пинка. Экзистенциализм претендовал на универсальность и всечеловечность, но глядя в окно, я понимаю — всё это не про нас. Дюрренматт писал не о нас и Лагерквист писал не для нас. Наше бытие тоскливо, в своей безыскусности оно не тянет даже на процедурал, написанный олигофреном. Чтобы прочувствовать своё существование на острие сознания, нужно хотя бы верить в сознание. Но продвинутый потребитель верит в многообразие бытия — в множество тел и языков, в скидки, кроп-топы и трансжиры.

 

Экзистенциализм претендовал на универсальность и всечеловечность, но глядя в окно, я понимаю — всё это не про нас

В каком-то смысле современному человеку не хватило и не хватает границ. Границы и запреты — как ни странно, хорошее средство от тоски. Границы и правила объясняют мир, запреты побуждают желать и искать способы обхода, дефицит и недоступность держат в тонусе. Тот, кому с детства не хватило границ, а не свободы — втайне тоскует о существовании тех, кто обладает знанием и порядком (со всеми вытекающими социально-политическими последствиями). И поскольку современные идеалы выцветают и выходят в тираж быстрее, чем вырастают дети, то сегодня все цепляются за те жалкие мелочи, что выдала нам жизнь. Взять хотя бы детей: они больше не хотят быть рэкетирами, чиновниками, нефтяниками и топ-моделями; в опросах они говорят, что хотят быть похожи на своих родителей. Но это просто констатация того, что они не знают, кем хотят быть. Но ничто не заставляет тосковать так сильно, как отсутствующий идеал. Тем, кто не в силах изобрести себе такой — не позавидуешь. И лекарство одно — изобрести и прожить свою тоску как законную часть собственной жизни.