Журнальный мир

Одесский двор. Вообще —двор, дворик… Это понятие в том особом, щемящем сердце значении слова для нас, выросших там, неизбежно теряется детьми, растущими здесь — у них нет дворов. Есть площадки, парки, улицы. Может быть, есть все, что надо для счастливой жизни и, в оставленных нами дворах с их чахлыми палисадничками и заборами, выкрашенными бессмертной зеленой краской, с покосившимися верандочками и пристроечками им было бы уже тесно… Но мне, которая детством оттуда, не хватает теперь моего старого одесского двора.

Четверть века назад он провожал нашу семью за океан, глядя вслед с молодым любопытством и завистью, со старой печалью и укором. Тогда мы боялись обернуться назад и остаться в нем навсегда. И пока катились к вокзалу машины, увозя нас от самих себя, двор выпивал и закусывал нам на «посошок», смеялся и плакал до глубокой теплой ночи, травил байки про то, как люд едут и возвращаются, радуются и страдают, помнят и забывают, как живут и умирают там, далеко, где есть все, но нет таких дворов…

Мой двор с годами менялся и все меньше становился одесским, но лет тридцать назад он еще олицетворял собой первичную ячейку общества —большую, дружную семью. Вся жизнь его обитателей была выплеснута наружу в колодезное пространство стоящих вокруг домов. Во дворе купали детей, варили варенье, чистили рыбу — какая же уважающая себя хозяйка будет пачкать свою кухню! Душной южной ночью спали под старыми акациями. Во двор выходили со своими радостью и горем, справляли свадьбы, поминали усопших. И жили в нем любя и ненавидя не по национальному признаку: русский ли, грек ли, украинец, еврей, поляк, немец, турок — был бы человек хороший. Если и возникала национальная тема, то только в таком контексте: «И откуда это у вашего Женечки такой греческий шнобель? Даже у этих Константиниди из девятой квартиры нету таких носов. А возьмите, к примеру, Васильковых. Они хоть и не евреи, а мальчик к них умный и на скрипке играет…»

А на каком языке говорил мой двор? На особенном — одесском, в котором мирно уживались русский и украинский с внезапными переходами в идиш или в универсальный матерный. Когда мне вдогонку неслись предостережения о «ностальгии тела», которая непременно случится со мною в Америке, я легкомысленно отмахивалась, но с годами поняла, что «это, таки да, правда».

Но один двор на Французском бульваре был все же особенный — двор работников кино и театра. Так сложилось, что в 1929 году напротив Одесской киностудии выстроили трехэтажный особнячок для студийных работников. Рядом с ним находилось киношное общежитие (в народе Куряж), где останавливались приезжие актеры и режиссеры. Если бы кому-то сегодня пришло в голову повесить на стене Куряжа табличку: «здесь бывали», то не хватило бы одной стены для списка знаменитостей. В шестидесятые годы во дворе были построены еще два дома — так и сложился этот заповедник повседневно-творческой жизни. И, пока взрослые были заняты на службе у кинотеатральных муз, дети придумывали свои игры — с переодеваниями, перевоплощениями. Дети тоже играли в кино и театр.

Помню, что часто заводилой наших игр был Андрюшка Ташков — белобрысый, худощавый мальчишка, сын дяди Жени — Евгения Ташкова, по тем временам уже известного режиссера фильма «Приходите завтра». Потом, в московский период им были сделаны «Адъютант Его Превосходительства», «Подросток» по Достоевскому, где в главной роли снимался сын Андрей, но это было после, а пока была Одесса, одесский двор и жена Катя — исполнительница главной роли в фильме «Приходите завтра». Мы, дети, обожали передразнивать ее и орать «под Катьку» «Вдоль по Питерской». Конечно же не могли мы, глупые, представить насколько талантлива эта чудаковатая, не похожая на актрису женщина. Говорила она с несвойственным Одессе «окающим» акцентом, повязывала голову платком и сидела на лавочке со старушками. Очень любила мою бабушку Евдокию. Частенько забегала к нам на чаек с вареньицем и долго слушала бабушкины истории про три войны и две революции, про жизнь и про кино.

— Дусенька, — обращалась она ласково к бабушке, — Ну, расскажите еще чего-нибудь, а ты не убегай, не убегай, послушай, — кричала мне вслед, уже сбегающей босиком по холодной цементной лестнице в сказочное пространство летнего двора.

Как жаль, что не слушала, не запоминала, а теперь и спросить не у кого. Бабушка давно умерла, а Катя трагически погибла.

Только одну историю хорошо помню: бабушка рассказывала, что мой дед Василий подружился с тезкой — Василием Шукшиным. Когда снимали фильм «Два Федора», Шукшин жил в нашей квартире. Бабушке он поначалу жуть как не понравился, особенно его сапоги, которые, как жаловалась она, портили ей настроение своим видом и запахом. Не нравилось ей, что дед вечерами надирается и рыдает от Васькиных историй, но больше всего ей не понравилось, что Вася «подкатывает» к актрисе Тамаре Семиной, а она молодая, неопытная. И, как считала строгая бабушка, Васе надо пообтесаться, а потом уже за актрисами ухлестывать, тем более, за такими красивыми и талантливыми. В общем, выгнала она его из дому в общежитие, мотивируя тем, что пусть пьет и гуляет не на ее глазах. Как-то однажды, уже после смерти Шукшина, я услышала от нее эту историю и возмутилась: «Выгнать из дому классика!» Но бабушка утверждала, что Василий был благодарен ей за урок и признавался, что ему самому было стыдно, но думаю, это она сочинила…

В центре нашего двора стояла деревянная беседка — очень просторная и красивая. Это было вечное поле боя мальчишек и девчонок, но еще и театральная сцена. Когда баталии утихали, мы на время объединялись в едином творческом порыве. Самым маленьким из нас был Валерка Тодоровский — сын Петра Ефимовича. То, что Валерка, как папа, станет режиссером, никто представить не мог, думали, природа на нем отдохнет, а она, непредсказуемая, опять напряглась и наградила его талантом. Сегодня он один из лучших, а тогда… До сих пор на моем лбу есть шрам, над бровью, куда угодил, запущенный им камень, чудом не попавший в глаз. И поделом той противной долговязой девочке-подростку, которая хотела всех строить во дворе и «казаков», и «разбойников». Теперь, как только возникает у меня такое желание, нащупываю над бровью уже невидимую линию и сбавляю обороты.

Однажды, двадцать лет спустя после детства, мы встретились с Валерием в стенах Одесской киностудии. Бывшие драчливые сверстники сошлись на едином сценарном поприще. И вспомнились наши игры в беседке, когда девочка, закутанная в дырявую кружевную занавеску, изображала Царевну, а синий плед был океаном, по которому в бочке из-под огурцов плыл сопливый Принц. Стояли мы, покуривая в вестибюле сценарной коллегии возле подоконника, заваленного папками, похоронившими чьи-то непоставленные сценарии, и думали о том, что и теперь наша жизнь — это продолжение игры, продолжение двора. Мы не перестали фантазировать и придумывать на ходу: веточку превращать в шпагу, а незрелый абрикос в ананас. Наш синий плед и теперь океан, а муравейник — таинственная пещера. Оставшись в кино, мы остались детьми навсегда. И есть на земле двор, который был началом и, если что-то путается и обрывается в жизни, не сходятся концы с концами, надо вернуться к началу, чтобы дойти до конца.