Для ангелов и лебедей
Для ангелов и лебедей
На смерть Влада Пенькова (1969–2020)
…Всегда замираешь от прихода таких вестей — у нас ведь расширенная «ситуация контакта», и контакта не поверхностного, а глубокого, «сердечного», затрагивающего самые тонкие душевные струны.
Так сформировался достаточно большой круг людей, которые идут бок о бок с тобой, которых считаешь «своими» и за которых болит душа как за самых близких.
Чуткий к слову и к миру поэт Влад Пеньков принадлежал к этому кругу — не по длительности совместного с «Парусом» пути, не по личным знакомствам, но по отчётливости и своеобычности художественного дара — как будто нездешнего, взлетающего к горним далёким мирам и с той высоты приносящего свою, запечатленную в оболочку поэтического слова весть.
Последние стихи Влада Пенькова показались совсем необычными — как будто перешёл он куда-то, в мир «зримых слов» (пользуюсь словом писателя Николая Смирнова) ещё до завершения своего земного пути.
И мы будем перечитывать эти удивительные стихи, помнить о таланте Влада и о том, что у Бога мёртвых нет.
Родным и близким Влада Пенькова — самые искренние соболезнования.
Редакция журнала «Парус»
ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
Не обретение — паденье
в ужасный мрак и в тёмный луч.
Моё пере- и пре-вращенье,
прошу тебя, меня не мучь,
не становись обычным светом,
простою плотью, кровью, но
излейся на меня на этом,
потустороннее вино.
Я потерял себя, ты — тоже.
Ты — тёмный жар, ты — свет ночей,
созвездье родинок на коже,
ты гибели моей ручей.
— И ты такой же. Ты потеря.
Я потеряла мир в тебе.
Бормочет истины тетеря,
глухая к нашенской судьбе.
Я быть и жить я перестала.
Ты тоже — смерть, ты тоже час,
когда на свете не застала
тупица-жизнь обоих нас.
Я жить не смею. Так хрупка я.
Ты видишь, милый, милый мой,
я для всего теперь такая —
луна обратной стороной.
……………………………………………
И мчался маленький кораблик.
Изольда и Тристан — и всё.
Вселенной крохотуля-зяблик
таких ни разу не спасёт.
ВЕСЬ ЭТОТ ДЖАЗ
К. Ер-ву
Так эта улочка нелепа,
полуживёт-полугниёт.
Какое дело ей до Шеппа?
Какое Шеппу до неё?
Подъезды, лавки, магазины,
и камень мокрый и нагой.
Вчера сказала тётя Зина,
чтоб я к ней больше ни ногой.
Клялась вчерашним перманентом,
что нет любви, пощады нет
и что не склеится «Моментом»
разбитый на осколки свет.
И я иду куда-то мимо,
и Шепп играет в небесах,
и грустно мне невыразимо,
ах и увы, увы и ах.
Гуляю долгими часами,
стужусь на холоде-ветру,
и — дядя с длинными усами —
потом как маленький умру.
Но есть должок пред этим светом —
осенним, нежным навсегда —
связать его навеки с Шеппом,
хотя б на долгие года.
Года молчаний. Мы любили.
Мы падали, как жёлтый лист.
Скрипят-фырчат автомобили,
в одном из них — саксофонист.
ЛЁТЧИКИ
Чен Киму
Поздно думать о белиберде.
В сердце пустота, покой и жалость.
А поедем-ка в Улан-Удэ.
Там эстрада старая осталась?
Помнишь, как лежалось нам на ней?
Как сияли звёзды, пилось, пелось.
Как тогда нам было всё видней,
и — особо то, чего хотелось.
Бороздили спутники в ночи
всё пространство космоса над нами.
Я прошу тебя — ты помолчи,
потому что надо не словами
говорить об этом, mon ami.
Просто звёзды низко пролетают,
и двоих, считавшихся людьми,
не зовут, а сразу забирают.
И летим в их стае мы, летим,
видим город, парки и эстраду,
видим крыш сверкающий хитин,
всё, что надо видеть звездопаду.
Видим вечность, взятую вот так,
взятую за хвостик и за жабры.
И не нужен вечности пустяк,
вроде наших посторонних жалоб.
Мы с тобой счастливые вполне,
мы пилоты вечности и мига,
на фруктово-ягодном вине
в космос улетающего МИГа.
ВАЛЬС ДЛЯ ЖАННЫ
Во Франции зима. Волков голодных стаи
уходят в снег по горло на охоте.
Когда отрядик лучников оттает,
достанет серым человечьей плоти.
Стоят и там и тут пустые храмы,
в них только ветра стылые напевы,
К озябшим тонким пальцам Божьей Мамы
в одном из них приникли губы девы.
Смотрю на оловянные фигурки,
мне — дважды семь. Я плачу. Я рыдаю.
Бургундские проклятые придурки
ещё узнают, что она — Святая.
А в Таллине, как всадники по снегу,
вороны по сугробам жутко скачут.
Потом взлетают с быстрого разбегу
и, Боже мой, со мною вместе плачут.
Как розы чёрные летят они, роняя
то боевые кличи, то рыданья.
И гасят свет, но ничего не зная,
смутившиеся сланцевые зданья.
ZELDA
1
Наташе
Как ты будешь одна ночевать?
Ночью холодно, страшно и сыро.
Двор, вообще-то, плохая кровать
посреди неуютного мира.
Затрепещут от ветра меха
и завоют на звёзды собаки.
Как ты спишь, балерина-ольха,
в этой летней прохладе во мраке.
Не смогу я накинуть пальто
на дрожащие хрупкие плечи,
чтоб тебя оградить от Ничто,
что назвать мне по имени нечем.
Смотрит старый философ с высот
Ничего, головою качая,
и древесный сведённый твой рот
задохнулся, ему отвечая
тихим шёпотом — танец придёт,
только утро окрасит раствором
этот синий безжалостный лёд
с философским его разговором.
2
Звёздочка, девочка, море,
берег Лазурный. А там —
в синем сиянии — горе
будет целующим ртам.
Здесь — вечеринки и танцы,
песенки, джазовый фон.
Юные американцы
юных невинных времён,
гладкие ножки, и рожки
чёртика из-за кулис.
С прелестью дикою кошки —
не говори, веселись.
Детка, мяукать не надо.
Ночь лишь однажды нежна.
Пахнет она виноградом.
Бэби, какого рожна
смотришь ты страшно и резко
парой безумною глаз.
Если сорвать занавеску,
что-то накроет всех нас.
Ну а пока всё в порядке,
сладкая плоть горяча.
Нежно касаются прядки
страшных ожогов плеча.
НИНЬЯ
В. Щ.
Древние боги столицы,
Карлос, сыграй нам про них,
Карлос, для маленькой жрицы
в храме девчонок босых.
Ты сатанински умеешь
падать созвучьями вниз,
древним богам ты согреешь
каменный древний маис.
Девочка наша разута.
Пальчики ног так нежны,
что, обнаглевшие — Puta! —
ей не кричат пацаны.
Карлос, она на работе.
Всё, чем торгует она,
это немножечко плоти
и позвоночник-струна.
Девочка спляшет, как сможет,
в девочке много любви,
ей мостовая обгложет
ноги до алой крови.
Карлос, сыграй же, чтоб веки
дрогнули древних божеств,
чтоб оценили ацтеки
девичий жреческий жест.
Крови хлебнувшие боги, —
Карлос, играй им и пой, —
пусть поцелуют ей ноги,
сбитые на мостовой.
СВЕТЛЫЙ
Я смотрю на тебя исподлобья
и чифирь наливаю в стакан.
Неужели мы оба — подобья?
Я и светлый отец Феофан?
Я не знаю ни сна, ни покоя,
я забыл, что такое покой.
Феофан, стариковской рукою
ты меня от ненастья укрой.
От дождя — сыплет пятые сутки,
от бензиновой вони шоссе.
Это ангелы? Нет, это утки
ходят в парке по сладкой росе,
перемешанной с кислой водицей
столько суток идущих дождей.
У цветов — человечии лица,
это стало немного видней
с той поры, как ты где-то и рядом,
с той поры, как мне знобко слегка
под твоим несмыкаемым взглядом
не глядящего вниз старика.
БЕЛЫЙ АНГЕЛ МИЛЕШЕВА
1
Неба синяя извёстка,
ветра синего покров.
Приглашал святой мой тёзка
отовсюду мастеров.
И пришли тогда горами —
шли под солнцем и дождём —
те, кто звался мастерами,
и пришли они с вождём.
Был он мощный и кудрявый,
очи были синевой.
Век ужасный и кровавый
богомаз прикрыл собой
от презрительного взгляда,
жало выдернул злобе.
Оттого и духам ада
до сих пор не по себе.
Знают духи — в храме белом
белый ангел, белый свет.
И крыло его вскипело,
потому что смерти нет.
Не огонь, не пламень боя,
не сверкнувшая гроза,
небо сине-голубое —
эти нежные глаза.
Пусть крылат он, словно птица,
тайну он откроет нам —
белых ангелов глазницы
мастер дал своим глазам.
2
Наверное, ветром летучим
тебя занесло в этот край,
сорвало с какой-нибудь тучи,
летящей над городом в рай.
Твой путь был не слишком-то долог.
И вот — ты теперь среди нас.
О как же смотрел Палеолог
на твой лучезарный анфас.
Дрожащие пальцы в алмазах
запутались в алой парче.
Встречал он такого — в рассказах,
и слышал про вас вообще.
Но ты — и в огне, и в покое —
ты можешь дарить, не спросясь,
не камни, не злато — такое,
что можно взлететь, помолясь.
И царь, покачнувшись от страха
— Лечу! — закричал и — взлетел
туда, где белела рубаха
того, кто с любовью глядел
на люд, на художников нищих,
на, в общем-то, тёмных людей,
на свет восхищенья — на пищу
для ангелов и лебедей.