Журнальный мир

ДОБРОГО ДОГА ЗВАЛИ ЧУК

Родители Музы Ребриковой работали на московском заводе: мама в отделе кадров, папа механиком. Папа был старше мамы. Знал каждый винтик конвейера и любого станка. Когда что-то ломалось, ему звонили, даже ночью, и присылали за ним машину. Семья состояла из Музы, её родителей и родителей её мамы. Жили все пятеро в девятиметровой комнате. Кроме них в квартире проживали ещё две семьи.

Музу крестили. Это стало известно в заводском комитете ВЛКСМ. Ребриковой-маме вынесли выговор с занесением в учётную карточку.

1 сентября 1957 года выпало на воскресенье. На следующее утро Муза отправилась первый раз в первый класс с мамой и тяжёлым букетом гладиолусов.

Училась Ребрикова-младшая старательно, из года в год являясь старостой. После уроков занималась с двоечниками. Её слушались даже хулиганы. Сосед по парте Валера как-то ей сказал:

– Ты красивая.

Девочка не ответила.

Семья получила от завода отдельную трёхкомнатную квартиру.

В восьмом классе на экзамене по геометрии к Музе подошла математичка, шепнула:

– Закончишь – помоги Валере.

В аттестате зрелости Ребриковой троек не оказалось, пятёрок было больше, чем четвёрок. Муза поступила в Московский полиграфический институт. Когда девушки в группе обсуждали одногруппников, она отмалчивалась. Один из них, Иванченко, пытался сблизиться с Ребриковой. Как-то он в вагоне метро, под шум в сотню децибел, поделился с Музой мыслями:

– В религии (даже когда она называет себя наукой) всё основано на вере, на священных постулатах, сомневаться в которых запрещено. А подлинная наука требует не веры, а знания, критики, проверки всех, даже самых авторитетных утверждений путём анализа, исследований, измерений.

Услышал ответ девушки:

– Самые умные люди могут ошибиться. Бог – никогда.

Не заинтересовал Иванченко Ребрикову.

Крещёную комсомолку избрали в институтский народный контроль. Она явилась в столовую снять пробы. Дошла очередь до киселя. Девушка заявила:

– Что-то не сладкий. Надо подбавить сахару.

Недовольная повариха буркнула:

– Придётся из своего сахара добавить.

Вынесла из подсобки большую глубокую тарелку, доверху наполненную песком, высыпала в котёл с киселём.

Умерли дедушка и бабушка Музы.

Защитив дипломный проект, девушка стала инженером-технологом полиграфии. Была распределена в типографию и с увлечением принялась за подготовку к печати текстовой и графической информации, изготовление печатных форм, контроль качества. Распределяла процессы между работниками. Её старания не остались незамеченными начальством.

А ровесницы тем временем выходили замуж и рожали. Музе не то чтобы совсем не хотелось этого; ей хотелось, чтобы ей этого хотелось. Но парни и мужчины её не интересовали, были совершенно ей не нужны. Так что немного видела Ребрикова счастья.

Знакомый дал ей почитать самиздат: стихи Медеи Асавиной. Одно стихотворение захватило Музу.

МОЛИТВА

Кто придёт на свою же тризну,

Тот на ней

Посмеётся над жалкой жизнью

Над своей.

Постучится с мольбою: «Боже!

Отвори!

Все печали, какие можешь,

Сотвори,

Ниспошли мне, приму без звука,

Всё ничто.

Но за что мне такая мука,

Ну за что?

Я пирую, никем не признан,

Я пою.

Не на чью-то пришёл я тризну,

На свою.

Я молю Тебя, жду ответа.

Где ответ?

Мне неведомо: всё отпето

Или нет,

Или завтра, дорогой пыльной

И прямой

Я уйду, молодой и сильный,

И хмельной».

Поэтесса выразила всю тоску девушки.

Муза думала: может быть, я не здорова? Внутри её, в глубине души зрело восстание. И девушка решилась. Явилась к участковому терапевту, высидела очередь и сказала:

– Пожалуйста, ничего не записывайте. Я пришла не за больничным. Меня удивляет отсутствие полового влечения.

– Лечения?

– Влечения.

– Больше ничто не мучит?

– Мне этого хватает.

– А как настроение?

– Скверное.

Врач помолчала. Спросила:

– Вы видели в музее скульптуры обнажённых мужчин?

– Конечно.

– Как вы на них реагировали?

– Равнодушно.

– А на аналогичные женские?

– Так же.

Терапевт задумалась.

– Неспособность любить вас огорчает?

– Убивает.

– А вас не беспокоит, что вы не можете прыгнуть в высоту на два метра?

– По-моему, это несоизмеримо по важности для человека: прыжки в высоту – и …

– Несоизмеримо по важности для человека… – повторила врач.

Помолчала. Продолжила:

– Животный инстинкт, быть его рабой – зачем вам?

– Ну, рабой – не знаю. Но я хотела бы иметь нормальные человеческие инстинкты.

Терапевт ещё подумала.

– Возможно, вы правы, – сказала она. – Случай сам по себе нередкий, но ваша откровенность…

– Станешь откровенной… Жизнь проходит мимо, а я в стороне.

– Вам нехорошие мысли не приходили?

– Нет.

Приходили. Но если бы Ребрикова созналась, её бы связали. Она сказала:

– Я считаю, что это ненормально, что это болезнь. А если это болезнь, почему не попытаться её вылечить?

– Да, это аберрация, отклонение от нормы. Но это не болезнь. Это изъян. Вам следует проконсультироваться у психиатра. Мне кажется, здесь есть что лечить. Психиатр выпишет препараты, повышающие настроение.

– Настроение-то – следствие.

– А мы начнём со следствия. Глядишь, и удастся разогреть ваше сердце. А нет – что ж. В жизни человека самодостаточного есть свои плюсы. Будете жить другими интересами. Я вам больше скажу: возможно, взрослые люди, не испытывающие физической потребности в партнёре, – это счастливцы, у них одной заботой меньше, а про расходы я и не говорю.

Муза не нуждалась в искусственном, таблеточном хорошем настроении и ушла.

Не стало папы и мамы.

Ребрикова полностью отдалась работе, которая оказалась лучшим лекарством. Доросла до должности директрисы. Типография обслуживала объединения разных профилей, выполняла цветные рекламные работы на уровне импортных. Муза пользовалась авторитетом, не подводила многочисленных заказчиков.

Однажды ей приснился кошмар: она – девушка, учительница биологии, ей предстоит давать старшеклассникам урок о половом размножении человека, под ржание созревших юных самцов. Проснулась и вздохнула с облегчением.

Грянула «перестройка». Ожили не пришедшиеся когда-то к брежневско-сусловскому двору косыгинские идеи рентабельности, прибыли, хозрасчёта. В стране впервые после ленинского НЭПа была легализована частная собственность. Начали оформляться ООО. Заказы банков и фирм приносили типографии Ребриковой немалый доход. Из директрисы типографии Муза превратилась в её владелицу, в бизнесвумен. Годы, для многих «лихие», были для неё благополучными, женщина избавилась от работы по дому.

Занималась благотворительностью: художники и музыканты часто были не в состоянии самостоятельно оплачивать выпуск буклетов о своём творчестве.

В России возродилось православие. Многие хотели помочь Церкви, и Ребрикова решила участвовать в этом. Церковь не могла оплачивать красивые печатные работы по истории храмов и монастырей. Муза начала заказывать в ведущих библиотеках из запасников редкие издания и литографии, которые ранее можно было видеть только на выставках, под стеклом. Цветные, высокого «подарочного» качества фото икон, убранства монастырей, трудов старцев для больших религиозных праздников она изготавливала бесплатно и ощущала признательность высших чинов Церкви, а также простых людей. Людская благодарность предпринимательницу радовала.

По вечерам она читала. Прочитала в Новом Завете, в послании святого апостола Павла к Ефесянам: «Господь вознаградит каждое доброе дело».

Хорошее полиграфическое оборудование Муза закупала за границей. Доллар рос, и оснастка дорожала. В результате подскочили в цене полиграфические услуги. Появились цифровые машины, новые технологии, менее качественные, но дешёвые. Фирменное качество стало убыточным. Частных типографий стало много, число заказов сократилось, конкуренция мешала повышать цены. Оказалась не по силам аренда помещений типографии. В один не прекрасный день пятидесятидвухлетняя Ребрикова её закрыла.

Пришлось снова самой ездить на рынок. Выискивала там подешевле маргарин «Рама», «ножки Буша», бульонные кубики «Knorr – вкусен и скор!».

В некоторых (немногих) литературных журналах платят гонорары. Муза созрела для сочинительства, у неё уже накопилось, что сказать людям. Написался рассказ «Жизнь без печали», послала в «Новый Рим». Ей тут же приснилось, что напечатали; пробуждение принесло разочарование. Но сон оказался вещим! Ей прислали экземпляр журнала и небольшие денежки. Вскоре получился второй рассказ: «Чувство иронии и первый снег». Отправила во «Флаг» – снова пришла скромная сумма. Дело пошло.

В 2005 году Ребрикова начала получать пенсию, правда, нищенскую, но через четыре года пенсии повысили.

Телевизор Муза не смотрела: достала реклама. Спасение от одиночества по-прежнему находила в чтении. Сочиняла. Бродила по дорожкам между корпусами.

Был ранний вечер. Душу пенсионерки наполняло последнее воскресенье лета. Ветерок был уже осенний. К ней пристроился, спросив разрешение, пожилой мужчина с немецким догом. Представился: Арон Левкович. Он оказался разговорчив. Сообщил между прочим, что младенцем был обрезан, позднее крещён; у Ребриковой мелькнула мысль: как Иисус! Арон известил, что позавчера отпраздновал семьдесят первый день рождения. Беседовали. Муза поведала, что недавно на экране монитора возникла надпись: «Срок лицензии Windows истекает. Необходимо активировать Windows в параметрах компьютера». Пришлось пригласить мастера. Тот всё сделал за пятнадцать минут и без малейшего стыда взял с пенсионерки треть пенсии.

Стали гулять вместе. Доброго дога звали Чук.

Новый знакомый рассказал свою жизнь. Он в юности увлекался политикой. Но в СССР при Брежневе не было различных, самостоятельных партий и их газет. Прикоснуться к политике можно было поступив на истфак. История вообще распадается на политическую, экономическую, военную, историю культуры и искусства и т. д. Левкович поступил в педагогический и выбирал для докладов, курсовых и диплома темы, связанные с политикой, ему было интересно, он получал пятёрки, можно сказать, отвёл душу. После вуза существовали три пути: наука, преподавание и архив. Стать аспирантом у Арона не было шансов (не та национальность). Заведующая районо заглянула в паспорт молодого специалиста и отправила комсомольца восвояси. А в Государственном архиве парня охотно взяли, поначалу на 80 рублей. Левкович десятилетиями добросовестно исполнял там нужную, но скучную тягомотину, не связанную даже с историей, что там говорить о политике. Тем временем политика в стране забурлила. Но Арон был уже немолод и не рискнул сорваться с насиженного места в тихом архиве. В конце концов ушёл оттуда на заслуженный отдых, с должности главного специалиста. Наступило безделье, такое же удручающее, как былая работа. Но любителем политики он остался. Сказал Музе:

– Старого социализма народ не хочет, помнит дефицит. Хочет, чтоб не было «буржуев» и чтоб была колбаса. При этом многие не понимают, что не будет «буржуев» – не будет и колбасы. Но лидерам оппозиции это ясно. Они, если придут к власти, не тронут предпринимателей, только повесят вывеску «Новый социализм».

Ребрикова приходила к Левковичу и Чуку домой. Арон ставил на проигрыватель пластинки сефардской и клезмерской музыки, и на женщину веяло магнетическим ароматом еврейского искусства. Левкович сказал, что, по его мнению, евреи и русские – два самых многострадальных народа. Признался, что еврейская история и нынешние проблемы Государства Израиль (в котором он ни разу не был) его волнуют не больше, чем история и проблемы Аргентины или Австралии:

– Я не еврейский патриот, я космополит. Еврейский Берия меня посадил бы.

Арон интересовался русским галантным веком, предлагал послушать Трутовского, Хандошкина, Соколовского, Фомина, Пашкевича. Слушали втроём. Мелодии были трогательными. Гостья об этих композиторах раньше не слышала; знала из той эпохи только про матушку-царицу Екатерину с «голубчиком Гришенькой».

Однажды во время прослушивания зазвонил телефон. Звонил однокурсник Левковича. Сообщил, что сегодня была кремация Вики Даниловой. Однокурсник знал, что полвека назад Арон любил её. Левкович спросил:

– Какого числа она умерла? Я запишу.

Музыка осветляла душу Ребриковой, рождалось сочувствие Арону, зарождались стихи про слёзы чистые, словно снежные хлопья, про печаль нежную, как туман.

Левкович становился для Музы дорог. При этом в душе Ребриковой не было места тому, чем жил Арон. Политика, история и многие другие вещи оставались для Музы внешними факторами, не затрагивавшими глубину, важно было одно: чтобы они не осложняли жизнь. Всё основное для Ребриковой, всё волновавшее её, составлявшее её суть, происходило в её сердце. Оживали дорогие моменты детства и ранней юности, мечта и обида молодости. Ощущалось пришедшее в старости понимание жизни; припозднившаяся, но успевшая, не опоздавшая радость любви: женщина её дождалась. Два старых человека, оставаясь разными, составили единое целое.

Слушали русские народные песни. Муза думала: сколько в них красоты и юмора!

Арон хвалит её рассказы. Он перебрался с Чуком в её трёхкомнатную квартиру, а своё жильё сдал семье из Калуги. Левкович и Ребрикова ─ члены актива храма. Читают православную литературу. Муза вспоминает слова апостола: «Господь вознаградит каждое доброе дело». Уверена, что счастье ей и Арону послал Бог.

В ПОЕЗДЕ

В июле 2013 года в купе поезда Москва – N-ск сидели четыре пассажира. Кандидат технических наук, ведущий научный сотрудник Феликс Эдуардович Новиков в очках с позолоченной оправой, по определению жены – раб желудка. Его супруга Полина Геннадьевна – сухонькая, лёгонькая историк-архивист, очень начитанная. Седоватый полковник Глеб Константинович Рябинкин, плечо которого, когда он был лейтенантом, зацепила пуля афганского моджахеда. Его жена Лидия Никитична – начальница управления, умеренная карьеристка. Все ехали отдыхать от однообразной службы, от столичной духоты и толкотни, от семейных забот, любимых детей и внуков. Целый месяц никакого метро с его давкой, никаких отчётов, никакого начальства (кроме жены)! Только сладостное безделье и море, желанное, согретое южным солнцем. Настроение было приподнятое, и спутники ещё не надоели. В жизни есть ряд доступных удовольствий, среди которых общение не последнее в списке. А если встречаются незнакомые москвичи, то разговор в конце концов неизбежно коснётся главной столичной болячки: пробок. Новиков заметил:

– Всё-таки молодец Собянин, интенсивно строит метро. Каждый год новые станции, никогда, значит, такого не было. Чем больше будут ездить под землёй, тем меньше будут ездить по поверхности.

Лидия Никитична возразила:

– Зато мэр испытывает смертельную ненависть к киоскам. У нас во дворе был хорошенький, аккуратный ларёк. Кому он мешал? Теперь приходится полкилометра тащить дыню.

Феликс Эдуардович согласился:

– Можно выиграть выборы мэра Москвы, если пообещать, что восстановишь все снесённые ларьки и откроешь, значит, ещё столько же новых. Если я был бы кандидатом в мэры, я выступил бы в вашем дворе на митинге жильцов и провозгласил: «Каждому двору по киоску!»

– Браво, – одобрила жена военного.

Офицеру тоже понравилось:

– Вы бы победили в первом туре.

Помолчали. Очередная тема не приходила. Наконец, Лидия Никитична сказала:

– Как вы думаете: писатель должен развлекать или просвещать?

Кандидат наук откликнулся:

– Человек приехал с работы. Поужинал. По ТВ дребедень, Интернет надоел. Один выход: почитать. Человек имеет, значит, право немного развлечься. А писатель считает своим долгом не просто дать ему отдохнуть. Он пользуется случаем, чтобы хотя бы отчасти приблизить его, отсталого недоумка, к своему высокому интеллектуальному уровню.

Рябинкина опять возразила:

– Ваш сарказм понятен. Но ничего страшного, если автор кого-то немного просветит.

Её муж огласил соломоново решение:

– Пусть будет и та литература, и эта. А читатель выберет.

Новиков обратился к жене-архивистке:

– Ты как считаешь?

– По-моему, такая постановка вопроса – упрощение. Возьмём «Анну Каренину». В чём там Толстой нас просвещает? Что мы узнали для себя нового? Что мужья бывают с рогами? Чем там он нас развлёк? Тем, что женщина погибает под колёсами? Толстой занят совсем другими проблемами.

Поезд въезжал в старинный русский город. Замедлил ход. Остановился. Полковник сказал:

– Тула.

Ведущий научный сотрудник посмотрел в окно и сообщил всей компании:

– Я схожу за пряниками.

Лидия Никитична поддержала идею:

– Будет очень любезно с вашей стороны.

Но Полина Геннадьевна остановила мужа:

– Не надо. Ещё отстанешь.

Офицер:

– Действительно, не стоит.

Вскоре поезд тронулся, покидая город. Следующая остановка в Орле. Из коридора послышался громкий женский призыв:

– Кому тульские пряники? Тульские пряники!

Проблема разрешилась сама собой. Полина Геннадьевна выступила с инициативой:

– Слушайте! Давайте поиграем. Пусть каждый расскажет любопытные байки. Будут две команды: первая – я и Феликс Эдуардович, вторая – вы с супругой, товарищ полковник. Победит команда, которая расскажет самую занимательную историю. Проигравшая сторона дарит победителям приз. С нашей стороны – вот. Феликс, покажи.

Муж послушно достал и поставил приз на столик. Жена военного прочитала вслух:

– «Русская Лоза. Белое сухое».

Полковник немедленно дал адекватный ответ. На этикетке значилось: «Blanc de Blancs».

– Белое французское, – пояснил он небрежно.

Новиков дожевал свежий пряник и обратился к жене тоном главы семейства:

– Заварила кашу? Рассказывай.

Все приготовились слушать. Состязание началось.

– У нас в архиве хранится подлинник одного из постановлений Временного правительства 1917 года по аграрному вопросу. Без даты. В суматохе забыли поставить. Но в верхней части листа торопливая, чернилами, запись министра земледелия: «Сегодня принято. В. Чернов». Чернов поставил дату.

Все улыбнулись. Для начала сойдёт. Лидия Никитична спросила:

– Как платят в архивах?

– Мы на дне. Единственное отличие от пьесы Горького – живём пока не в ночлежке, – вздохнув, ответила Полина Геннадьевна. – Судя по частым срочным заданиям, поступающим в государственные архивы от высоких инстанций, квалифицированные архивисты очень нужны. Судя по их зарплате – они никому не нужны. Так было и при Брежневе. И тогда в казне не было денег для архивистов, я в семидесятые годы получала 62 рубля 50 копеек в месяц. Недавно мне на глаза попалось постановление президиума ВЦСПС тех лет о направлении десятков миллионов рублей в помощь профсоюзам Республики Шри-Ланка.

– Так надо было бежать из архива, – сказала начальница управления.

– Куда? Что я умею, кроме своей профессии?

Ведущий научный сотрудник попросил жену:

– Расскажи ещё что-нибудь.

– Опальный Михаил Павлович Томский понял, что за ним скоро приедут. Утром 22 августа 1936 года он пошёл в дальний угол парка своей дачи и застрелился. А до этого, в двадцатых годах, он был председателем ВЦСПС и однажды заявил на съезде с трибуны: «Русский рабочий скорее отдаст жизнь за мировую революцию, чем вовремя заплатит членские взносы». Сюжет второй. До революции в Донбассе был посёлок Нью-Йорк. У нас хранится чистый бланк 1917 года со следующей шапкой: «Нью-Йоркский Совет рабочих и солдатских депутатов». Мне в молодости очень хотелось послать фотокопию бланка господину Эдварду Ирвингу Кочу, мэру Нью-Йорка.

Кандидат наук сказал:

– Жалко мэра. С ним случилась бы кондрашка: в Нью-Йорке советская власть, да ещё русские пришли, ведь текст на русском языке. Теперь моя история. Как говорится, из пережитого. Предстояло сдавать автоматику и телемеханику. Я тогда подумал: «Я, конечно, не Капица, но на четвёрку я сдам». За три дня и три ночи я, значит, заново переписал и оформил конспект. Заверяю вас: то, что получилось, был не конспект. Это было выдающееся произведение изобразительного искусства. Можно в музей имени Пушкина. Всё, что позволяли мои девятнадцатилетние мозги, я вызубрил и явился на экзамен. Но преподавательница, молодая и симпатичная, не знала, что произошла революция. Перед ней сидел тот же болван, который весь семестр на задней парте смотрел в окно. Один-два вопроса… Тройка. Я ей: «Я готовился. Я собирался на четвёрку сдавать!» – «Мало ли что вы собирались». Я ушёл. Уникальную рукопись с горя в урну. Не знаю, что с преподавательницей произошло, но через день, значит, она вдруг сама подходит ко мне, смотрит виноватым взглядом чудных глаз и говорит: «Новиков! Хотите пересдать?» А мне уже было всё равно. «Да ладно», – говорю.

– Трогательно, – оценила Рябинкина.

Полина Геннадьевна тронула мужа за рукав:

– Про опоздание расскажи.

– Сейчас. Работал на оборонном ящике. У вертушки бабуля с кобурой ровно в восемь тридцать захлопывала дверцу – и всё! Опоздавшему оставался единственный выход: тут же из проходной звонить начальнику, извиняться, просить отгул и ехать домой. Однажды… думаю, я стукнул по будильнику, решил ещё минутку поспать… Мы начинали рабочий день в темноте: декабрь. А тут просыпаюсь: солнце в зените! Небритый, неумытый мчусь (я был тогда на сорок кило легче) к электричке. Подбегаю, значит, к проходной. Бабуля даже пропуск не спросила, распахнула дверцу: или у меня свободный режим, или я из министерства. За десятки лет существования завода настолько не опоздал никто!

Офицер слушал понимающе. Сказал:

– Неплохо. Но сейчас будут новости. Предлагаю закончить первый тайм. Как вы? Не против?

Феликс Эдуардович хотел ещё что-то рассказать, но ему было неловко возражать полковнику. Он уважал людей в погонах.

– Нет, конечно.

Радио упомянуло драку двух депутатов в Госдуме: боксировали Бирюля из фракции «Раньше было хорошо» и Шестернёв из фракции «Стало ещё лучше»; последний послал первого в нокдаун.

– Ребята не скучают, – сказал военный.

Его жена подумала, что драться можно в супермаркете с пенсионером из-за тележки, если осталась всего одна. Но в таком солидном учреждении! Сотрудница архива напрягла память, пытаясь вспомнить, есть ли у них на хранении документы о драках в дореволюционной Государственной думе. Вспомнила: о драках нет, но есть о дуэли между двумя членами Думы 17 ноября 1909 года на берегу Финского залива, за Старой деревней. Тогда Александр Иванович Гучков ранил в правое плечо, легко, графа Алексея Алексеевича Уварова. Муж архивистки в эту минуту думал, что нынешние думские фракции стоят одна другой. Он считал Думу дорогостоящей декорацией, существующей лишь для «одобрямса», и полагал, что выбрасываемые на её содержание деньги лучше потратить на детскую онкологию.

Затем эфиром завладел брехтовед. Ведущий научный сотрудник зевнул. Полина Геннадьевна сказала:

– Давайте начнём второй тайм.

Офицер убрал звук. Спросил:

– Лида, ты готова вступить в игру?

– Даже не знаю, Глеб. Не вспоминается интересное.

– Постарайся, пожалуйста. Я без тебя один не вытяну.

– Хорошо. Две истории. Я была начинающим экономистом, только-только из института. Однажды я раскладывала в десятки конвертов экземпляры циркуляра, подписанного директором нашего учреждения и адресованного подчинённым организациям на местах. Случайно в один конверт вместо циркуляра сунула чистый лист. Местный босс вынул пустую бумагу, больше в конверте не обнаружил ничего. Так этот гад прислал загадочное распоряжение нашего директора обратно ему в Москву, сопроводив робкими язвительными комментариями. Директор получил, обомлел и велел своей секретарше отнести проклятый псевдодокумент начальнику нашего отдела. Тот обзвонил заведующих группами. Когда личный состав был собран, начальник живописал нижестоящим ужас происшедшего. Возгласил: «Я знаю, кто виновница: Лидия Никитична!» Народ мне сочувствовал. Но потом был другой случай, повлёкший ненависть, да ещё какую, всей группы ко мне. Мне было приказано считывать свежий, только что отпечатанный экономический бюллетень. Это бесстыдное враньё никто не читал, но полагалось считывать. При этом заведующая группой постоянно высказывала пожелание, что было бы лучше, если бы опечаток не оказалось. Потому что на правку тиража времени не было. И вот, вижу: сведения по Алтайскому краю попали в клеточку Новосибирской области. Утаить? Но тогда зачем я считываю? Показала заведующей. Она была в шоке, но позвонила начальнику отдела. Тот – директору. Вечером группу задержали на работе, мы до ночи правили шариковыми ручками с чёрной пастой три тысячи экземпляров. На другой день заведующая размышляла вслух: «Интересно, а заметили бы?» Больше не знаю, что рассказывать.

– Занятно, – галантно похвалил Новиков. – И вполне достаточно.

– Я вспомнила ещё сюжет, – сказала Рябинкина. – Двенадцать лет назад мы с Глебом отправляли нашего мальчишку в летний лагерь. Перед этим было родительское собрание, где приказали всех детишек остричь наголо. Муж в армии привык не рассуждать, все приказы исполнять беспрекословно. Он выдал ребёнку денежку и отправил его в парикмахерскую. Потом во всём лагере оказалось только двое детей, остриженных под нуль. Наш и ещё один мальчик.

– У второго папа тоже был военный, – улыбнулась архивистка.

Полковник сказал:

– Моя очередь. Сниму китель, если можно. Я, салага, был направлен в наряд на КПП, в самый дальний угол части: открывать и закрывать ворота. Поздний зимний вечер. Снаружи подъезжает УАЗ-469 начальника училища Ревкова. Водитель отвёз подполковника в военный городок и вернулся. Но мне показалось, что он привёз Самого обратно. Мгновенно принимаю решение и звоню в штаб: может, там кто-то уже спит, кому не положено, может, извините, выпивает. «Курсант Рябинкин с КПП. Ревков приехал!!!» Представляю, что пережили в штабе. Обошлось, не убили.

Полина Геннадьевна спросила:

– Вы воевали когда-нибудь?

– Да, но не люблю об этом. Лучше о том, как я стрелял в противогазе. Вам не доводилось? – обратился он к кандидату наук.

– Я не служил. Близорукость.

– То есть вы не вкусили этого. Лежим в противогазах. Переводчики огня в автоматах установлены на стрельбу одиночными. Я вообще никогда не был снайпером, а тут и вовсе. Куда там разглядеть мишень! Неба не вижу. В глазах какая-то муть. А надо мной стоит командир роты. Ну что делать? Я: бац! И слышу голос капитана: «Отлично, курсант Рябинкин».

Новиковы прыснули. Начальница управления, знавшая байки мужа наизусть, улыбнулась.

– И ещё случай. Я служил в советской Прибалтике старшим лейтенантом. У меня был солдат, собиравшийся после дембеля поступать учиться на политэконома. У него в тумбочке лежал толстый том «Капитала». Он брал его на ночную смену. Ночью-то почти нет радиограмм. Я не возражал: пусть лучше учится, чем будет дрыхнуть на боевом дежурстве. А однажды сверхсрочник Лучан Брынза, молдаванин, очень добрый человек, будучи командиром смены радистов и подшофе, придумал, как отогнать от себя проклятую дремоту. Он отобрал у пацана его кирпич, сел за ключ, открыл том на первой попавшейся странице и погнал в эфир точки-тире открытым текстом: «Карл Маркс. Капитал. Том первый. Глава девятая…» И далее по книге. А передатчик мощный. Два часа ночи. Спит Европа. Спят все дежурящие радисты нашего военного округа. Никто не слушает критику рыночной экономики. Вынуждена слушать только разведка НАТО. Она думает: «Русские рехнулись!» Потом Брынзу наказали. А бывший рядовой теперь профессор, причём либерал.

– Ваша команда победила, – признала поражение Полина Геннадьевна. – Согласен, Феликс?

Муж кивнул, колыхнув жирным подбородком. Она добавила:

– Но признайтесь, товарищ полковник, вы присочинили?

– Самую малость. Пусть будет ничья, – подвёл итог офицер. – Давайте разопьём один из призов.

– Французский, – оживился Новиков.

Вино было немного терпким, освежало. Феликс Эдуардович подумал: врач отрегулировал давление и пульс. Но холестерин и глюкозу никак не удаётся загнать обратно в норму, несмотря на диету и лекарства, которые подорожали. А тут ещё вино, ладно сухое. Французы сделали. Учил французский в школе, техникуме и вузе. Бонжур, амур, пардон, мерси. Остальное забыл. Полина Геннадьевна вздохнула, глядя на мужа: и похудеть хочет, и покушать любит. Милый Феликс, замечательный специалист, каких поискать: даже дома голова его занята работой. Был счастлив, когда дочка родила двух близнецов. Мальчишкам на прошлой неделе исполнилось три года. Как дочка и зять управятся без неё? Лидия Никитична волновалась в связи с освобождающейся должностью начальника вычислительного центра. Кандидатов на повышение несколько, но, вероятнее всего, назначат её. Единственным маленьким препятствием может стать её недолгое отсутствие. Предстоит весь отпуск нервничать.

Полковник спросил:

– Включу приёмник?

Новикову хотелось посидеть в тишине.

– Пожалуйста, – разрешил он.

Передавали встречу со старым бардом, знакомым Визбора, Высоцкого, Кукина. Он аккомпанировал себе на гитаре и пел добрые песни о коте, шхунах, цыганках. На четверых пассажиров повеяло их собственной юностью, с её мечтами, счастьем, первой любовью. У Лидии Никитичны перед глазами был город у прохладного моря, где служил старший лейтенант Глеб Рябинкин. Ей нравилось ходить с ним в Старый город, бродить по средневековым улочкам. А однажды съездили с Глебом в глубинку, на районный праздник песни. Стояли на тротуаре, а мимо маршировали хоры к певческому полю. Перед каждым хором несли его знамя, хористы – женщины и мужчины – шли в национальных костюмах. На певческом поле стояли тысячи людей, казалось, что собрались все жители района. Первый секретарь райкома компартии республики произнёс приветствие, потом повторил его по-русски. Все хоры спели вместе на своём языке гимн СССР, советский гимн республики, потом пошли народные песни. Всё это трогало до слёз. Но когда Лида и Глеб пришли в очередной раз в Старый город, там на главной площади стоял стол и стул, над столом развевался флаг республики, не советский, а исторический; висело объявление: «Требуйте независимости!» Люди подходили, садились, подписывали, и Лида почувствовала себя чужой, не нужной здесь, а Глеб сказал, что ничего не удастся поделать: насильно мил не будешь. К светлым воспоминаниям примешалась горечь, но тогда они были молоды, а молодость вспоминаешь тепло.

Офицер приглушил громкость и сказал:

– В приложение к нашему соревнованию маленькая история вне конкурса. Когда моей бабушке было восемьдесят, её положили в больницу, причём не в палате, а в коридоре. Мой отец уговаривал заведующего отделением перевести мать в палату. Бесполезно. Отец был простым рабочим, ему было много лет. Он плакал. Пошёл в райком, рассказал инструктору. Тот поехал в больницу, показал заведующему удостоверение. Заведующий забегал. Через десять минут бабушка лежала на койке в палате.

– А в коридоре положили другую женщину, – съязвила Полина Геннадьевна.

– К чему я рассказал? К тому, что хватает у нас дерьма.

– У нас… будто за границей его нет! – возразила Рябинкину его жена.

– Да, Лида, есть на свете Африка, Америка, Австралия, есть ещё планета Сатурн, но они меня не волнуют. Здесь же моя страна, она мне не безразлична. Хочется, чтоб нам в ней было хорошо.

Новикова сказала:

– Я тоже выступлю вне конкурса. Однажды получила к исполнению запрос, присланный с Дальнего Востока. Заявитель писал, что по семейному преданию его прадед был депутатом Государственной думы в царской России. Нельзя ли это проверить, говорилось в письме. Почему не проверить. Я поискала в архивном фонде Департамента полиции МВД и нашла дело с донесением на бланке, на двух листах, об обыске в июне 1906 года на квартире этого человека; действительно, он был членом Государственной думы первого созыва. При обыске была найдена незаряженная бомба, депутата препроводили в участок. Секретным сотрудником охранного отделения или осведомителем он не был – я проверила. Есть сделанная в полиции его фотокарточка анфас и в профиль. Больше в архиве никаких документов о нём нет. Царь вскоре разогнал революционную Думу, и, конечно, террорист поехал в места отдалённые. Я всё, что нашла, скопировала, отправила ксерокопии заявителю и забыла про него. Вдруг через месяц получаю письмо: «Уважаемая П.Г. Новикова! Извините, не знаю Вашего имени и отчества. Пришёл из архива ответ на мой запрос. Беру в руки документы о прадедушке – и слёзы наворачиваются! Семья ничего этого не знала о своём предке. Будем хранить. Спасибо Вам за Ваш кропотливый и такой нужный людям труд».

– Хорошо, когда не забывают поблагодарить, – заметила Рябинкина.

Игра надоела. Приятный разговор прервался. Состав развил бешеную скорость. Лидия Никитична думала о том, что у подружек уже внуки и внучки, а её с Глебом сыну всего двадцать один год и жениться не собирается. Новикова размышляла о своей двухнедельной работе в приёмной архива: она подменяла заболевшую постоянную дежурную. Один за другим входили посетители, собиравшие бумаги, необходимые для оформления пенсии. Иногда являлось невозможным установить, где хранятся архивные материалы учреждений или организаций, в которых эти человеки, ныне – пожилые, когда-то работали; порой вообще было неизвестно, сохранились ли необходимые комплексы документов. Трудяг гоняли по бескрайней Москве из архива в архив. Полина Геннадьевна старалась им помочь, но часто это было не в её силах. Образовавшиеся дыры в трудовом стаже работяг (в действительности никаких дыр не было, люди все эти годы ишачили) означали, что пенсии, и так незавидные, уменьшатся. Ещё вспомнила: она объяснила пожилой приезжей из Астрахани, в какой московский архив следует обратиться и как туда доехать. Женщина поблагодарила и положила на стол пакет. Новикова заглянула в него и увидела воблу. Сказала:

– Заберите.

Посетительница:

– Возьмите. Вяленая по-домашнему.

Полина Геннадьевна протянула пакет женщине, но та повернулась и вышла.

Муж и зять скушали рыбу с пивом.

Новикова подала идею попутчикам в дальнем странствии:

– Феликс! Мы забыли про вторую бутылку.

– Действительно! – спохватился муж.

Рябинкины обрадовались. «Русская лоза» оказалась приятным и слегка прохладным напитком. Кандидат наук поделился ностальгическим воспоминанием:

– В советское время был в командировке в Севастополе. Там на каждом шагу стояли киоски с разливным вином. Сухое – восемнадцать копеек стакан, креплёное – тридцать четыре.

– Ну, ты там отвёл душу, – сказала его жена.

– Да, мы ходили от киоска к киоску.

Новиков вышел в тамбур. В окно с выбитым стеклом влетал ветер. Кандидат наук подумал: чего тебе, Феликс, нужно от жизни, кроме здоровья родных и своего? Хотелось бы оставшиеся лет двадцать по-прежнему жить в любви, в теплоте домашней. Затем: не нуждаться. Деньги – это независимость, это достоинство. И третье: хочется душевного покоя. Покой! Но где он? Вечером приезжаешь со службы домой и думаешь о том, что творится в двадцать девятой лаборатории НИИ приборной электроники. Младшие по должности травят и выдавливают старших, чтобы те ушли и освободили места. Сверху заваливают работой. У него даже появился навязчивый страх (впору обратиться к психиатру): откроется дверь, войдёт начальник лаборатории и вручит ему восемь срочных заданий. Требуется одно: в срок, в срок, в срок. Качество исполнения начальник не проверяет, у него нет на это времени. Пока сходило, но однажды кончится печально. Начальник спит с Нинкой Дувакиной, они вдвоём распределяют квартальную премию. Фаворитка с электромеханическим техникумом обнаглела, поручала работу ему, кандидату технических наук Новикову, даже тогда, когда была младшей научной сотрудницей, и начальник не возражал. Ещё взяла манеру звать его Феликсом Эдмундовичем. Ей кажется, что это остроумно. Дура. А полгода назад уволилась Люсьена Жарикова, главный научный сотрудник лаборатории, и Нинка получила эту должность, подпрыгнув сразу на три ступеньки и обойдя его. Из-за обиды и унижения он тогда захотел перейти в другой сектор, его бы охотно взяли, но, пока ехал домой, передумал: не мальчик, чтобы скакать с места на место. Дома не стал расстраивать жену. Поля до сих пор уверена, что у мужа увлекательная работа и начальник его ценит. Смех. Хоть бы отпуск был в радость. И правда, пять недель не видеть эти хари. Да, но он не будет видеть и дочь, внуков. А ещё он не будет видеть Наргиз. Её недавно взяли лаборанткой, ей двадцать, она в радиоэлектронике соображает ещё меньше Дувакиной, но где-то учится. На работе он скучает без общения с Наргиз, иногда уходит к ней в комнату, садится около неё, они болтают о том о сём. Он слушает наивные суждения Наргиз, смотрит на неё, и его душа оттаивает. У него не снесло башню, Поля – умница, замечательный человек, мама его дочки. Но что-то влечёт к молодой очаровательной женщине. Надо вообще пересесть туда.

Поезд летел к югу. Мчались мимо и исчезали позади платформы-причалы. Вдаль до горизонта уходила нескончаемая, без особых красот средняя полоса России, дорогая сердцу любого человека, неважно, деревенского или городского, родившегося на русской земле. Новиков увидел у переезда двух светловолосых детей. Девочка держала велосипед и улыбалась стоявшему рядом мальчику. Милые некрасовские сельские ребятишки. У Феликса Эдуардовича потеплело на душе. Мальчик поднял камень и с силой бросил в проносящееся окно, из которого выглядывал ведущий научный сотрудник, но не попал. Новиков машинально отвёл голову.