Дочь Ежова
Дочь Ежова
Есть в Охотском море большой залив – Тауйская губа. Сюда впадает река Ола, в устье которой стоит одноимённый рыбацкий посёлок – старинный, основанный больше трёхсот лет назад. В 1928 году здесь высадился десант геолога Юрия Билибина. Вскоре его экспедиция открыла большое колымское золото. С этого начались и знаменитый трест Дальстрой, и заложенный неподалёку от Олы, в той же Тауйской губе, город Магадан – «столица Колымского края». До его появления центром побережья была Ола. Сегодня в посёлке живёт немногим больше пяти тысяч человек. Частный сектор, пятиэтажки… Мы с товарищем попали в Олу (здесь говорят – «на Олу») по делам, о которых расскажу как-нибудь после. Заодно нам нужно было упаковать для долгой дороги рыбу – вкуснейшего гольца-мальму, нежную кунджу и морского окуня, именуемого в этих краях ершом. Зашли в продуктовый (в далёком советском прошлом – книжный), попросили картонных коробок, их всегда много в магазинах. Уложили в них рыбу, перемотали скотчем и поехали в Магадан. По дороге я думал о женщине, судьба которой оказалась связана с Олой на долгие десятки лет.
1
Николай Иванович Ежов был человеком очень маленьким – если не карлик, то почти. Рост его составлял 151 сантиметр.
Несмотря на малорослость, рабочий паренёк попал в армию – на Первую мировую. Потом – другая война, Гражданская. Красная армия, партийная карьера, новые должности – всё более высокие…
И вот – главное: в 1936–1938 гг. Николай Ежов руководит НКВД, сменив на этом посту Генриха Ягоду, которого вскоре расстреляли.
В 2015 году Верховный суд России признал Ягоду не подлежащим реабилитации, но по сравнению с Ежовым это были ещё ягодки.
Не каждому человеку выпадает окрестить своей фамилией целое явление. Репрессии 1937–1938 годов, когда по политическим мотивам было осуждено до 1,5 млн человек, причём около 700 тысяч из них – расстреляно, прозвали «ежовщиной». Это не только разгар террора, но и самые громкие дела: Бухарин и Рыков, заговор Тухачевского, казни видных деятелей науки, культуры, армии, партии… Ничего подобного по масштабу и накалу не было ни до, ни после.
На плакате Бориса Ефимова «Стальные Ежовы рукавицы» нарком душит многоголовую змею, символизирующую троцкистов, бухаринцев, рыковцев и прочих врагов. В смертельную рукавицу попадёт, уже под занавес ежовщины, и брат художника – знаменитый журналист Михаил Кольцов.
Руки у Ежова – даже не по локоть в крови. Он в крови весь, с головой – подлинный Николай Кровавый.
Предлагал переименовать Москву в Сталинодар.
Хранил в столе пули, которыми были расстреляны Зиновьев и Каменев…
Превзошедший в репрессивном рвении Ягоду, он кончил столь же бесславно.
Кабинет Ежова на Лубянке занял Лаврентий Берия, которому пришлось тормозить пошедший вразнос карательный маховик. Демонизированный ещё при Хрущёве и додемонизированный в перестройку, Берия арестовывал «ежовцев», включая следователей, фабриковавших политические дела. При нём же прошла первая массовая реабилитация.
Ежова взяли весной 1939-го. Формальным поводом стал прошлогодний донос начальника Ивановского областного управления НКВД Виктора Журавлёва. В юности он служил в партизанской армии Петра Щетинкина – Георгиевского кавалера Первой мировой, прославившегося поимкой барона Унгерна и в 1927 году скончавшегося в Улан-Баторе (по официальной версии – от паралича сердца, по неофициальной – с ним расправились не то недобитые унгерновцы, не то японские агенты, не то вездесущий чекист Блюмкин). Этот самый Журавлёв написал в ЦК партии о «недостатках» в работе Ежова, Берия дал письму ход (возможно, он-то и подтолкнул Журавлёва к его написанию). Скорее всего, судьба Ежова была уже решена, иначе трудно объяснить самоубийственную смелость его подчинённого. Бдительного Журавлёва назначили главой управления НКВД по Московской области, но вскоре убрали подальше: сначала начальником лагеря в Караганду, потом вообще в Дальстрой. В 1946 году Журавлёв умер при странных обстоятельствах: выпивал с каким-то военным в вагоне-ресторане, упал… Одни считали, что Журавлёва убрали, другие – что он отравился намеренно; не оставляет ощущение, что все прикасавшиеся к Ежову запускали роковой механизм.
Экс-наркома обвинили в заговоре, шпионаже, подготовке терактов и восстания. Он не признал себя виновным, сетуя лишь на то, что «мало почистил» органы от врагов народа. В последнем слове заявил: «Я в течение двадцати пяти лет своей партийной жизни честно боролся с врагами и уничтожал врагов. У меня есть и такие преступления, за которые меня можно и расстрелять… но тех преступлений, которые мне вменёны обвинительным заключением по моему делу, я не совершал… Я не отрицаю, что пьянствовал, но я работал как вол».
Ежов просил расстрелять его «спокойно, без мучений». Обеспечить мать, воспитать дочь, не преследовать родных (брата расстреляли, сестру не тронули). Передать Сталину, что будет умирать «с его именем на устах».
В начале 1940 года Ежова расстреляли. Было ему неполных 45. Знаменитый разведчик Павел Судоплатов утверждал, что перед смертью Ежов пел «Интернационал».
Официально о расстреле не сообщалось. Железный нарком попросту исчез – из жизни и с совместных со Сталиным фотографий. Останки захоронили в «могиле невостребованных прахов» Донского кладбища – рядом с теми, кого расстреливали по приказу Ежова.
2
Кроме невостребованного праха и недоброй памяти остались близкие.
С первой женой Антониной Титовой, дожившей до 1988 года, Ежов разошёлся в 1930 году, официально брак не был оформлен. Титова работала во Всесоюзном НИИ свекловичного производства, в 1940 году выпустила книгу «Организация работы звеньев в свеклосеющих совхозах».
Вторая жена в девичестве звалась Суламифью Фейгенберг. Выходила замуж, носила фамилии Хаютина и Гладун. С Николаем познакомилась в Сочи, в ведомственном санатории. Он тогда ведал кадрами Высшего совета народного хозяйства и распредотделом ЦК ВКП(б) – выгодный жених. Вскоре она стала Евгенией Соломоновной Ежовой.
Николай и Евгения удочерили девочку. Точная дата её рождения неизвестна, только год – 1932-й. Наташу взяли из детского дома младенцем. Кто были её родители – неизвестно, документов не сохранилось. Одни считали Наталью цыганкой, другие – грузинкой. Василий Гроссман в рассказе «Мама» предполагал, что девочка родилась в Англии в семье референта советского посольства, расстрелянного вместе с женой по приказу Ежова. По другой версии, Наталья – внебрачная дочь самого Ежова. Или же, напротив, её мать – Евгения Ежова, а отец – Исаак Бабель…
Евгения Ежова работала в иллюстрированном журнале «СССР на стройке», ориентированном на иностранную аудиторию, и считалась дамой высшего света. В её литературном салоне бывали тот же Бабель, Утёсов, Шолохов, Кольцов, Эйзенштейн… С некоторыми из них, как утверждала молва, Евгения имела романы. И вообще больше интересовалась светскими раутами, чем девочкой.
А вот Ежов дочку обожал. Несмотря на занятость, подолгу играл с ней, пел песни приятным тенором. Бывший питерский рабочий, он с удовольствием мастерил ей игрушки. «Был потрясающим отцом. Я же всё помню, как он коньки мне двухполозные своими руками сделал, в теннис играть научил, в городки. Всё для игры в крокет соорудил, эти лунки, на подмосковной даче в Мещерине, где мы жили, чуть ли не сам копал. Он со мной занимался очень много. Я у него была отдушина какая-то», – вспоминала Наталья.
Евгения умерла незадолго до ареста мужа. Говорили, что её отравил Ежов, но у него достаточно своих грехов, чтобы навешивать лишние; вероятно, она ушла из жизни по своей воле. Нервная система у неё была расшатана, женщина замкнулась: всё время слушала патефон, перестала ходить на работу, не общалась с дочерью. Даже павлины, которых она развела на даче, Евгению больше не интересовали. Осенью 1938 года она попала в санаторий имени Воровского с диагнозом «астено-депрессивное состояние». Вскоре 34-летняя женщина наглоталась люминала и скончалась.
Накануне ареста Ежов и Наташа «кормили» на подмосковной даче игрушечного поросёнка, потом отчим уложил девочку спать. Утром, когда хозяин шёл к персональному автомобилю, девочка бросилась за ним; он взял её на руки, поцеловал – и исчез навсегда.
3
После смерти приёмной матери и ареста отчима Наташа попала в казённый дом. Вместо кремлёвской квартиры и госдачи, где были кинозал, бассейн, автомобиль с весёлым шофёром Ваней, прислуга, говорящий попугай, павлины, берег Пахры, куда на день рождения к Наташе приходили дочери Сталина и Молотова, – детский приёмник, дошкольный детдом в Пензе.
Фамилии «Ежова» её лишили, записали Хаютиной – по одному из мужей Евгении Соломоновны, не имевшему к девочке никакого отношения. Отчество «Николаевна» оставили.
Только во втором, школьном детдоме она наконец узнала, кем был её приёмный отец. До этого знала только, что – большой начальник и, конечно, лучший человек на свете. «Мне открыли глаза… Такого злорадства я ещё не знала. Меня упрекали на каждом шагу, и мне здорово доставалось как от взрослых, так и от детей. Меня постоянно обзывали предателем, маленькой сволочью, врагом народа… Я могла только глотать слёзы, и, если били, – царапалась».
Отрекаться от отца не хотела – сопротивлялась изо всех сил. Это многое сообщает и о её характере, и об отношении Ежова к приёмной дочери. Ждала, что папа или няня приедут и заберут её домой, сидела на подоконнике, смотрела на дорогу… Когда её хотели отдать в семью, отказалась: «Не пойду, у меня есть отец».
Пряталась на чердаке, смотрела в слуховое окошко на играющих детей, которые отворачивались, стоило ей к ним подойти. «Я своим детским умом ещё не могла понять, почему же они меня так ненавидят, что я им сделала?» Её не любили ни дети, ни воспитатели: «Все в душе презирали меня… вечно упрекали, и наказаний я получала больше, чем заслуживала».
Она никогда не скрывала, чья она дочь. Твердила, что она – не Хаютина, хотя её заставляли забыть зловещую, зачумлённую фамилию. «Я упорно повторяла, что я Ежова. За что и получала по губам».
Тычки, оскорбления… В минуты отчаяния девочка мечтала, что когда-нибудь отомстит. Однако выросла, по её же словам, незлопамятной: «Никому не отомстила, просто остался в душе и сердце осадок на всю жизнь». Вспоминала немногое светлое: «В моей жизни было не только плохое… Даже в детдоме меня любили Татьяна Петровна, медсестра Надежда Ивановна, повариха Марусенька». Если кто-то заговаривал с Наташей, она светилась от радости.
После детдома – ремесленное училище. И снова – изгойство. Ни с кем не общалась, замкнулась, получила прозвище «монашка». «Все от меня шарахались, как от прокажённой». Поставила на видное место портрет отца. Директор приказал сжечь, она отказалась; тогда он сжёг портрет сам…
В минуту отчаяния пыталась повеситься.
Но вот ремеслуха позади, часовщик-сборщик четвёртого разряда Хаютина перебралась в заводское общежитие. Здесь было полегче. Когда принимали в комсомол, на вопрос об отце ответила, что ничего о нём не знает. Отступилась, схитрила? Но это была правда – о настоящем отце она не ведала.
Первая любовь – студент индустриального института Юра. Дружили, даже почти не целовались, не говоря о другом. Друзья отговаривали Юру от общения с Натальей. Он сдал экзамены и, не простившись, уехал в Уфу…
Отработав обязательные годы на заводе, Наталья уволилась и поступила в Пензенское музыкальное училище. Освоила аккордеон.
В 1958 году попала в Магаданскую область. Туда, где не так давно швартовался дальстроевский пароход «Николай Ежов» с очередной партией арестантов.
Важно, что распределилась она на Колыму – по собственному желанию. В этом был, наверное, какой-то вызов. Почему она поехала именно туда? «Вот я сама пришла к вам, не прячусь от тех, кого сажал отец»? А может, искала отца, надеясь, что он ещё жив? Или просто хотелось сослать саму себя куда подальше? Дальстрой упразднили в 1957-м, на Колыме жило много освободившихся из лагерей. Едва ли бывшие зэки питали добрые чувства к наркому Ежову. Наталья много лет ждала: однажды в её дверь постучат, чтобы отомстить за отца. Но за колымские полвека оскорбительные слова она услышала только раз.
В начале 1960-х ненадолго вернулась в Пензу, потом снова отправилась на Колыму – уже пожизненно. Работала руководителем художественной самодеятельности в колымских посёлках, играла на аккордеоне в клубах. Писала стихи и песни. Кочевала по Колымскому краю, куда в те времена входила и Чукотка, – до самого Певека. Магадан, Ягодное, Тахтоямск… В итоге обосновалась «на Оле», где прожила четверть века.
В каждом новом жилище вешала портрет отца. 1 мая отмечала его и свой дни рождения, разговаривала с фотографией. Вспоминала: «Из-за папочки я и осталась одна-одинёшенька, имею в виду – без мужа, без нормальной семьи». Привыкла к непониманию и одиночеству – многолетнему, абсолютному, кромешному. Друзей у неё не было. Зато родилась дочь – внебрачная, от женатого мужчины.
«Я много лет думаю о вине отца и считаю, что Бог его, может быть, когда-нибудь и простит. А вот люди – никогда, потому что тогда не будет виноватых», – говорила Хаютина. В годы перестройки она безуспешно добивалась реабилитации Ежова. В 2008 году власти удовлетворили другое ходатайство Хаютиной – о признании её, никогда формально не осуждённой, жертвой политических репрессий.
Публиковала в местных газетах невыдающиеся стихи и рассказы, издала воспоминания «Одна против всех» и «Я помню всё». В 2000 году написала: «А жизнь-то продолжается! И я думаю, что не всё будет так уж плохо складываться. Надеюсь, и меня посетят счастливые деньки. Дай-то бог!»
После инсульта чувствовала себя плохо, выходила только на балкон своей однокомнатной хрущёвки. В начале 2016-го Натальи Николаевны Хаютиной не стало.
4
За что ей достался такой отчим? Есть в этом какой-то смысл? Никому не пожелаешь быть дочерью Ежова – даже не родной, даже плохо его помнившей. Пусть за упыря, убийцу – но пострадала и она тоже, невинная душа. Дочь за отца не отвечает? Ей пришлось отвечать всю жизнь. Она не помнила зловещего палача – только любимого и заботливого папу. Видела от Ежова лишь хорошее. Не верила в его кровожадность.
Не знаю, как со всем этим быть.
Оправдывать Ежова нет смысла, но понять и объяснить всё-таки хочется. «Не судите, да не судимы будете», «о мёртвых – хорошо либо ничего»… Или к таким, как Ежов, это не относится? Что он сам о себе думал? Жуткий человек, садист, «кровавый карлик»… Но ведь не всегда он был таким? Писатель Юрий Домбровский, несколько раз осуждённый, прошедший Колыму, вспоминал доэнкавэдэшную жизнь Ежова, когда тот работал в Семипалатинском губкоме: «Многие из моих современников… с ним сталкивались по работе или лично… Не было ни одного, кто сказал бы о нём плохо. Это был отзывчивый, гуманный, мягкий, тактичный человек».
А взять отношение Ежова к приёмной дочери – выходит, было в нём и хорошее, нет ведь людей абсолютно отрицательных? Значит, и в этой чёрной душе, в каком-то её уголке, бывал Господь? Или вовсе не была она чёрной – просто Ежову выпала незавидная роль орудия, штыка, петли, более того – козла отпущения, а сам он искренне считал себя кристальным солдатом Революции, отважно борющимся с её врагами?
А если бы его не назначили главой НКВД – каким бы он мог остаться в памяти?
Тут же – другой вопрос: а что было бы, прими лётчик Чкалов предложение Сталина возглавить НКВД?
Вправе ли мы осуждать родителей, если они – преступники? Или это – табу, пусть другие осуждают, а детям нельзя? Неизбежно думаешь: а если бы я… – и не находишь ответа. Успокаиваешь себя тем, что твой-то отец – не Ежов. Или же никто не обязан иметь чёткое мнение по каждому вопросу? Не знаю. Но отношение Хаютиной к отчиму, её детскую верность – уважаю.
На снимке 1937 года с приёмной мамой у кудрявой девочки всё хорошо, она радостно улыбается. На фото периода ремеслухи замечаешь прежде всего большие выразительные тёмные глаза. Одно из последних фото: Ола, 2015-й, в комнате – старая женщина. Впереди – недолгие одинокие дни и ночи, сзади, за спиной – портрет Ежова.
Мне рассказали о ней на Колыме – в Сусумане. Когда потом попал в Олу – хотел с ней встретиться, толком не понимая зачем. То ли невытравленный журналистский инстинкт сработал, то ли ещё что… Но оказалось, что она недавно умерла. На Ольском кладбище – могила: холмик, деревянный крест, молодое фото, ФИО, годы жизни. И – тишина, только мягкие лапы лиственниц шуршат.
Ходил по окрестностям Олы, спустился к морю. Красивейшие скалы, выбеленный плавник, галька в крапинку. В воздухе – кричащие чайки, в волнах – нерпичьи головы, на берегу – стела: место высадки отряда Билибина. Когда 27-летний геолог ступил на этот берег, не было ещё на свете ни Дальстроя, ни ежовщины, ни колымских лагерей, ни приёмной дочери сталинского наркома, завершившей здесь свои печальные земные дни.