Журнальный мир

Как бы ни было страшно вспоминать о блокаде, мы должны помнить подвиг ленинградцев. Из тех, кто пережил это чудовищное испытание, сегодня в живых остались немногие.

Одна из живых свидетелей блокады — Анна Степановна Карпова. Всю жизнь она проработала в Институте переливания крови, поэтому о донорстве знает практически все. За старания в военное время ее наградили медалями «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд». Анна Степановна рассказала о своей жизни во время блокады, показала альбом, посвященный достижениям Института, напоила нас кофе.

— Анна Степановна, сколько вам было лет, когда началась война?

— 22 июня началась война, а 29 июня у меня день рождения: мне исполнялось двадцать лет. Круглая дата — кажется, надо было бы отпраздновать. Но прошло все тихо. Какие уж тут торжества…

— Как война началась для вас?

— Война меня встретила в Сиверском. У меня муж был там в доме отдыха, и я в выходной день поехала к нему. Там и узнала, что началась война.

Сначала в такое даже поверить трудно было. Мы с мужем погуляли, и к вечеру уехали домой. Я продолжала ходить на работу в клинику Института переливания крови.

А потом началась блокада, и нам пришлось перестаиваться, убирать все, делать донорский пункт. У нас там еще было бомбоубежище, в нем организовали операционные.

Работали с девяти до девяти, каждый день. Я ходила на работу пешком, по темноте, по морозу. Тогда были очень сильные морозы: до сорока двух градусов.

— Расскажите поподробнее о своей работе в войну.

— Мы брали кровь у доноров и консервировали ее. У нас была бригада на каждый сектор: две медсестры, врач и один регистратор. Когда приходил донор, регистратор должен был его зарегистрировать в журнале и выдать ему такую небольшую справочку о том, что у него взяли кровь, в таком-то количестве, такого-то числа. По этой бумажке донор получал обед.

Таких бригад у нас было три. Нас, сестер, называли «держалками»: мы держали посуду, куда капала кровь.

А потом специальные ящики с гнездами, куда вставляли эту посуду, отправлялись на фронт через Москву. Однажды мне выпала очередь отвозить кровь, я тогда повидалась со своей сестрой в Москве.

— А доноров много было?

— Да, мы всегда до девяти вечера сидели, потому что знали: кто-нибудь да придет. За кусок хлеба, в основном, тогда сдавали кровь-то, за кусок хлеба, как говорится, чтобы как-то выжить.

— Тяжело, наверное, было справляться с работой…

— Конечно, у нас ведь было печное отопление, надо было топить, стерилизовать посуду, белье, заготовку делать, все надо было мыть. И мы, девчонки по девятнадцать-двадцать лет, таскали огромные бревна, грузили в машину. У меня, кстати, есть альбом о работе нашего института во время блокады…

(Показывает фотографии).

Вот приходит донор, и на этой тарелочке определяют кровь. Хоть в документе написано, какая у него группа крови, но все равно каждый раз проверялось.

Это — аппарат для переливания крови от донора прямо к больному. Бывали моменты, когда сразу нужно.

В этой бутылочке — кровезаменители. Если из наших сотрудников кому-то было уж так плохо, что он еле ходил, тогда ему из нее переливали.

А это посуда для консервирования крови. «Московские банки» — так они назывались.

Вот операционная. Вот донор лежит. Вот кровь берут. Руку донора всегда йодом обрабатывали, чтобы была гарантия, что чисто.

Это у нас гости в лаборатории, был какой-то симпозиум. Это работники серологической лаборатории проверяют кровь на венерические заболевания…

— Очень интересно. А где вы жили, пока работали?

— Жила я в Ленинском районе, это у Балтийского вокзала. Оттуда я и шла пешком до 2-ой Советской, в наш Институт. В нашей квартире самая большая комната была восемнадцать метров. И в этой комнате четыре постели: мамина, сестры, и еще две дальние родственницы у нас жили.

Я приходила с работы вечером — и к маме на постель. Так мы и жили всю блокаду.

— А как было с едой?

— Поначалу мы еще как-то управлялась. У нас всю жизнь был огород в Лигово, поэтому имелись какие-то небольшие запасы. А потом уже наступил настоящий голод, на одном хлебе. А хлеб был ужасный, да еще обманывали по весу.

Был такой случай. Я стояла в очереди за хлебом, и весы у меня были на уровне глаз. И вот я смотрю: на второй половинке, где стоят гири, внизу прилеплен кусок хлеба. Я уже не помню, сказала что-то или нет.

— Как бы вы описали блокаду?

— Первое, что вспоминается — темнота, мороз. Мы все носили такие брошки фосфорные, которые светятся в темноте, чтобы не наткнуться человеку на человека. Одеться в такой холод было не во что: все сами себе шили, если, конечно, было из чего.

Ходили мы по морозу целиком укутанные, одни глаза видно. А еще и работать надо было. Бывало, мама собирала все, что у нас было ценного, и меняла на хлеб. Но и этого было мало, да и не очень-то меняли. В основном этими обменами занимались люди, которые состояли «при пище». Они воровали и в то же время обогащались.

Позже получше стало. Выделили бронь нашему институту, и донорам стали выделять пайки.

— Что входило в эти пайки?

— Там была плитка шоколада, кирпичик белой булки. Еще какие-то консервы, сахар и какой-то жир, не помню. Его можно было намазывать на хлеб и есть. А когда сняли блокаду, сняли и пайки, и с тех пор давали только зарплату: деньги за каждую сдачу крови. Я и сама ее сдавала, а то бы не выжила.

— Вы всю блокаду верили, что мы победим, или были сомнения иногда?

— Мы всегда думали, что победим в этой войне.

— И как вы встретили новость о снятии блокады?

— Это было настоящее сумасшествие! У нас некоторые бились в конвульсиях от радости.

— И сразу же стало больше еды?

— Нам карточки выдавали, но они включали небольшой ассортимент: только необходимые продукты. Потом постепенно порцию хлеба увеличивали. Только к концу войны хлеба стало хватать на всех.

— Чем занималась ваша семья в блокаду? Все ли выжили?

— У меня отец умер в феврале сорок второго года. Он был сердечник, так что умер сразу. Брат был на фронте. Одна сестра была эвакуирована: у нее муж работал в авиации, и их вместе с малышом эвакуировали под Москву. Вторая сестра работала на швейной фабрике. А мама сначала не работала: нужно было воспитывать четверых детей, вести хозяйство. Потом она уже лежала, у нее ноги отекали. Когда стали карточки донорские выдавать, мы с мамой делились пайком, она только благодаря этому и выжила. К концу войны сестра устроила ее к себе на швейную фабрику уборщицей, чтобы она получала рабочую карточку. Кто не работал, тоже имел карточку, но иждивенческую, а по ней полагалось только очень малое количество продуктов.

— А муж?

— Он работал на заводе Ленина, в Невском районе. Я не знаю точно, чем он занимался. Какие-то изделия выпускал, запчасти. Меня не пускали туда, а его не выпускали оттуда.

Один раз только его увидела. У него был больной желудок, и его отпустили домой. Он пришел уже еле живой и скоро умер. Похоронили его на Пискаревском кладбище, только неизвестно где.

— Как устроилась ваша жизнь после войны?

— Я продолжала работать. Институт опять стал функционировать как клиника, пришлось все восстанавливать. Сначала я работала медсестрой, потом — старшей сестрой. Так и отработала сорок шесть лет, а потом ушла на пенсию. Да, еще замуж вышла.

— Во второй раз?

— Да, в сорок восьмом году. Муж был очень хороший, прожили с ним тридцать девять лет. У него случился инсульт, он два года пролежал дома и умер. Детей у нас не было, вот и осталась я одна. Навещают только дети племянницы, они уже взрослые.

— Как на вашем здоровье отразилась блокада?

— Последствий много. Ноги не ходят, вены больные. Я ведь на ногах всю жизнь проработала. Идешь, несешь чужую кровь… а эта подставка килограммов пять весила.

— Сейчас вы живете в Пушкине. Когда вы туда переехали?

— Мужу дали квартиру, потому что из нашей уже сделали коммуналку: к нам после войны всех подселяли. Вот уже сорок лет, как здесь живем. Ну, из них двадцать шесть лет я живу одна.

— Как вы во время войны относились к Сталину?

— Я даже не задавалась таким вопросом. Тогда все его боготворили, пока не открылось все. Но сейчас мне очень жаль, что у нас нет Сталина. Народ так разболтался — это ужас. Тогда хоть чего-то боялись, хоть как-то удерживались себя в рамках, а теперь — что хочу, то и ворочу.

— Какое напутствие молодому поколению вы хотите оставить?

— Надо беречь свою Родину, надо делать все на пользу государству. А то каждый только о себе думает, о своем кармане. Раньше богатые люди делали пожертвования на строительство какое-нибудь, помогали. Теперь же олигархи для государства ничего не делают, только строят себе хоромы за границей.