Журнальный мир

«Дмитрий Ковалёв принадлежит к поколению, которое вынесло на своих плечах всю физическую и нравственную тяжесть войны. В годы испытаний Дмитрий Ковалёв был моряком-подводником, испытал глубочайшую тишину подводного мира, а потому и чуток ко всякому повышению голоса, ко всякому повышению интонации. Внешне кажется, что он разговаривает в своих стихах спокойно, но вслушаешься и почувствуешь их напряжённость, их нервность и горячность».

Василий Фёдоров.

* * *

И помнит память, хоть дырява:
Не польза обещать, а вред.
При жизни будущее здраво.
У мёртвых будущего нет.

Жизнь воскрешает, и она же

При жизни топит в забытьё.
И старость – будущее наше.
У молодых – оно своё.
 

Вглядитесь в русла – след потоков:
Его меняют вихри вод.
Кто может знать судьбу потомков,
Ради которых мир живёт?..

Всё та ж дорога проторялась.
На тех валили, кто – до нас.
Что осуждалось – повторялось,
Иначе звалось каждый раз.

Последними все были войны
Для тех, кто не пришёл с войны.
И мы, пока мы живы, – вольны
И за других решать вольны.

Но я люблю мой век не меньше,
Не верящий льстецам, словам,
Тех благ, что ждут вас, не имевший
И не завидующий вам.

* * *

Живые на земле живут не праздно: 
Кто сеет хлеб, а кто – чуму. 
Обманут подло веривший напрасно. 
Опасен, кто не верит ничему. 
 

Мы подозрения в себе носили
И больше старились не от забот. 
Как жить без ненависти

и зла насилий? 

Как без любви

к добру идти вперёд?..
 

…Как воды на заре свежи и алы! 
Я их ознобом утренним согрет.

Так и должны творить мы идеалы, 
Лишь иждивенцы им приносят вред.
 

ЭПОХА

Эпоха! Вся ты не из вечного –

Из будущего, про запас.

Не утешала изувеченных,

Погибших не считала нас.

Не удивляет храм безглавый,

Зимою – поле в колосах.

И обесславливались славы, –

Какие! – прямо на глазах.

Ты – вся из перемен,

вся – чудо,

Вся – в обещаниях твоих.

Ты поработала не худо,

Повоевала и за них.

Но в том сыны не виноваты,

Что столько вынесли отцы.

Завидовать им рановато:

Они ещё совсем юнцы.

Стыжусь завистливости лютой,

Благ наставительных с хулой.

Пусть им – готовые салюты,

А нам – лишь грунт вчерне сырой,

Протезы, пенсии да слово –

Как шашка, вбитая в ножны.

Мы столько повидали злого,

Что мы умнее быть должны,

Чтоб не такой ценой сумели

Они понять,

что враг не глуп.

И заноситься чтоб не смели,

Что мы уже не из халуп,

Что знаем, не спросясь у бога,

Куда лететь, и не в мечте…

Под тем же знаменем, эпоха,

Идём,

давно уже не те.

* * *

Зачем вы красите солдата золотом, 
Что над могилами склоняется, скорбя?.. 
Испытанный и пламенем и холодом, 
Он для победы не щадил себя.

Как жёсткость у зубчатых стен еловая, 
Печаль седых бровей его строга, 
Ему к лицу его шинель суровая, 
В которой грозно он встречал врага.

Зачем вы эти «…помните, пожалуйста!..» 
На камне высекаете слова, 
Достойные не мужества, а жалости, 
Где гордая и в горе голова?..

У скромного по-братски изголовия 
Слова должны быть подвигу под стать. 
Здесь неуместно позе многословия 
Просительной галантностью блистать!

ДОЛИНА СМЕРТИ 

Всё повидавшие, на склоне сопки 
Вдруг отшатнулись – будто ахнул взрыв:
Дрожали прутья нервно,

неторопкий 

Дым расползался, гребень приоткрыв.

…И первый,

неожиданный до жути,

Дзот, сложенный из человечьих тел… 
Заиндевелый, словно в каплях ртути,
Весь мёрзлыми глазами он глядел. 
Костями пальцы из него торчали, 
Железно скрюченные кулаки.
Рты – словно бы ещё «ура!» кричали… 
Что смерть?!

Что орудийные клыки?!

Что лёд, колючкой ржавою поросший?! 
Скорбящий залп долину огласил. 
Какой-то не своею волей брошен 

Был батальон сверхчеловечьих сил.
И разряжал себя он в рукопашной, 
Коловший и давивший без суда… 
Стал снег целинный кумачовой пашней, 
Долиной смерти названной тогда…
 

Как мы в бесчеловечной той метели,
На той багрово-чёрной полосе 
Остаться всё-таки людьми сумели…
И даже человечней стали все?..

ПОТЕРИ 

Они сошли в Полярном. В полдень. С бота.
Как уцелел он? Как дошёл сюда?..
Что там теперь?..

Туда ушла пехота.

Слыхать: бомбили по пути суда.

Шинели, ржавые на всех от крови,
Пожухли, коробом стоят.
И только взгляды

скорбь потерь откроют,

Но, как позор свой, ужас затаят.

От всей заставы пятеро осталось.
И не сознанье подвига – вина.
В глазах – тысячелетняя усталость,
А только-только началась война.

НОЧНОЙ БОЙ

…И вдруг – все очертанья резче.
А в небе,

в медленном вращенье,

Синели лучевые клещи,
С заклёпкой-искрой на скрещенье. 

Бежали волны, как в задышке,
Змеились тени их по скaлам,
Так близко видимым при вспышке
С лиловым льдом и снегом алым. 

Ознобом от огня тянуло,
Но всеми выдержка владела.
И рядом наша смерть тонула,
Что с неба в зыбь торчмя влетела. 

Они и мы себя бросали на смерть –
Геройство без изъяна.
Ну, мы –

мы родину спасали.

За что ж они так гибли рьяно?.. 

Как бились с Гансами Иваны –
Союзники небоязливо
Следили…

Строй их караванный

всё шёл и шёл во тьму залива. 

И это долгое вхожденье,
И эта ночь морского боя –
Как вся война,

как наважденье

Впотьмах от яркостей рябое.

* * *

Всё ближе мы, 

всё явственнее слышим мы 

Живой твой голос сквозь орудий гром! 
Деревня батькина с соломенными крышами, 
Дымишься ль ты, как прежде за бугром?.. 
 

Как я любил голубовато-ржавую

Осоку, обступающую пруд, 
Луга, зазеленевшие отавою, 
Леса – как в пламени, и мох – как изумруд. 

Сквозящие в бору просветы неба, 
Остывшие от зноя берега, 
И горы намолоченного хлеба, 
И побелевшие от солнца и дождей стога. 
 

Всё, всё, чем я дышал порой счастливою: 
Дрожание овса, волну дремучей ржи 
И ветхий домик с одинокой сливою, 
Где первую любовь я пережил! 
Как детство, он далёк… 

Обрызганная звёздами, 

Туманится вода средь масленых камней. 
Встаёт рассвет над берегами грозными, 
Над рубками подводных кораблей. 
 

Трубит горнист. Пора оставить прежнее. 
Уж поднят флаг – на вахту я спешу… 
О Беларусь! Я имя твоё нежное 
В глубинах, на торпеде напишу. 

* * *

…И вот мы всплыли. Воздух нас пьянит.

Шуршанье пены, ветер, чаек голоса…

И хмуры небо с морем. Хмур гранит.

И хмурость режет яркостью глаза…

На палубе стоять я твёрдо мог,

А вот сошёл – и поплыла скала.

Качается, уходит из-под ног,

И глохнешь. А в ушах – колокола…

И знаешь, что покой коварно лжив.

Что выхода опять недолго ждать.

Что только тот, кто побеждает, – жив.

Что каждый выход учит побеждать.

* * *

Опять в прудах под молчаливой ивой
Живёт зеркальный карп миролюбивый.
 

Опять на липах пчёлы в блёстках пыли,
Цветы, как бабочки, все ветви облепили.
 

Опять, в песке копаясь возле хаты,
Растут в тиши бессмертные солдаты.

9 МАЯ 1945 ГОДА

Михаилу Сазонникову

Произошёл в мозгах внезапный свих.

Хоть ждали. И предчувствия – не лживы.

Ко мне вбежал перед рассветом друг.

На шею бросился:

– Остались живы!..

И – как бы устыдился слов своих:

И глянули открытой болью всей

Его родные –

их казнили люто –

И лица невернувшихся друзей.

Сама собой молчания минута…

Какая воля удержать могла,

Что накопилось за войну под спудом!

Каким –

и до сих пор загадка –

чудом

Весть эта радио в ту ночь обогнала?..

Весь день, как посходили все с ума,

Из всех стволов палили в воздух.

И странно в пасмурных белела водах

Заснеженными скалами зима.

Но от огня и с батарей, и с баз,

Казалось, стынь июльским зноем дышит…

Казалось, весь уйдет боезапас –

И выстрелов мир больше не услышит…

А ДУМАЛ Я…

         Матери моей Екатерине Ивановне

А думал я, что как увижу мать,
Так упаду к ногам её. Но вот,
Где жжёт роса,

в ботве стою опять.

Вязанку хвороста межой она несёт.
Такая старая, невзрачная на вид.
Меня ещё не замечая, вслух
Сама с собой о чём-то говорит.
Окликнуть? Нет, так испугаю вдруг.
 

…Но вот сама заметила. Уже,
Забыв и ношу бросить на меже,
Не видя ничего перед собой,
Летит ко мне:

– Ах, боже, гость какой!

А я, как сердце чуяло, в лесу
Ещё с утра спешила всё домой…
— Давай, мамуся, хворост понесу.
И мать заплакала, шепча:

– Сыночек мой!

С охапкой невесомою в руках,
Близ почерневших пятнами бобов,
Расспрашиваю я о пустяках:
– Есть ли орехи? Много ли грибов?..

А думал там, в пристрелянных снегах,
Что, если жив останусь и приду, –
Слёз не стыдясь, при людях, на виду,
На улице пред нею упаду.

* * *

Над притаившимся в садах жильём
И над ведущей в лес косой дорожкой
Укропом пахнет, стираным бельём
И пригоревшею картошкой.
 

И слышно, как молчит дымок,

что врос

В листву малинника, в головки мака.
И помнят губы – как тепло и мягко
Касаться детских спутанных волос.
 

Свежо набрякшим викам и люпинам,
И по росе – не терпится косе…
И хочется быть добрым и любимым.
И хочется счастливым быть –

как все.

В НОЧНОМ ЛУГУ

В ночном лугу всему простор велик.
И чувствуется всё без искажений.
Прохладны запахи сенокошений.
Спят девушки, как духи искушений.
От ожиданья тает лунный лик.
И юно лёгкие копытят кони.
Рассветный ветер шевелит кугу.
Белея, проступают колокольни.
И чудятся трезвоны и «ку-ку»…
И помнит всех ушедших мир окольный.
И вечно вечное в ночном лугу.

В ХЛЕБАХ

Опять во всём душа заговорила,
Запело сердцу близкое во всём,
Кому что дорого, кому что мило…
Шуршит безмолвье гречкой и овсом.
Кузнечики куют неутомимо.
И перепел всего не перепел.
И человеческое всё – не мимо.
Насущный хлеб мой колосист и спел.
Нетерпеливая моя дорога к стану.
Зазывные над нею провода.
И кажется, что старым я не стану
И не расстанусь с жизнью никогда.

ПОХОРОНЫ ИНВАЛИДА 

Не спешат, как в столице, не гонко…
Все покойника знают окрест.
Впереди, перед гробом, иконка,
Позади, за родными, – оркестр.
В этот зной эту лютую пытку
Продлевают. И зной – тоже лют.
Грузовик лишь везёт пирамидку.
Гроб несут. И повысыпал люд. 

Рушники по плечам, и, качаясь,
Тяжелющий, на них он плывёт.
И заходится кто-то, кончаясь.
И толпа чуть ступает вразброд.
И несут, тоже свято, медали…
Перекрёсток… Невмочь тишина…
Снова трубы, сверкнув, зарыдали.
Снова, вздрогнув, забилась жена. 

Он, покойный, хоть был однорукий,
Не послабил семейных удил.
Был управнее многих в округе.
Ни себя, ни её не щадил.

Что посеял – собрал. Что со всеми –
То со всеми, был вынужден, крал.
Сдав сполна, одолжали на семя.
Дважды засухой климат карал… 

Как от нервов расходятся раны –
Матерился, картежничал, пил…
От жены не укрыться в бурьяны.
Приведёт – не жалеючи бил.
Больше всех измывался над нею,
Что была ближе всех и вдали…
Потому ей, наверно, больнее –
Часто млела, под ручки вели… 

Самогоном помянут. На смену,
На тока – всем в ночную самим…
И забудут его постепенно.
Помнить ей, что намучилась с ним.
…Сколько ж эта земля с сорняками,
Что живучи, и с дрожью хлебов,
Что так квёлы, их брала веками…
Горевать оставалась любовь.

* * *

Все – обо всём: о мировой судьбе,
О будущем –

да с пышным караваем!..

А что мы знаем сами о себе?..
Себя мы от самих себя скрываем. 

Как смею жить, не разорвав кольца,
С неусыплённой совестью и с жаждой?..
Сказать бы про себя – но до конца,
Чтоб, вздрогнув, о себе подумал каждый.

* * *

Волос летучих лёгкость – на висок.
И вся сама, как юный сон, легка…
И лишь тяжёл коричневый сосок
С нетерпеливой каплей молока.
Лишь чувствуешь: уже прилип к нему
Рта розового росный лепесток.
И всё непостижимое уму –
И свет в тебе,

и в зябкости восток.

И, как зерно в апрельской борозде,
Лежит в тепле твоих коленей сын.
А за окном ещё густая синь.
Берёзы письма пишут при звезде.
И так им чёрная земля мила,
Где лишь вчера ещё метель мела,
Так близок их желанный

красный день,

И так свежо, что хоть листву надень.

* * *

Весна с порывами неранними –
Завеям их не укротить, –
Пресыщенная умираньями
И ненасытная родить…
 

Я этой немудрящей истине
Учусь, не зная, что учусь.
Лечусь, как зверь, твоими листьями,
Твоими травами лечусь,
Твоей продутою простудою,
Твоею сыростью в бору…
Беру я жизнь твою простую
И не даю, а всё беру…
 

Предчувствуя разливы синие,
Желанья молодеют вдруг.
Одежды тяжелеют зимние,
Но чуешь лёгкость ног и рук.
 

Песнь соловья зачата с таянья.
Гнилой вербины сук пророс.
На снег грачи садятся стаями,
И горек дух цветенья лоз.
Тем и душа, быть может, ранена,
Что уходить я не хочу
Из этого, такого раннего,
Навстречу к позднему лучу.
 

Иду к тебе, хоть ты и поздняя,
Твой свет в глазах своих неся.
И познанная ты не познана,
И разлюбить тебя нельзя.