Журнальный мир

Кобуксар — город Джангара

В этом городе «Джангар» великий родился когда-то.

Здесь волшебные горы и степи хранят его славу.

Здесь простор и раздолье, что сердцу кочевника святы.

Цвета ясного неба озера лежат здесь на шелковых травах.

Все здесь Джангаром дышит, как в древнем народном сказанье.

В Кобуксаре, хранимом под солнцем столетья богами,

Чудо-памятник есть богатырским чудесным заветным деяньям.

Но дороже всего здесь не он — благодарная вечная память.

Вижу я наяву, как пирует здесь Джангар в кибитке походной.

И жена его, Ага Шавдал, красотою восходу подобная, рядом.

И двенадцать воителей славных, из души появившись народной,

С ханом Джангаром здесь, с верным другом и светлым их братом.

Здесь готов Аранзал на хозяина зов появиться в любую минуту.

Он для Джангара меч богатырский опять принесет, если надо.

…На мою Элисту этот маленький город похож почему-то.

Не обличием внешним, а духом, который, не зная преграды,

В аромате полыни опять оживает и в смуглых обветренных лицах,

И в родном языке, что всему дорогому на свете основа:

Наставлениям бабушки, песне, которой все литься и литься,

Разнося над священной землею заветное «Джангара» слово.

Древняя крепость

Вечно синее небо над крепостью этой старинной

Охраняет покой не сдающихся стен Кобуксара¹.

Прошумели столетья ветрами над этой долиной,

Отгремели над степью времен грозовые удары.

Здесь Батур-Убаши хун-тайджи² создал властной рукою

Государства ойратов надежную ставку-столицу,

Чтоб осталась Джунгарии³ мощь летописной строкою

На страницах истории, славных, заветных страницах.

Здесь шатры моих предков зарею эпох осиянны.

Здесь, в орде, где любой был подобием меткого лука,

Загорелась звезда всех калмыков пресветлого хана,

Достославного хана Аюки, достойного сына Пунцука⁴.

Наше прошлое здесь, в этой крепости полузабытой,

Здесь, в осколке державы, – с рассвета ее до захода.

Боевых скакунов до сих пор здесь гремят, слышу сердцем, копыта —

То джунгары опять покоряют степные народы.

Сколько грозных врагов повидали старинные стены —

Знают камни ответ, тот, что мы никогда не узнаем.

Но бурлит моя кровь, как огонь, растекаясь по венам.

И на зов ее пламенный память спешит родовая.

В этой древней земле кости предков покоятся где-то.

Закатилось для них заповедное солнце степное.

Но звучат голоса: «Без заката не будет рассвета!» —

Духи пращуров здесь, в Кобуксаре, незримо со мною.

На поклон к ним пришел я из волжских степей достославных.

Для потомков бойцов да пребудут их святы могилы!

Прародители рода, откройте великую тайну,

Тайну мужества вашего, тайну заветную силы!

* * *

В. З. Церенову

Мне, калмыку — по сердцу просторы степного пространства.

Здесь обитель могучего нашего древнего ханства.

Богатырские песни мне пел джангарчи седоглавый,

И степные ветра, чтоб послушать те песни, ложились на травы.

В той кибитке, где Пушкин гостил, там и я побывал, отдыхая.

И стихи мне читал под звездою заветной Шамба Саджирхаев⁵.

Вел Давид Кугультинов беседы со мной, и душа моя пела.

Я Кегшин багши⁶ видел однажды — о, чудо! — нетленное тело.

Предо мной была степь, обагренная кровью безвинных ойратов.

И во мне до сих пор боль и ярость калмыка-солдата,

Что с советского фронта попав в котлован Широклага⁷,

Стал в Сибири суровой вдруг ссыльным, «зека», «доходягой».

Опаляет меня горе женщины, как суховея дыханье.

Всех детей потеряла она (да одна ли она!) в том жестоком изгнанье.

Эта страшная цифра «тринадцать»… Столько лет неустанно

Видел я лишь во сне, лишь в мечтаньях степные тюльпаны.

Хоть в крови моей буйной — полынная горечь столетий,

Ничего для меня нет дороже земли этой вечной на свете.

В ней — и горе, и радость, неудачи мои и победы.

На плечах мудрецов и старейшин калмыцких в грядущее еду.

Духи предков со мной, покоривших полмира земного когда-то.

О, Высокое Небо, сохрани после нас то, что сердцу калмыцкому свято!

Пушкин и калмыки

Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе!

Дай нам руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе!..

Александр Блок

Большой Театр. И год сорок девятый.

СССР страной великой всей

Того, чье имя для любого свято,

Встречает достославный юбилей.

Политбюро. Президиум. Достойный

О Пушкине-творце звучит доклад.

И Симонова по стране огромной

На радиоволнах слова летят.

На площадь в казахстанском захолустье,

Где репродуктор старенький хрипит,

Где день-деньской всегда бывает пусто,

Пришел народ толпою из степи.

Как видно, наглотались горькой пыли

Ценители поэзии сполна.

Так жадно слово каждое ловили,

Как будто в них судьба заключена!

Да только вдруг у них в одно мгновенье

Пропал к докладу всякий интерес.

И не степных ли духов мановеньем

Ссыльный народ из городка исчез…

Лишенные судьбой родимой крыши,

Пришли они — ребенок и старик —

На эту площадь, чтоб опять услышать

Слова: «И друг степей калмык…»

Тогда развеет луч надежды светлый

Над ними тучи горя и невзгод,

Едва лишь Симонов пароль заветный

В докладе там, в Москве, произнесет.

Не дождались. Не грянул с пьедестала

Заветный глас великого творца.

Тогда строфа, конечно, прозвучала

Из «Памятника». Но не до конца…

«Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян и финн, и ныне дикой

Тунгус…»

И — все. Куда пропал калмык?

Вернули рифму ту в стихотворенье

Не скоро, только через восемь лет,

Когда свершилось чудо возвращенья,

И наш народ опять увидел свет.

Любой тиран над правдою не властен!

И верит свято «друг степей калмык»,

Что в Пушкине — спасение и счастье,

Душа России и ее язык!

Журавли, утонувшие в небе

А. К. Манджиеву

Помнит синее море, как в тридцать девятом

Провожало защитников нашей земли.

Как по берегу строем еще не солдаты

За судьбой новобранцы зеленые шли.

Ни один из мальчишек домой не вернется

Никогда… И, предчувствуя это, не зря

Все тянулся к родне, как подсолнух за солнцем,

Твой задумчивый дядя — Кекшинов Гаря.

И в селенье Намту продолжения рода

Не дождется отныне никто, никогда.

А потом в декабре сорок третьего года

Все надежды развеет по ветру беда…

И родные твои там, в сибирском изгнанье

Улетят навсегда от калмыцкой земли.

И в чужих небесах, за неведомой гранью

Прокурлычут печально о них журавли.

Ты их видишь, мой друг стародавний, сквозь слезы

В журавлях, что над морем летят не спеша.

Ты стоишь и молчишь: от сибирских морозов

Не оттаяла, видно, калмыка душа…