Дуэлист

Дуэлист

Главы из романа. Продолжение

Опьянение Ахилла

Американец Толстой писал не очень грамотно. К тому же в свою устную и письменную речь он вворачивал такие выражения, которые не принято использовать в литературе. Но говорил он смачно и так уморительно, что всегда собирал толпу слушателей. Вернее сказать, толпа восхищенных поклонников сих устных новелл облепляла его повсюду, где бы ни рокотал его внушительный говорок. А ведь он отнюдь не украшал речь риторическими приемами и книжными заготовками, как записные козеры1. Не раз мне приходилось наблюдать, как иной московский парижанин в роли Чацкого изо всех сил блистал сарказмами при Толстом, пытаясь перетянуть на себя внимание дам. Но стоило только Американцу бросить несколько небрежных фраз, как Чацкий сдувался, бесился, кривился и, наконец, присоединялся к кружку помирающих со смеху.

Ежели бы Федор Толстой имел способность или охоту оформлять хотя бы некоторые из своих анекдотов в письменном виде, он, несомнительно, вошел бы в число наших лучших беллетристов. Впрочем, мои наблюдения показывают, что люди, которые красну говорят, очень редко так же пишут, вполне выговаривая весь свой творческий пыл. А лучшие писатели, коих я знавал на своем веку, бывали довольно косноязычны и не весьма ловки в обращении.

Я записал по памяти, с возможною точностью, один из анекдотов графа Толстого об его финляндской службе, который он любил повторять за бокалом вина, каждый раз с новыми вариациями. Однако я вижу, что этот рассказ, лишенный особого магнетизма, исходившего от Американца при самом его молчании, представляет собою лишь условный скелет оригинала.

 

После соединения Сердобольского отряда, в котором я служил при князе Долгорукове, с главными силами генерала Тучкова-первого наш противник убоялся окружения и покинул свое укрепление, где отбивался несколько месяцев кряду. Было заключено перемирие, и война превратилась в пикник.

Кроме разъездов и обычной караульной службы, делать было нечего. Офицеры валялись по целым дням в палатках, пили, пели да ходили друг к другу «в гости» к соседнему костру, где можно было перекусить и перекинуться в картишки. Всего за несколько дней покоя наш табор стал обрастать хозяйством. У одного офицера искусники саперы воздвигли немыслимый балаган в форме дворца китайского мандарина, с флюгером-драконом на пагоде; у другого каждый вечер давал концерты хор музыкантов с ложками, рогами и балалайками; третий держал открытый стол для всех желающих с меню из пяти грибных блюд и наливкою из лесных ягод.

Вошло в моду фехтование на саблях. Слово за слово, офицеры выходили «в огород», то есть на ровную поляну у реки, и начинали рубиться, иногда не на шутку. В огороде каждое утро собиралось по несколько пар фехтовальщиков, зрители переходили от одной пары к другой, делали ставки, и почти каждодневно с поляны уводили кого-нибудь с рассеченным лбом или отрубленным пальцем. За неделю отдыха наш отряд понес больше потерь, чем за месяц похода по лесам. Я учился фехтованию у Севербрика, одного из лучших мастеров того времени. И признаюсь, что шведское правительство должно было наградить меня за фехтовальные успехи каким-нибудь немаловажным орденом.

Однако же я отправился на эту войну не только для того, чтобы калечить своих товарищей. Мне давно не терпелось переведаться с каким-нибудь шведским удальцом по-настоящему, насмерть, как Ахилл сражался с Гектором, и притащить его труп в крови и прахе, за ноги привязанный к лошади. Мне было в ту пору двадцать шесть лет, я немало успел повидать, но, стыдно сказать, в голове моей еще не совсем отцедились всякие троянские бредни: все эти Ахиллы, Патроклы, Агамемноны и тому подобная Эллада. Я не в шутку порой воображал, что наш поход — это новая «Илиада», Тучков — наш Агамемнон, Сандельс, пожалуй, что Гектор, хорунжий Полубесов — Одиссей, ну а я, разумеется, Ахилл. Без всякой критической поправки на наш мелочный век, на дикий слог гекзаметров и северную погоду я решил, что не успокоюсь, пока в точности не повторю какой-нибудь из подвигов Ахиллеса. Оставалось найти не менее полоумного Гектора со шведской стороны.

Тем временем наши разъезды встречались со шведскими драгунами, но по правилам перемирия не стреляли друг в друга, а с любопытством рассматривали противников, вступали с ними в разговоры, а иногда и в обмен. С нашей стороны как раз стали доходить обозы с провиантом, которых мы ожидали с начала похода. А шведы были богаты английским ромом, коим хитроумные британцы щедро снабжали союзников взамен солдат.

Итак, не разглашая своего замысла, я поутру отправился в разъезд с моим приятелем хорунжим Полубесовым якобы из любопытства посмотреть на шведских кавалеристов и добыть у них рому для генеральского стола. Своей лошади у меня тогда не было, и Полубесов для прогулки одолжил мне косматое низкорослое финское животное с флегматическим северным характером, который оказался столь же обманчив, как нрав наших супостатов.

Такая арктическая лошадь не отличалась статями арабских жеребцов, зато почти не нуждалась в пище и могла выковыривать корм даже из-под снега, да при этом была на редкость вынослива. Шведские кавалеристы, таким образом, разъезжали на киргизских лошадях с примесью северного оленя, незаменимых в дикой природе Финляндии. Однако у этой задумчивой скотины был один, и крупный, недостаток. Она не годилась для сражения с копьем. Потому ли, что в памяти сей древнейшей породы были еще живы воспоминания о первобытных охотниках с их кремневыми пиками, или по другой какой причине, но вид длинной палки был для нее совершенно нестерпим. Когда король-актер Густав III в пику Екатерине II решил вооружить своих конников пиками на манер наших казаков, из этой реформы ничего не вышло. Лошади шведских «казаков» немилосердно брыкались и сбрасывали седоков еще до того, как те успевали пикироваться с нашими.

Затемно покинув лагерь, мы на рассвете добрались до русских постов, сменили их и поехали вдоль реки, служившей условною границей. Стояла пора, называемая в Финляндии летом святой Бригитты, а по-нашему — бабье лето. Иней на чахлой траве быстро истаивал, сверкая радугами мильонов жемчужных бусин, а от реки, как из кастрюли, валил густой пар, который стелился по низине седыми бородатыми клочьями.

Речка нырнула в мрачные каменистые дебри, мы выбрались на неубранное поле ржи, и Полубесов указал мне нагайкой на синий зубчатый горб леса по ту сторону:

Вот они!

Шведы были в таком же количестве, как мы: пять человек с офицером. Они одеты были в короткие синие куртки с черными ремнями крест-накрест, желтые штаны и какие-то диковинные стальные шишаки, как у актеров из трагедии «Король Леар». А их предводитель выделялся роскошной круглой хорьковой шапкой с хвостами — наподобие тех, что носили канадские пионеры. По этой шапке мы без труда опознали знаменитого начальника шведского авангарда, скандинавского Кульнева — капитана Мульма. О лучшем Гекторе не приходилось и мечтать.

Взведя на всякий случай курки, мы медленным шагом поехали в сторону шведов. И они тронулись нам навстречу в объезд поля. Шагах в двадцати мы остановились, ревниво разглядывая друг друга.

Ты разумеешь по-немецки, так скажи им что-нибудь, ваше сиятельство, — предложил мне Полубесов, оглаживая шею рыжего донца.

Я подтолкнул в бока мою арктическую лошадку, она проржала что-то по-фински своим лохматым сестрам из вражеского отряда и сделала несколько деликатных шагов в сторону капитана Мульма. После этого, не будучи принуждаем к дальнейшему движению, мой букефал остановился.

Гутен морген! — сказал я, приподымая финский вязаный колпак, который заменял мне кивер.

Это, признаюсь, были едва ли не первые германские слова, всплывшие в памяти со времен моих детских занятий с наемным немецким дядькою. Однако, как я успел заметить в нынешней кампании, немецкий язык не настолько отличался от шведского, чтобы вовсе быть непонятым. Полагаю, что швед может так же легко при желании сговориться с немцем, как русский человек с хохлом.

Гутен таг! — ответил капитан Мульм и пошевелил растопыренными пальцами поднятой руки с игривостью, которая показалась мне не совсем античной.

«Ах ты, шведский гусак», — подумал я, распаляя себя гневом, и приступил к моему делу. Я решил бросить вызов Мульму гекзаметром, на языке Ахиллеса, а точнее на языке Гнедича, который точно знает, как говорил Ахиллес.

 

Что ты мне машешь рукой, капитан богоравный?

Или давно не глотал ты хорьковую шляпу?

Вынь же свой меч из влагалища, но не того,

что таится меж ног дивнооких финляндок,

А из того, что висит у тебя на бедре,

ударяяся звучно о стремя!

 

Сей монолог я произнес голосом трагического актера, завывая, вращая глазами и жестикулируя свободной рукой. Казаки за моей спиною ржали, а хорунжий Полубесов так скорчился от сдавленного смеха, что ему пришлось упереться лбом в гриву лошади. Шведы, напротив, наблюдали мою экзальтацию совершенно хладнокровно, как будто я им зачитывал официальную ноту российского кабинета. Сдвинувшись лошадями, они шепотом что-то обсудили, а затем капитан Мульм по-французски обратился ко мне:

Мы не разумеем татарского языка. Благоволите сказать то же самое на шведском или любом другом европейском языке.

В каждом русском человеке содержится от одной до трех четвертей татарской крови. А в представителях столбового дворянства, к коему я имею честь принадлежать, таковая примесь иногда достигает девяноста процентов. И однако упоминание этого генеалогического факта кажется нам обидным от своих и прямо издевательским от иностранцев. Как, это заросшее рыжей бородою чухонское рыло в драном зипунишке и башкирском треухе смеет упрекать меня в недостатке европейской тонкости? Так я же отвечу ему по-русски!

Вынимай свою селедку, чухонская морда, пока я не отрубил тебе уши! — сказал я уже без декламации, обычным тоном, да еще присовокупил к этому приглашению короткое выражение, которое русские из целомудрия считают татарским заимствованием.

Для того чтобы в точности привести ответ моего шведского визави, я принужден попросить дам на несколько мгновений покинуть комнату или хотя бы заткнуть ушки. Ибо наши противники, прежде чем освоиться с тактикой русских войск, научились пользоваться их главным оружием — матерной бранью. И я не раз слыхал, как финляндцы весьма ловко применяли русские обороты в тех случаях, когда собственные средства шведского и финского языков оказывались пресными.

Iddi ti v jopu! — сказал мне капитан Мульм так отчетливо, словно зачитал по шведско-русскому разговорнику.

Ну какой Ахилл, Геракл или хотя бы Челубей выдержал бы такое оскорбление? Я решил прикончить наглеца на месте и для этого использовать самое гомерическое оружие — копье одного из моих казаков. Поскольку пращей и бронзовых мечей на вооружении российской армии на тот момент не состояло.

Мульм правильно оценил мое настроение, мигом выхватил из кобуры полированный кавалерийский пистолет и стал прилаживать к нему приклад, который шведские драгуны используют для точного прицеливания. Я уже не помнил себя от ярости и превратился в свирепую машину для убийства, как всегда происходит со мною на поединках. Но и капитану Мульму с его сноровкой, видно, не привыкать было отправлять к Аиду ближнего своего. Еще мгновение — и один из нас, проколотый или подстреленный, обагрил бы кровью каменистую финскую почву, а скорее, потоки нашей крови смешались бы под копытами лошадей, как бывает, когда оба противника чересчур ретивы. Но тут мой конь предательски вспомнил о своем национальном долге.

Заметив дико скошенным глазом в моей руке какую-то длинную страшную палку с тряпкой на конце, чертов букефал начал, что называется, козлить: взбрыкивать поочередно то задними, то передними ногами, то обеими парами ног одновременно, крутиться, изгибаться и пытаться сбросить со спины седока, то бишь меня. Таковые его усилия в конце концов и привели к желаемому результату. Упрямая скотина отбежала в сторону, а я со своим дурацким копьем остался лежать в лопухах, так и не обагрив рук кровью ненавистного врага.

Ja so, — произнес капитан Мульм обычное шведское присловье, неизвестно что означающее, развинтил блестящий пистолет и спокойно убрал его в седельную кобуру.

При падении я ушиб бок и потерял всякое настроение продолжать сей подвиг. А хорунжий Полубесов, поднимая меня из канавки и отряхивая с материнскою заботливостью, сообщил истину, которую я пронес через все последующие битвы, гомерические и обычные:

На войне, как в церкви, материться нельзя. Сам пропадешь и на нас навлечешь несчастье.

Всю ночь я пылал местью, не мог сомкнуть глаз и видел перед собою, как наяву, издевательскую ухмылку Мульма. Более всего меня оскорбило не его ругательство, вполне привычное для русского уха, но его брезгливая мина, которая словно относилась к шалливому мальчишке, ломающему перед ним комедию на деревянной лошадке, с жестяною сабелькой в руках.

Едва забрезжил рассвет, как я растолкал Полубесова и потребовал тотчас проводить меня к нашим аванпостам. Мой оруженосец отнюдь не удивился этой затее, поскольку был склонен к любым проделкам и не менее моего истомился кратковременным миром. По его энтузиазму я догадался, что он рассматривает это дело чести как повод завладеть роскошной хорьковой шапкой Гектора a la Canadien.

Не прошло получаса, как мы съехались с пикетом капитана Мульма, словно и не расставались намедни. На сей раз мой обидчик был не расположен шутить и обратился ко мне первым.

Прежде чем решить наш вопрос, я хотел бы узнать, с кем имею честь.

Поручик граф Толстой к вашим услугам, — отвечал я в том же приличном тоне, поскольку мои ночные бредни успели рассеяться и я видел, что капитан ведет себя по правилам.

Не вас ли называют Американец Теодор? — продолжал Мульм, рассматривая меня с почтительным любопытством.

Это мое прозвище, — отвечал я также с любопытством, ибо мой гнев совсем улетучился.

Перед разделкой я должен выполнить поручение знакомого корнета Брунсвика, который обязан вам жизнью, — сказал Мульм, жестом подзывая одного из своих лесных рыцарей. — После плена Брунсвик подал прошение об отставке по болезни и был отправлен в Швецию, но перед тем просил передать вам подарок — этот бочонок рома.

Шведский солдат спешился, отвязал притороченный к седлу бочонок поместительностью с ведерко и с явным сожалением преподнес его мне. При виде такового сокровища мой Полубесов, кажется, даже забыл о трофее, ради которого приехал.

А что, как ты, ваше сиятельство, заколол бы его вчера? — шепнул он с укоризной.

Я был в замешательстве. Даже самый заядлый бретер не может равномерно злобствовать два дня кряду. Мне же, признаюсь, пришелся по душе благородный поступок шведа, которому никто, казалось, не мешал присвоить бочку драгоценного напитка, вместо того чтобы отдавать ее русскому бузотеру. Дело чести, однако, было запущено после вчерашнего скандала, и предстояло довести его до пристойного конца. Вдруг меня осенило.

Мне также известно, с кем я говорю, — сказал я. — Имя капитана Мульма пользуется уважением среди русских. Но наше недоразумение зашло слишком далеко, чтобы разрешиться одними словами. Итак, как лицо оскорбленное, я считаю вправе предложить мои правила поединка…

Бери, ваше сиятельство, пока он не передумал, — вмешался Полубесов, обеспокоенный моей витиеватой французской тирадой, после которой бочонок все еще оставался на траве.

Я предлагаю вам дуэль на стаканах — кто кого перепьет, — продолжал я, глухой к терзаниям казака. — Количество и крепость напитка, переданного корнетом Брунсвиком, позволяют предположить, что, испив его до дна, один из нас лишится чувств, а может, и самой жизни. Тот же из соперников, который после этого сможет продемонстрировать секундантам свою трезвость стоянием на одной ноге в течение двадцати секунд, считается безусловным победителем. Согласны ли вы с моими условиями?

Они мне кажутся тяжелыми, но справедливыми, — отвечал сей потомок викингов.

За свою жизнь я участвовал в десятках поединков на всех вообразимых видах белого и огнестрельного оружия вплоть до четырехфунтового картаула2. Однажды я даже дрался с противником в холодных водах Балтийского моря и вышел, так сказать, сухим из воды. Но поединок с капитаном Мульмом в 1808 году был, безусловно, самым долгим и жестоким в моей жизни. Как сказал бы Наполеон, швед в нем подтвердил свою непобедимость, а русский стяжал славу быть непобедимым. Или наоборот.

Всем известна склонность русских к горячительным напиткам. И мы, русские люди, основательно считаем, что, при постоянном отставании России в вопросах механики, комфорта и гражданских свобод, перепить нас невозможно. Однако опыт путешественника убедил меня в том, что таковое сомнительное преимущество приписывают себе и другие нации. Мне, по крайней мере, приходилось слышать, что самым пьющим народом в мире являются англичане, ирландцы, датчане, поляки и так далее. Буквально за минуту до того, как упасть с табурета на усыпанный опилками пол бразильской таверны, ту же оригинальную мысль высказывал один португальский кабальеро. Мощные шведы, взращенные в суровых условиях северной природы, конечно, не могут быть исключением в этом щекотливом вопросе. И если бы какой-нибудь историк взял на себя труд сопоставить самые жестокие попойки с наиболее известными сражениями в истории человечества, то наш поединок на стаканах по праву следовало бы уподобить битве под Полтавой.

Мы расположились на бурке под огромным развесистым дубом в присутствии двух секундантов. Они также прикладывались к стаканам, так что наш бой можно было отнести к duel carrée3, до тех пор пока мой арбитр Полубесов не захрапел с открытым ртом, а шведский свидетель не отбежал к кустам, где и завалился в безжизненном виде. Роль патронов играли шесть серебряных стопок размером с наперсток, которые шведский воин случайно возил в седельной торбе. Наполненные ромом стопки расставлялись на бурке, и мы метали жребий на право первого «выстрела». Затем противник, которому повезло (или напротив), бросал на бурку игральную кость. По количеству выпавших очков надлежало выпить без перерыва от одного до шести наперстков рому. После чего опустошенные наперстки пополнялись и наступала очередь метать другого дуэлиста.

При слове «наперсток» я вижу ироническую улыбку на губах моих юных читателей. И я готов простить их самонадеянность, если только кто-нибудь из них не пожелает скрестить со мною шпаги в этом опаснейшем из поединков. Дело в том, что крепкие напитки, употребляемые в большом количестве мизерными дозами, оказывают на мозг гораздо более губительное действие, чем опрокинутый залпом кубок вина. Старшие из вас, наверное, помнят знаменитое пари Алябьева, который выпил одним духом из горла бутылку рома, сидючи со свешенными ногами на подоконнике четвертого этажа. Я сам проделывал этот фокус не однажды, и он заключается в том, что сильное опьянение начинается только через несколько минут, за которые вы, во всяком случае, успеваете спрыгнуть с окна и добраться до дивана. Напротив того, наперсточные возлияния впитываются в кровь мгновенно и насыщают мозг тяжелым, стойким, длительным хмелем, и его невозможно изгнать ни рвотой, ни ледяной водой.

В начале поединка мне, по обыкновению, везло. Как опытный картежник, я вел мысленный подсчет очков, и выходило, что против моих семи капитан Мульм опорожнил дюжину. Он заметно покраснел и охмелел, однако держался молодцом. Я предчувствовал скорую победу и предложил моему визави фору в три рюмки. Расчет был прост. Сейчас я еще достаточно тверд, а когда наступит кульминация, я могу перевести эти три очка на Мульма. Каждый бывалый пьяница знает, что человека валит с ног не бочка вина, а последняя рюмка, выпитая сверх нее. Это и будет мой coup de grâce4.

Вы очень любезны, граф Теодор, но я еще выпью за ваше здоровье по окончании поединка, — ответил капитан Мульм и неожиданно громко икнул.

После этого самонадеянного заявления фортуна стала от меня отворачиваться. На девятнадцатой рюмке я сбился со счета и стал зажмуривать один глаз, ибо количество шведских капитанов по ту сторону бурки кратно умножалось. Полубесов, который поначалу посмеивался над нашей блажью в надежде, что мы не в состоянии нанести бочке серьезного ущерба, обеспокоился не на шутку и стал по-русски уговаривать меня разлить по манеркам хотя бы часть драгоценной жидкости, пока не поздно. Я был в кураже и по-русски же ему отказывал. Тогда наши секунданты посовещались и предложили каждому дуэлисту подтвердить свой боевой дух стоянием на одной ножке.

Поднимаясь с бурки, Мульм заметно качнулся, но затем собрался с мыслями, утвердился и продержался даже несколько сверх положенного. Я же во время его упражнения ожидал очереди стоя и успел совладать с головокружением. Поза цапли далась мне настолько легко, что я ее усложнил наклоном туловища вперед, оттягиванием левой ноги, разведением рук и петушьим криком.

Браво, мосье Теодор! — воскликнул шведский капитан, награждая меня рукоплесканием. — Я по-прежнему уверен в превосходстве Швеции, но отныне готов поставить Россию на второе место в мире. Что же касается датчан, они кажутся мне самыми хитрыми, тупыми и жадными людьми на планете.

Господин капитан не имел удовольствия сталкиваться с хохлами? — поинтересовался я.

Как же, это разновидность русских.

Я тоже полагал, что шведы и датчане — одно племя.

Так же как англичане, ирландцы, шотландцы и жители Уэльса, что бы они о себе ни мнили.

Поляки, богемцы, словенцы, сербы и все жители Балкан, как бы они себя ни называли.

Равно и все негры, эфиопы, арапы, бушмены, готтентоты и карликовые лесные жители пигмеи.

Как я вас понимаю, друг мой! — воскликнул я в порыве дружелюбия. — Ведь для меня что русский, что татарин, что ирокезец одинаково хороши, если они хороши со мной.

А я больше всего на свете люблю русских и даже желаю им победы в войне. Да-да! Пора вам сбить спесь с нас, этих самодовольных шведских свиней!

В знак приязни мы расцеловались и обменялись мундирами. И это было последнее воспоминание того поединка, которое мне удалось вызвать в памяти…

Ибо вслед за этим я очнулся в незнакомом месте, напоминающем просторную землянку, на раскладной койке под портретом шведского короля Густава IV Адольфа. Надо мною склонились трое мужчин в синих куртках с черными ремнями, с голубыми глазами и ярко-рыжими волосами. Даже после бочки рома в этих людях нетрудно было распознать шведов. К тому же один из них, в офицерских эполетах, произнес какие-то шведские слова, в которых я угадал вопрос:

Кто вы такой?

Их бин Толстой, — отвечал я на том языке, который, по моему мнению, должен был быть понятен каждому просвещенному жителю Европы.

Вы русский? — допытывался рыжий офицер (хотя, как я уже сказал, его товарищи, равно как и большая часть состава этой армии, были той же масти, и напоминать о цвете их волос, пожалуй, так же излишне, как уточнять цвет каждой лесной белки).

Я немец на службе российского императора, — схитрил я на всякий случай.

То, что я все-таки представитель цивилизованной нации, а не славянский варвар, несколько смягчило моего дознавателя, и он отцепился от моего плеча. Я свесил обутые ноги с койки и провел рукой по голове, испытывающей какое-то странное ощущение. На моей голове была пышная шапка капитана Мульма.

Вы решили вступить в шведскую службу? — спросил швед, взглядом чистых глаз сверяясь с товарищами.

Почему? — пришла моя очередь удивиться. — Как я могу служить одновременно двум государям, ведущим друг против друга войну? Что, если Густав IV Адольф прикажет мне провести против русских рекогносцировку, а Александр I в это время велит атаковать? Как исполнительному офицеру, мне останется только истребить самого себя.

Мой софизм, облеченный в уродливую форму чужого языка и не вполне ясный мне самому, привел шведского офицера в полное недоумение.

Ja so, — только и вымолвил он, почесывая рыжий подбородок.

Затем шведы удалились из землянки для совещания, носившего довольно бурный характер, вопреки нашему предрассудку насчет флегматичности скандинавской расы. С моей койки были хорошо слышны выкрики спорщиков, и даже при моих скудных познаниях в шведском наречии смысл отдельных слов удалось распознать. Эти слова весьма незначительно отличаются от родственных немецких выражений и переводятся: «русский», «шпион», «расстрелять» и «повесить».

«Могут ли они по крайней мере дать мне перед казнью глоток рома?» — гадал я. Смерть в таком унизительном состоянии казалась особенно невыносимой.

Наконец консилиум вернулся, и офицер огласил мою судьбу:

Будучи русским военным, вы не можете носить шведский мундир и спать в шведской армии, где и без вас недостаточно мест. Во время войны каждый солдат должен находиться в своей армии, а не валяться где попало. Итак, я требую, чтобы вы немедленно удалились.

При всех своих скандинавских вывертах шведы могут быть самыми обходительными людьми на свете. Поэтому после того, как мой вопрос был формально решен, меня как родного напоили чаем с ромом, проводили мимо постов и даже одолжили осла, снисходя к моему плачевному состоянию. На осляти, в шведском мундире и огромной круглой шапке с висячими хвостами я вернулся в родной отряд как раз к обеду. И здесь, за столом моего командира князя Долгорукова, еще застал капитана Мульма, от коего и узнал окончание нашей истории.

Я уже говорил, что мои воспоминания обрывались на том месте, когда мы с Мульмом стояли на одной ноге, а затем обменялись платьем. Секунданты к тому времени уже находились в бесчувственном состоянии, поэтому дальнейшие события можно трактовать лишь гипотетически.

«Швед, русский — колет, рубит, режет», — писал мой приятель Александр Пушкин. И к вечеру поляна нашего пиршества напоминала сцену Полтавского сражения, ибо шведские и русские тела были свалены на ней в самом безобразном беспорядке. Когда же ведеты с русской и шведской стороны наконец приехали за своими товарищами, то они погрузили меня (в синем мундире) на шведскую повозку, а Мульма (в зеленом) на русскую. О моих приключениях в шведском тылу я уже поведал. А капитан Мульм очнулся в балагане генерала Долгорукова, на той самой койке перед входом, которую обыкновенно занимал я. Так что поутру князь имел удовольствие лично познакомиться с самым опасным и храбрым врагом русской армии, которого иногда сравнивали с самим полковником Кульневым, и пригласить его на обед.

По окончании обеда, когда я на правах распорядителя стола стал собственноручно обносить гостей французским вином из нашего экстренного запаса, Долгоруков вдруг придержал меня за рукав и спросил:

Признайся, Федя, для чего капитан-лейтенант Крузенштерн ссадил тебя с корабля на Камчатке?

Общий разговор прервался, и капитан Мульм попросил своего соседа перевести слова Долгорукова.

Я полагаю, что Иван Федорович испытывал сомнения, — отвечал я со всевозможной деликатностью.

Какого рода сомнения? — удивился князь.

Он сомневался, что «Надежда» сможет обогнуть вокруг света с моею обезьяной при мне.

После этих слов князь погрузился в глубокую задумчивость. А затем произнес фразу, которая могла бы стать разглашением военной тайны, ежели бы сосед капитана Мульма ее правильно перевел:

Надо кончать перемирие, пока этот Американец не пропил мое войско.

О ловле нежных созданий

Во время перемирия князь Долгоруков пригласил Американца поохотиться на бабочек. Наступала осень, сезон охоты отходил, а коллекция князя не пополнилась ни одним новым экземпляром — так что порою он жалел о начале этой войны.

Зачем захватывать страну, где не водится ни одной порядочной бабочки? — ворчал князь, завязывая грубые альпийские башмаки с шипами, специально приобретенные в Германии для лазанья по горам. — Я всегда говорил, что эту кампанию следовало открыть в Индии, где у англичан слабое место. Тогда мы сейчас не бегали бы по буеракам за каждым мотыльком.

Сложность заключалась не в том, что в Финляндии вовсе не водятся бабочки: бабочки и мыши есть повсюду. Однако князю нужна была только одна и совершенно определенная палевая рябенькая бабочка под названием Parnassius apollo из немецкого атласа «Die Tagfalter Europas und Nordwestafrikas»5, привезенного вместе с альпийскими ботинками из последней кампании, столь же губительной для русской армии, сколь плодотворной для энтомологии.

Коллекция князя Долгорукова была небольшой, но, возможно, единственной в своем роде. Ибо Михаил Петрович собирал бабочек не по видовому, географическому или эстетическому принципу и даже не стремился стать первооткрывателем в этой благородной науке. Он коллекционировал имена, и притом лишь такие, что упоминаются в бессмертных поэмах Омира «Илиада» и «Одиссея». Таким образом, при помощи собственных военно-полевых изысканий, переписки с коллегами из Вены, Геттингена, Амстердама и других мозговых центров Европы, а также весьма значительных расходов ему удалось проткнуть иголками грудки Ахилла и Клитемнестры, Зевса и Улисса, Елены и Париса, а также многих других персонажей древнегреческого эпоса, которых я не стану перечислять во избежание энтомологического скандала.

Но вот лучезарного Феба-Аполлона, что так рьяно содействовал троянцам и послужил косвенной причиною погибели главнейшего из греческих героев, нигде невозможно было раздобыть, словно он насмехался над жестоковыйными новыми ахейцами и нарочно не давался в руки. А ведь, согласно атласу, этот рябенький божок обитал именно в Финноскандинавии, более того, в ее юго-восточной части, которую Долгоруков вознамерился покорить.

Военные энтомологи вооружились разборными сачками на телескопических ручках с такими огромными мешками, что в них можно было поймать не бабочку, но откормленного зайца, а также пистолетами и полусаблями на тот конец, если вместо бабочки вдруг попадется финляндский партизан. Долгоруков вручил Толстому пинцет, которым пойманную бабочку следует держать за кончики крыльев, дабы не повредить их драгоценную поверхность, и крошечные треугольные пакетики из вощеной бумаги, куда бабочек помещают до надлежащей препарации. Охотники надели соломенные шляпы с сетками от комаров, особенно въедливых в этих краях, положили в корзинку пистолеты, салфетки, лепешки кнекебре и плетеную бутылку вина и тронулись в путь.

Всю дорогу от бивака до опушки ближайшего леса князь не проронил ни слова и только сбивал лопухи суковатой дубиной jacobin, которая в Париже времен Директории продавалась за большие деньги, а здесь валяется под каждым деревом. Толстой предчувствовал, что князь собирается сообщить ему нечто важное, и по врожденной своей догадливости опасался преждевременно прервать его молчание неловким словцом. Последнее время ему казалось, что Долгорукову как-то не по себе, словно он ожидает какой-то неприятности, заболел или потерял кого-то близкого. Похоже, что даже воинская слава перестала его тешить. А иногда, посреди бурного военного совета, он вдруг замолкал, глядя пустым взглядом перед собой, через силу стряхивал с себя оцепенение и отвечал невпопад.

Какое верное, грубое и нежное это русское слово «бабочка» — маленькая летающая баба, — наконец промолвил князь.

Не то что «масляная муха» англичан или французская «папильотка», — согласился Толстой.

Я ловлю только таких, каких нет больше ни у кого. Потому и не поймал никакой, — признался Долгоруков с таким сердцем, что Американец догадался: речь все-таки не о бабочках, но о тех существах, от которых пошло их название.

Будто бы и не поймали — с вашими-то данными? — усомнился Толстой и подумал: «Свечка жалуется на мотыльков».

Я не ночных бабочек имею в виду, — с досадой откликнулся Долгоруков. — Каждый желающий может иметь их столько, сколько позволяет его кошелек, но такие победы не прибавляют чести. Я говорю про женщин, которые равны богиням и не могут принадлежать ни одному смертному, кроме тебя. Или такая, или никакой — вот мой принцип.

Ежели вы нацелились на какую-нибудь королевну, то ваше положение, действительно, может быть затруднительно.

Именно так, — ответил Долгоруков с грустной усмешкой.

Толстой навострил уши.

Ни одной самой захудалой бабочки не наблюдалось в радиусе пушечного выстрела. Энтомологи присели на окаменелый ствол сухого дерева, похожий на мамонтовый бивень, или же на бивень мамонта в форме кривого бревна и достали трубки.

Ты слышал когда-нибудь о Princesse Nocturne? — спросил Долгоруков, утрамбовывая табак в трубке инкрустированным серебряным пестиком.

Говорят, это одна из достойнейших дам Петербурга, и притом умнейшая, — тактично отозвался Федор, который, как и все без исключения жители обеих российских столиц, конечно же, слышал о странном романе Долгорукова и княгини Г. по прозвищу Ночная Принцесса.

Умнейшая? — Князь уставился на Толстого с таким видом, словно ему сообщили оригинальную новость. — Мне кажется, Федор, что женский ум надо мерить особым аршином. Наши предки считали Луну звездой, которая излучает собственный свет. Но мы теперь знаем, что этот мертвый камень всего лишь отражает солнечный блеск, придавая ему пленительную бледность. Так и женский ум. Чаще всего на его месте находится темная туча без единого проблеска. Однако при благоприятном расположении светил женщина может улавливать самые благородные идеи, самые возвышенные феории и передавать их так увлекательно, будто свои собственные, и даже лучше. Сияние исходит из другого, мужеского источника, но и в преломленном виде оно несет искру истины. К тому же его действие на мужские умы стократно усиливается мелодичным голоском, надутыми губками и пышными кудрями философа.

Менее всего я хотел бы сжимать в объятиях ехидного плешивого Сократа в юбке, — заметил Толстой.

Или титулованную кухарку в брильянтах, — добавил Долгоруков. — Говорят, что свет Луны заставляет безумцев вставать по ночам, выходить на крышу и безопасно гулять по самому краю, где человек обычный закачается и рухнет со страху. Но если лунатика окликнуть, он сейчас очнется и грянется оземь. Таково было и действие Princesse Nocturne на мужчин, которые имели неосторожность подпасть под действие ее чар. Те из них, кого молва записывала в ее любовники, плохо кончали. Граф О. сломал себе шею при падении с лошади, генерал С-кий отравился грибами, а несчастный мичман М. утонул во время учебного плавания гребного флота в Финском заливе. При этом, узнав княгиню короче, я удостоверился, что она отнюдь не стремилась пожирать своих поклонников, как делают самки черного паука и столичные femmes fatales6. Природа наградила ее добрым, отзывчивым сердцем. И единственной ее виной по отношению к добровольным жертвам было то, что она не умела отражать свет направленной на нее любви с равномерною силой. Сводя с ума многочисленных лунатиков, эта ночная звезда сама страдала от неспособности любить.

Однако в таком характере есть нечто вампирическое, — заметил Толстой.

Безусловно, — согласился Долгоруков. — Недаром же княгиня не выносила дневного света. День ее обыкновенно начинался с заходом солнца, когда гости собирались в готическом зале ее салона, и продолжался до утра. Вопреки представлениям кумушек, на этих оргиях не пили ничего, кроме воды, и не услаждались ничем, кроме любомудрия. А от утра до вечера окна ее дворца на Большой Миллионной улице были закрыты непроницаемыми ставнями, словно там все вымерли.

На какие же средства Ночная Принцесса приобрела такой дворец? — вслух подумал Толстой.

Ее муж, бесхребетный князь Г., по требованию государя предоставил ей полную свободу и значительное содержание — вот все, что мне известно. В Париже подобный образ жизни — обычное дело, — сказал Долгоруков, который провел во Франции несколько лет и приобрел там безграничную толерантность.

В таком случае самые злые языки обязаны умолкнуть, — поддержал его Толстой, исповедующий тот же принцип терпимости относительно себя.

Временно преобразившись из энтомологов в грибников, Толстой и Долгоруков пошли по редколесью.

«Почему он нашел уже четыре гриба, а я ни одного?» — недоумевал князь.

Я наберу на вашу долю, — пообещал Толстой.

Историю, которую князь Долгоруков поведал во время грибной охоты, Толстой впервые слушал из первых уст.

Знакомство князя и Ночной Принцессы состоялось вскоре после возвращения Михаила Петровича из Парижа. Долгоруков со свежими анекдотами о консуле Буонапарте, его знойной супруге Жозефине, мадам де Сталь, Талейране и других кумирах современности, знакомых ему лично, пользовался бешеным спросом. На некоторое время князь сделался интеллектуальным деликатесом Петербурга. Самые модные салоны столицы выстраивались за ним в очередь, а прекраснейшие дамы чахли от зависти, если конкурентке удавалось залучить к себе этого баловня.

Известность князя приближалась к зениту, за которым только привычка и забвение. Завистники настолько присмотрелись к Долгорукову, что вынуждены были признать его ум. Михаил Петрович скучал и подумывал о небольшой победоносной войне, которая помогла бы освежиться. А его нога до сих пор еще не ступала на паркет самого загадочного из петербургских домов — салона Princesse Nocturne. Казалось, что между князем Долгоруковым и Ночной Принцессой происходит поединок и правилом его установлено как можно дольше игнорировать друг друга. Долгоруков отзывался о княгине Г. довольно сдержанно в том смысле, что после Парижа его трудно удивить свободным поведением, от которого он желал бы отдохнуть, к тому же он не большой поклонник дамской философии. Когда же Ночную Принцессу спрашивали, отчего она до сих пор не пригласила этого восхитительного Долгорукова-третьего, та с подозрительной горячностью отвечала, что сказки о Бонапарте она предпочла бы слышать от него самого. И то, что принадлежит слишком многим, не принадлежит никому.

Однако Ночная Принцесса была женщина, и самообладание ей изменило. Однажды во втором часу ночи возле дома князя Долгорукова остановилась черная карета с зашторенными окнами, запряженная четверкой огромных черных коней, с возницей в черном плаще и широкополой конической шляпе, с двумя арапчатами на запятках. Князь в этот вечер отдыхал от визитов, штудировал латынь и наслаждался грамматической скукою так, как другие люди его возраста упиваются балами. Отрывок из «Галльской войны», который переводил Михаил Петрович, приобретал все более внятную форму, от общего смысла князь переходил к нюансам. И временами, зачарованный лаконичной красотой этого точного языка, Долгоруков забирался на диван, забрасывал на плечо полу халата наподобие тоги, простирал перед собою руку и произносил какую-нибудь фразу точь-в-точь как Цезарь. Alea jacta est, aut Caesar, aut nihil, tu quoque, fili…7 Язык ли придавал этим людям величие или наоборот, но быть Цезарем и изъясняться по-латыни казалось герою совершенно естественным. Это получалось самопроизвольно, как выругаться по матушке, когда тебе на ногу уронили кирпич.

Записку от Ночной Принцессы передали именно в тот момент, когда Долгоруков стоял на пьедестале дивана с правою рукою, задрапированной халатом, и левой, обращенной в вечность, то есть в самом дурацком виде. И хотя его камердинер был достаточно дрессирован для хладнокровного восприятия любых, самых диких зрелищ, а мальчик-посыльный в чудной голландской шляпе его не волновал, такое вторжение в заветную мечту было не совсем приятно.

Записка в переводе с французского содержала всего два слова: «Сегодня ночью» — и подпись: «P. N.». А на словах князю было велено передать, что он, если угодно, может одеться и отправиться на этой черной карете в дом Ночной Принцессы, где состоится философический вечер. Княгиня понимает всю необычность своего приглашения, но уверена, что между людьми спиритуальными не может быть условностей. И она будет слишком огорчена, если сегодня не увидит князя среди своих гостей.

В порыве раздражения, к которому примешивалось еще не остывшее латинское высокомерие Цезаря, Долгоруков одним духом написал:

«Ваше сиятельство!

В Париже, откуда я имел честь недавно воротиться, ночью приглашают только два сорта людей: возлюбленных и докторов. Не имея счастья принадлежать ни к тем ни к другим, возьму на себя дерзость уклониться от вашего приглашения и провести этот вечер в привычной скуке научных занятий.

Остаюсь ваш преданный слуга и проч.

князь Михаил Долгоруков».

Передай княгине эту записку и, пожалуй, добавь на словах, что застал меня спящим, — сказал Долгоруков, запечатывая письмо фамильным перстнем, как вдруг за его спиною раздался задорный голосок:

Однако для спящего вы довольно бодры!

Голландский мальчик сдернул с головы свою сказочную шляпу, рассыпал по плечам пышные черные кудри и обернулся прекрасной греческой богиней. Ибо княгиня Г. была точной копией знаменитой статуи богини Дианы — охотницы, девственницы и покровительницы Луны. Вернее — ее живым образцом.

Хотите, я угадаю, князь, что вы мне ответили? — сказала Ночная Принцесса, постегивая себя кнутом по подвернутому голенищу желтого ботфорта. — Вы написали: «Я вам не доктор таскаться по ночам».

Однако вы здесь, и записка не нужна, — отвечал Долгоруков, измельчая листок до микроскопических клочков, ибо к моменту произнесения этих слов он был уже влюблен настолько, насколько это вообще возможно, то есть до безумия.

 

Здесь надобно прервать повествование и перенестись обратно в финский лес, ибо в эту минуту Толстой перебил рассказчика.

Неужели такое возможно? — спросил поручик, наслаждаясь крепким ароматом срезанного боровика.

Смертельная любовь с первого взгляда? — переспросил Долгоруков.

Неужели возможно, чтобы вы приняли переодетую даму за мальчика? Когда на сцену театра выходит актриса в мужском платье, это всегда бросается в глаза всем, кроме актеров, которые ломаются и ничего не понимают до последнего действия. Я полагал, что дамские формы, заключенные в тесные мужские панталоны…

Не забывай, мой друг, что княгиня явилась ко мне в образе слуги, — объяснил князь Долгоруков. — Я не обратил бы на нее внимания, даже если бы у нее не хватало одной ноги. С другой стороны, ее фигура нимфы до сих пор остается такой стройной и гибкой, что ее немудрено принять за подростка, а грудь так мало развита…

Князь погрузился в воспоминания на добрых десять минут и по рассеянности наступил на подберезовик. Толстой деликатно прокашлялся. Долгоруков встрепенулся и продолжил рассказ.

 

К шести утра, когда гости наговорились до умопомрачения и стали разъезжаться по домам, Михаил Петрович находился в каком-то потустороннем состоянии, наподобие того, что испытывают эпилептики перед приступом. Он чувствовал болезненную бодрость, и все предметы вокруг как бы излучали сияние.

«Я болен или счастлив?» — думал князь, пожимая на прощание холодную, почти бесплотную ручку Эвдокси (так звали Ночную Принцессу). Мальчик-кавалергард, которому стало дурно от столоверчения, нечаянно повалил у двери тысячерублевую саксонскую вазу и обмер от ужаса, княгиня же при этом не моргнула глазом.

Вы боитесь боли, мой принц? — нервно спросила она Долгорукова.

Если бы я боялся боли, то выбрал бы другую профессию, — отвечал Долгоруков, жадно вдыхая теплый запах ее волос.

Тогда вам придется потерпеть, — сказала она вопросительно, повернула его руку ладонью вверх и вдруг оцарапала запястье чем-то острым.

Надрез получился, действительно, довольно болезненным, и князь едва сдержал вскрик неожиданности. Ночная Принцесса мигом извлекла из бисерного мешочка на поясе хрустальную склянку, собрала в нее несколько капель крови с руки Долгорукова и укупорила склянку притертой точеной пробочкой.

Теперь вы в моей воле, — сказала Ночная Принцесса и слизнула каплю крови с запястья князя.

«Она безумна, только такую женщину можно любить», — подумал Долгоруков.

Никто не знает наверное, применила ли Princesse Nocturne какую-то магию против князя Долгорукова. Но после похищения крови Михаил Петрович стал непрерывно грезить о Ночной Принцессе, видеть ее во сне, явственно слышать наяву ее голос и даже вступать с нею в астральную беседу, к недоумению окружающих.

Княгиня Эвдокси была прекрасна в полном смысле слова, хотя и несколько щупловата на московский вкус. Огромные, смоляные глаза пугающе горели на ее бледном лице с вишневыми губами и тонкими нитями бровей. Нос был, пожалуй, великоват, но царственно очерчен, а черные блестящие кудри спускались тяжелыми волнами до самого пояса. К тому же она обладала интересной резкостью движений, которая обыкновенно исчезает у женщин после семнадцати лет, и довольно неожиданным для такого тельца томным и немного грудным голосом. Влюбиться в нее было немудрено, однако избалованный Долгоруков еще не решил, что ему нужна именно такая любовь. А между тем любовь без спроса охватывала его болезненной манией.

При своем детском виде княгиня Г. была все-таки недостаточно юной для невесты. Она была как-никак замужней женщиной. А предложить ей роль метрессы, которая была бы естественной для любой нормальной женщины в ее положении, казалось даже чудовищно. Дело в том, что при всей красоте, живости ума и смелости поведения Ночная Принцесса словно бы не обладала биологическим инстинктом самки, заставляющим молодых женщин интересничать, заманивать мужчин в сети и, отдавшись, завладевать ими.

С каждым днем князь Долгоруков все больше убеждался, что те злосчастные мужчины, которых молва связывала с Princesse Nocturne, были в действительности духовными друзьями или, во всяком случае, какими-то астральными любовниками, не посягавшими на ее тело. Если бы княгиня в первую же ночь пустила его в свою постель (что было не такой уж большой редкостью, как принято изображать в литературе), он бы давно успокоился и на самом деле стал бы лучшим из ее друзей. Но княгиня его попеременно манила и отталкивала, дразнила и жестоко разочаровывала. Словом, она вела себя как девственница, и теперь, через несколько месяцев безумных ночных бдений, умопомрачительных мистических диспутов и исступленных спиритических сеансов, он готов был поклясться, что Princesse Nocturne была целомудренна даже по отношению к пожилому мужу, который безропотно обеспечивал дорогие капризы жены, но предпочитал земные ласки крепостной экономки.

Ночная Принцесса, точно, не принадлежала ни одному мужчине. В то же время она не принадлежала и Долгорукову, требуя от него безусловной верности. Эта тщета настолько разодрала душу князя, что он уже и в мыслях не мог изменить княгине Г. Для того чтобы хоть как-то ослабить муки изнурительной мании, брат Петр предложил ему навестить модный немецкий бордель фрау Вейсбюст (она же мещанка Белогрудова), однако это доставило Михаилу Петровичу не большее удовольствие, чем посещение нужника.

Ужасаясь своей ошибки, Долгоруков явился к княгине как-то днем, когда ее чары не действовали, и сделал формальное предложение. В дневном свете, с убранными волосами и темными кругами бессонницы под глазами, Ночная Принцесса вовсе не казалась демонической колдуньей. Это была обычная худенькая женщина лет тридцати, довольно миловидная, но не богоподобная, такая же как десятки других. Долгоруков впервые заметил на ее бледных плечах веснушки. Впрочем, теперь это не имело ни малейшего значения, потому что само ее присутствие вызывало у него дрожь.

Согласны ли вы быть моей женой? — спросил Долгоруков.

Не знаю. О да, я согласна, — отвечала Эвдокси с болезненной улыбкой, кутаясь в шаль.

Для этого вам следует получить развод.

Я напишу мужу.

После таких слов пылким возлюбленным полагалось бы заключить друг друга в объятия и слиться в экстазе поцелуя, но князь и княгиня отпрянули друг от друга и разбежались как зачумленные.

Недели через две из Москвы пришел ответ от князя Г. Муж Ночной Принцессы отвечал, что не намерен давать развода, ибо по-прежнему любит свою жену и остается ее супругом перед Господом. Если же ей угодно взять себе любовника, он не собирается вмешиваться в ее частную жизнь и даже готов оплатить связанные с этим издержки.

«Какое утонченное издевательство», — думал Долгоруков об этом мнимом добряке.

К счастью, вскоре после отказа князя Г. разразилась первая война с Наполеоном, и Долгоруков отправился в Богемию.

Совет в Куопио

Среди бумаг Американца Толстого, которые он мне показывал, хранился черновой протокол военного совета от 13 октября 1808 года, где обсуждалось грядущее сражение при Иденсальми. Я сделал для себя копию этого любопытного документа, набросанного рукой Федора Ивановича и представляющего собою как бы беглый абрис отношений князя Долгорукова и генерала Тучкова-первого, погибшего от раны, полученной в Бородинской битве.

Смерть уравняла обоих генералов; потомкам одинаково дороги пылкий, заносчивый Долгоруков и честный, рассудительный Тучков. Их ссора накануне сражения, якобы ставшая причиной дуэли «на бруствере под шведскими ядрами», кажется нам необъяснимой. Но документ, который граф Толстой хранил до самой смерти в память своего любимого начальника, показывает, что легенда сия не вовсе лишена основания. К тому же этот черновик проливает дополнительный свет на характер самого Толстого, продолжавшего ерничать даже в скучной роли протоколиста. Остается только гадать, что было бы с адъютантом, составившим подобную бумагу для строгого Барклая или сурового Багратиона. Не говоря уже о нынешнем лакейском веке…

Писано в Куопио, октября 13, 1808 г.,

адъютантом поручиком Толстом (sic!),

в изумлении.

ПРОТОКОЛ ЗА НУМЕРОМ 3

Присутствовали:

ген.-лейтенант Тучков-первый,

ген.-адъютант князь Долгоруков-третий,

ген.-майор Алексеев;

командиры полков:

Тенгинского, Ревельского, Навагинского, 4-го Егерского;

начальник штаба,

начальник кавалерии,

начальник артиллерии,

начальник пионерии;

поручик Липранди,

аз, Федор Иванов Толстой.

 

Тучков. Позвольте, господа, огласить приказ главнокомандующего графа Буксгевдена, полученный вчера секретным эстафетом. Он содержит пространные инструкции для каждого начальника вплоть до кухмистерской части, которые я покамест опущу, но суть его следующая. (Читает, держа на отлете очки.) «Позвольте напомнить вам, ваше превосходительство, что вы приехали в Финляндию воевать, а не на хутор бабочек ловить. Обвинение, воздвигнутое на вас за провал нашей летней кампании, я не считаю еще вполне удовлетворенным. И вам надлежит паки доказать…» Но это неважно. «Засим приказываю вам 15 октября прервать перемирие и, перейдя пролив при кирке Иденсальми, поддержать наше наступление на юге и отбросить бригаду Сандельса на север. Остаюсь преданный вам и прочее…» Короче говоря, мы атакуем послезавтра в полдень.

Долгоруков. При чем здесь бабочки?

Тучков. Я понимаю это изречение в том смысле, что государь уехал в Эрфурт, а войска тем временем избаловались.

Долгоруков. Хорошую бабочку поймать труднее, чем выиграть пустяковое сражение.

Тучков. Однако мы сюда посланы выигрывать сражения.

Долгоруков. Странно это слышать от вас.

Командир Тенгинского полка. Господа! Что, если мы поговорим о войне? Куда мне завтра вести свой полк? Если в обход озера, то получится долго, а через мост — нас перебьют.

Начальник штаба (у карты). Позволю себе обратить внимание ваших превосходительств на некоторые особенности позиции, затрудняющие послезавтрашнее дело. Как видите, батальоны мушкетерских полков Низовского и Ревельского отделены от главных сил проливом. А полки 4-й Егерский, Ревельский и Тенгинский продвигаются по узкому дефилею к мосту, обороняемому карельскими драгунами. Таким образом, наши войска накапливаются в тесном проходе, как бы закупоренном пробкою моста.

Долгоруков. Мои молодцы вышибут эту пробку подобно струе шампанского.

Тучков. Однако же струя может брызнуть назад и облить вас с ног до головы.

Долгоруков. Осторожные не пьют шампанского.

Тучков. Зато и не обтекают.

Долгоруков. То-то вы обтекли шведов весной.

Начальник кавалерии. Что, если нам посадить егерей позади кавалеристов на лошадей и рысью преодолеть мост, прежде чем противник успеет его разобрать?

Тучков. Дельное предложение. Занесите в диспозицию.

Долгоруков. Куда годятся эти кентавры, которые не могут ни цельно стрелять, ни быстро скакать? Вычеркните.

Тучков. Как вы можете распоряжаться? Я генерал-лейтенант, а вы генерал-майор.

Долгоруков. У меня есть личное распоряжение императора на бланке.

Тучков. А у меня приказ главнокомандующего. (Потрясает приказом.)

Долгоруков. Кто же, по-вашему, главнее?

Начальник пионерии. Положим, что мост все-таки будет разобран. Как я буду чинить его под ядрами?

Начальник артиллерии. Предлагаю выдвинуть на берег пролива батарею конной артиллерии и осыпать картечью неприятельские шанцы, пока наши пионеры будут работать на мосту.

Командир Ревельского полка. Я тем временем подтяну свои батальоны и ударю на шведов в штыки.

Начальник кавалерии. А мои уланы ударят во фланг и переколют прислугу на шведских батареях.

Долгоруков. Сам Наполеон не придумал бы лучшей диспозиции.

Тучков. На вашего Наполеона тоже найдется управа. Если же мы будем стрелять картечью через головы наших пионер, она все равно не долетит до неприятельских рядов. Грохота много, а толку мало. Я против.

Долгоруков. Против меня или против шведов?

Тучков. Я против мальчишества. Долгорукие спешат, а солдаты расхлебывают.

Долгоруков. Вы намекаете на брата Петра?

Тучков. Я напоминаю про Аустерлиц.

Долгоруков. Пуганая ворона куста боится. Я имею в виду вашу ретираду8 от Пикайоки.

Тучков. Однако я бы попросил…

Командир 4-го Егерского полка. Пока мы развернем орудия, шведы успеют разобрать мост. Что, если нам бегом, без ранцев броситься за кавалерией, рассыпаться по берегу и открыть по шведам беглый огонь? Тем временем артиллеристы установят батареи, а линейная пехота развернется для атаки.

Долгоруков. Великолепный план.

Тучков. Ни к черту не годится.

Алексеев. Стало быть, будем опять воевать по-русски. Сначала собираться чуть не до вечера, а потом лезть всем скопом напролом.

Командир Ревельского полка. Покудова шведы не устанут нас бить и не разбегутся.

Начальник штаба. Но именно так действует Наполеон. Он создает на узком участке фронта колоссальное превосходство сил…

Долгоруков. А la guerre comme а la guerre9.

Тучков. Оставьте ваши французские замашки.

Долгоруков. А вы перестаньте трусить.

Тучков. Я заслуженный генерал. Как вы смеете обвинять меня в трусости?

Долгоруков. У вас есть шанс доказать свою смелость в огороде, и немедленно. Поручик Липранди, граф Толстой, я попрошу вас быть моими секундантами.

Скандал. Офицеры вскакивают с мест и кричат наперебой.

Алексеев. Неслыханно!

Ф. И. Толстой. Отлично!

Начальник штаба. Это первый подобный случай в военной истории.

Начальник кавалерии. Поскольку оскорбление средней тяжести, надо рубиться на саблях.

Командир 4-го Егерского полка. Долгоруков на пятнадцать лет моложе Тучкова — только пистолеты.

Командир Тенгинского полка. Куда мне вести моих солдат, если генералы перебьют друг друга?

Тучков. Напрасно изволите беспокоиться. Я не стану драться с князем Долгоруковым.

Алексеев. Слава тебе господи!

Ф. И. Толстой. Позвольте!

Долгоруков. Интересно знать: как вы теперь поступите?

Тучков. Глупо и безрассудно генералам драться накануне сражения, когда их могут и так убить. К тому же на карту поставлены государственные интересы. Предлагаю вам выйти послезавтра вместе со мною в передовую цепь и стоять под неприятельскими выстрелами до тех пор, пока Господь нас не рассудит и один из нас не падет. Вот и посмотрим.

Долгоруков. D’accord10. Бог не Микишка.

Ф. И. Толстой. В таком дуэле даже я не участвовал.

Тучков. Вас еще забыли спросить.

Командир Тенгинского полка. Куда же мне все-таки вести свой полк?

Алексеев. Вы, батенька, как будто первый день в армии. Ведите куда попало.

(Резолюция рукою князя Долгорукова:

«Федька, перепиши прилично!!!»)

О ловле нежных созданий (продолжение)

Под вечер 13 октября финский рыбак, проверявший на озере сети, увидел из лодки русский отряд, который ехал шагом по дороге на краю каменистого обрыва. День был ясный, бодрый и почти по-летнему теплый. Лес на осыпавшейся скале, окруженной темным извилистым заливом озера, полыхал всеми оттенками пестрого лоскутного одеяла в тускнеющем бронзовом закате, и на декорации из яркой желтой, багровой, бурой и местами еще зеленой листвы фигурки всадников казались вырезанными из бумаги черными силуэтами.

Впереди ехала полусотня казаков в цилиндрических шапках с алыми хвостами и синих кафтанах, из-под которых виднелись шаровары с лампасами. Тонкие пики казаков былинками колыхались в такт лошадиной поступи. Следом за казаками ехали два генерала в ботфортах, золотых эполетах и высоких шляпах с раскидистыми черными плюмажами, будто специально изобретенными для лучшего прицеливания. Генералов сопровождали свитские офицеры в мундирах разных цветов, в шляпах, киверах и фуражках, с эполетами и без. А замыкал колонну отряд драгун в длинных шинелях и касках с гребешками. В правой руке каждый драгун держал упертый в колено карабин.

Ехавший вне строя драгун с двухцветным гребешком на шлеме, наверное вахмистр, прицелился в рыбака и сказал: «Пиф-паф!» Драгуны заржали, и в ответ заржали их огромные кони. Рыбака окатило жарким страхом до самых корней волос, и он уронил в воду наполовину выбранную сеть.

Вахмистр что-то отрывисто рявкнул, и солдаты стройно, на два голоса запели:

 

Ах, скучно мне

На чужой стороне.

Все немило,

Все постыло.

Друга милого нет,

Не глядел бы я на свет.

Что, бывало, утешало,

О том плачу я.

 

В кроткой осенней тишине печальная песня доносилась так ясно, словно певцы находились в двух шагах, и даже когда последний солдат скрылся за лесом.

«Как прекрасно, — подумал финн. — И за что Господь наградил талантами этот грубый и злой народ?» Он с сожалением оставил в пучине полную рыбы сеть и взялся за весла. Рыбак этот был отпущенный на побывку солдат, и он обязан был срочно предупредить начальство о подозрительных перемещениях противника.

Под действием жалобной песни князь Долгоруков захотел перемолвиться с кем-нибудь более душевным, чем прямолинейный генерал Алексеев. Он кивнул Толстому на место справа от себя. Федор втиснул свою лошадь между двумя генеральскими, и Алексееву, оттесненному на обочину, пришлось отъехать назад, к штабным.

«Никакой субординации», — подумал тот об Американце, с которым, впрочем, давно смирился.

Как тебе условие генерала Тучкова? — спросил Долгоруков, придерживая лошадь.

Хорошая мина при плохой игре, — отвечал Толстой. — По-моему, он струсил.

Тучков все что угодно, только не трус, — великодушно заметил Долгоруков. — Но я не дам ему разделить мою победу пополам. Два победителя в одной битве как два мужа при одной жене.

Нам следует сначала разгромить Тучкова, чтобы не мешал воевать, а потом обратить штыки против Сандельса, — предложил Толстой.

У меня есть более надежный способ сохранить мои лавры. Я сделаю так, что к прибытию Тучкова Сандельс уже будет вручать мне свою шпагу, а ты будешь считать захваченные знамена шведских полков. Я прикажу атаковать…

Вдруг взгляд князя остановился на каком-то предмете за плечом Толстого. Долгоруков резко остановил коня, лошадь генерала Алексеева налетела мордой на круп коня Толстого, строй смешался, и казаки из передних рядов стали в недоумении оглядываться.

Парнасский прохвост! — яростно воскликнул Долгоруков.

Толстой невольно оглянулся, но, не найдя вокруг никого, к кому относилось бы это высказывание, подумал, что князь отчего-то осерчал на него самого.

Дай мне свой кивер, да побыстрее, не расстегивай! — потребовал князь, прежде чем Федор успел обидеться, сорвал кивер с головы Толстого, мигом спешился и бросился в кусты.

Encore une de ses bizarreries!11 — заметил Алексеев.

Должно быть, это действие клюквенного сыропу, — предположил Липранди.

Через несколько минут князь Долгоруков вернулся с расцарапанной щекой, весь покрытый репьями, но просветленный, так что Толстому подумалось, что Липранди, пожалуй, был прав. В вытянутых перед собою руках Долгоруков бережно нес кивер, накрытый лопухом.

Я поймал его, Федя! — просиял князь.

Да кого вы там поймали? — не понимал Американец.

Парнассиус аполло, мать его! Полюбуйся, как хорош, мерзавец!

Долгоруков заманчиво отодвинул лопух и поднес кивер к глазам Толстого. Затем он и сам попытался что-то рассмотреть в темноте сквозь узенькую щелку.

Мне показалось, что в шапке ничего нет, — с глубоким сожалением констатировал Толстой.

В свите генерала переглянулись.

Ради бога, поймите меня правильно, Михаил Петрович, — шепотом сказал Толстой, наклоняясь к самой холке коня. — Но в середине октября бабочки летают только в Южном полушарии, где в это время весна. Когда мы будем завоевывать Патагонию…

Долгоруков сбросил с кивера лопух и стал разглядывать внутренность военного колпака сначала издали, а потом в упор. На дне его лежала одна сухая былинка.

Я видел его, как твой нос, — упорствовал князь. — Палевый, почти беленький душка. На нижних крыльях по паре красных глазков, а на верхних черненькие пятнышки. По-твоему, я одурел?

Спутники Долгорукова тягостно молчали, не зная, что и подумать о странной выходке начальника, который послезавтра поведет их в бой.

«Должно быть, князь галлюцинирует от несчастной любви», — догадался Толстой. Долгоруков тяжко вздохнул, взгромоздился на коня и взмахом перчатки приказал продолжать движение.

Ты думаешь, должно быть, что я рехнулся от любви? — усмехнулся он.

Ну что здесь интересного? Марш по местам! — прикрикнул Толстой на обступивших генерала товарищей.

Ты мне не ответил, — строго напомнил Долгоруков, после того как всадники сзади и спереди освободили им пространство для интимного разговора.

Это походило на обращение падишаха к своему визирю за советом, от которого зависела голова советчика. И Талейран не смог бы более ловко вывернуться из столь щекотливой ситуации.

Я полагаю, ваше превосходительство, что многие явления природы кажутся необъяснимыми лишь постольку, поскольку они неизведанны, — сказал Толстой, потирая переносицу. — Во время путешествия на корабле «Надежда» мой научный наставник профессор Тилезиус обнаружил в самом центре Атлантического океана светящуюся блоху, которая ничем не отличалась от насекомых из шкуры домашних животных, хотя накануне не выпил ни капли рому. И никто из представителей научного мира не посмел обвинить Вильгельма Готлибовича в дурости.

Если бы твой Тилезиус полюбил такую женщину, то ему на Северном полюсе померещились бы жирафы.

О, как я вас понимаю, Михаил Петрович! — с жаром согласился Американец, весьма довольный тем, что рискованная энтомологическая тема сменяется общечеловеческой, амурной.

Что же ты, к примеру, понимаешь? — подозрительно справился генерал.

Мне посчастливилось танцевать на балу с вашей Princesse Nocturne. И признаюсь, от этого танца у меня сильно закружилась голова.

Ах, Феденька, ну при чем здесь Princesse Nocturne? — с досадой воскликнул Долгоруков.

Толстой оглянулся на тот случай, чтобы их разговор не достиг чьих-нибудь нескромных ушей.

Мне кажется, что именно о княгине Г. вы рассказывали при нашей последней ловле бабочек.

Я рассказал тебе о Черной Принцессе, но умолчал о Рыжей. Прикажи казакам, чтобы они спели самую печальную песню своего репертуара. Сейчас ты поймешь, что рыжая женщина настолько же опаснее черной, насколько тигрица опаснее пантеры. И страдания от любви к Черной Принцессе показались мне приятной щекоткой после волканической страсти к Рыжей.

Всадники запели о том, как казак скакал через долину с войны лишь для того, чтобы убедиться в неверности казачки, и в сердцах выбросил заветное колечко в тихий Дон, Яик или, возможно, какую-то другую глубоководную реку. Песня надрывала суровую военную мужскую душу так сладко, словно война специально была устроена для таких историй.

Даже тебе, mon cher Amйricain, — заговорил князь, — не могу я назвать настоящего имени Рыжей Принцессы. Скажу только, что она принадлежит к одной из августейших фамилий Европы, а ее старший брат недавно стал монархом небольшой, но зажиточной германской державки. Впрочем, сей Вильгельм (назовем его так) с детства воспитывался при дворе своей родственницы Екатерины II и стал таким же русским, как ты да я. А Рыжую Екатерина Великая называла дочерью и прочила на роль королевы в одном из немецких государств, которые весь прошлый век поставляли нам императриц.

Ты, наверное, знаешь, что нравы при дворе Екатерины не отличались благочестием, и детей воспитывали французские вольтерьянцы. Примеры самого грубого разврата лезли в глаза Рыжей Принцессы и ее брата в каждом закоулке дворца, на каждой лежанке, в каждой беседке дворцового парка. Никто и не думал тогда ограждать августейших детей от зрелищ разнузданной чувственности. Едва ли не от самой колыбели стены их детской были покрыты непристойными «античными» фресками, а их безбожный учитель на примере модных французских вольнодумцев доказывал, что целомудрие есть удел уродов и глупцов, но каждый просвещенный человек должен пестовать и ублажать свои природные инстинкты.

Представь себе мое недоумение, когда я был доставлен во дворец камер-пажом и после тульской глуши, где я удил рыбу и играл в бабки с крепостными ребятами, попал в какие-то чертоги Калигулы. Я был почти уже взрослый мальчик, но не понимал и половины двусмысленных разговоров, которые вели между собою брат и сестра. Признаюсь, было дико видеть, как они в моем присутствии купаются нагие в ручье или часами барабошатся в одной постеле, перешептываясь, хихикая и рассматривая гравюры с какими-то переплетениями тел, от которых у меня кругом шла голова.

Иногда Вильгельм и Рыжая, которую он называл своею Обезьянкой, сговорившись, набрасывались на меня, щекотали и пытались сорвать одежду, а я отбивался и убегал от них в сад, смущенный до слез. Впрочем, наши отношения были вполне братские, и я страшно бесился, когда Вильгельм шутя прочил Обезьянку мне в жены. Princesse Rouge12 казалась каким-то сорванцом в юбке и не могла вызывать у меня романтического томления, как жеманные напудренные фрейлины возрастом несколько старее нас. Кроме того, на фарфоровой коже принцессы, характерной для природно-рыжих людей, вблизи можно было рассмотреть какие-то мраморные крапинки. А я тогда полагал, что романический герой не может быть влюблен в конопатую барышню.

Она была красива? — уточнил Толстой.

Долгоруков задумался, похлопывая себя перчаткой по бедру.

Ах, если бы она была прекрасна, как Ночная Принцесса, все было бы проще. Однако красавицей в точном смысле слова ее не назовешь. Нос вздернут и немного толстоват, глаза слегка навыкате, как у ее безобразного отца, безумного немецкого герцога. Но те же самые черты, которые делали ее отца похожим на мопса, придавали ей невыразимую прелесть. Эта резвость, свойственная игривым щенкам, этот заливистый смех и переменчивость настроений… Эта ее жадная любознательность до всего, что происходит вокруг… И яркий контраст медных волос с зелеными глазами и белой кожей… Она не была писаной красавицей, да только хваленые красавицы перед нею меркли. Боготворить ее, как Princesse Nocturne, казалось странно. Но отойти от нее было невозможно, и гипнотизированные поклонники влачились за нею толпами.

Вскоре мое пребывание при дворе завершилось. Вильгельму подыскали достойную немецкую принцессу из какого-то великого герцогства размером с Торжок, а для Рыжей начался сезон охоты на короны, который составляет содержание жизни девушки, имевшей несчастие родиться королевной. Я вместе с графом Зубовым отправился в злосчастный Персидский поход, где получил тяжелое, но необходимое военное воспитание. А Рыжая тем временем вела сражения на матримониальных фронтах, столь жестокие и беспощадные, что слухи о них неслись от турецкого сераля до Тюльери и от Афинов до Кяхты.

Я полагал, что только в Средние века принцесс сватали по миньятюрному портрету, а замуж выдавали силком, в обмен на владения, — заметил Толстой.

Увы, теперь принцессы сами ловят венценосных женихов, когда те собираются на конгрессы, как львицы хватают рогоносных оленей, сходящихся на водопой, — вздохнул Долгоруков. — Для политиков Тильзит был ареной борьбы за власть. Для августейших же девиц это какая-то Макарьевская ярмарка, на которой они предстают одновременно товаром и продавцом, а их красота оценивается землями и рентами. Впрочем, и сами они являются не более как пешками в руках могущественнейших шахматистов. И чем выше положение царственной особы, тем менее она имеет возможности выбора.

В таком случае царевны суть такие же невольницы, как крепостные девки, которых стоимость измеряется красотой, — сказал Толстой.

Увы, мой друг, цари правят миром, в котором сами они последние невольники, — согласился Долгоруков и лицемерно подумал: «Слава богу, что я не царь».

«На кой черт тогда лезть в цари?» — искренне подумал Американец.

В шутку или всерьез, Екатерина Великая прочила Рыжую в императрицы Константинополя. Для роли же нового византийского императора она готовила своего среднего внука, как следует из самого его имени. На сей конец Константину при всем его невежестве даже удалось овладеть греческим языком. Однако химерический проект завоевания Цареграда умер вместе с великой императрицей, а политический масштаб великого князя остановился на уровне фельдфебеля.

Рыжая не любила Константина Павловича? — справился Толстой, перебирая при этом в уме, кто бы могла быть эта загадочная девица, претендующая на роль императрицы очередного, четвертого по счету Рима.

Полюбить барабошного Константина было мудрено при ее уме и оригинальности, — возразил Долгоруков, оглянувшись при слишком громком упоминании великого князя. — Зато она помешалась на идее мирового владычества, которая была ей стократ дороже всех красавцев мира. Кажется, ей не давало покоя воспоминание об ее названой матушке, которая ведь тоже начинала захолустной немецкой принцессой, а закончила владычицей полумира.

Но не себя самой, — напомнил Толстой.

И не своих остывающих инстинктов, — добавил Долгоруков.

Эти молодые повесы тем поучительнее рассуждали о губительности человеческих страстей, чем более сами им были подвержены. Так хорошо разбираются в чужих болезнях только тяжелобольные люди.

Во время царствования Павла моей принцессе приходилось довольствоваться при дворе самой скромной ролью и самыми скромными доходами — именно вследствие ее близости к покойной императрице. Для поддержания приличного существования Рыжая, правда, получала ренту с какого-то казенного имения, но по желанию императора должна была ее лишиться тотчас после замужества с иностранным подданным, дабы доходы от государственных крестьян не покидали нашего бюджета. Таким образом расстроился ее брак с незначащим герцогом В., который по прибытии в Петербург казался страстно влюбленным — ровно до того момента, как узнал о мнимом приданом своей избранницы.

Впрочем, и сама Princesse Rouge была не слишком опечалена изменой герцога В., которого политическое ничтожество было пропорционально роскошеству костюма. К тому же этот В. был отчаянный трус. Я был самовидцем того, как, командуя одним из полков при Аустерлице, он боялся скакать галопом, и солдат водил его лошадь по полю под уздцы.

Принцесса и его не любила?

Принцесса скачет по буеракам как дьявол, фехтует не хуже нас с тобою и с двадцати шагов попадает из пистолета в туза, — сказал Долгоруков. — Это настоящая чертовка в юбке.

Я вам сочувствую, — сказал Толстой.

Вдруг спереди хлопнули два выстрела, колонна приостановилась, и казаки загалдели. Загораживая корпусом генерала, Толстой подался вперед и достал из седельной кобуры пистолет.

Не извольте беспокоиться, это заяц, — с угодительной улыбкой передал по цепи казачий сотник.

Оказывается, станичники палили по перебежавшему дорогу зайцу. Долгоруков задвинул в ножны кавалерийскую саблю, которую носил на походе вместо шпаги, и продолжал рассказ.

Ежели бы моя принцесса с горя вышла замуж за ничтожного герцога В. при Павле Петровиче, то при Александре Павловиче она, несомнительно, съела бы от злости свою шляпку вместе с воалем и цветами. Потому что при новом императоре перед Рыжей открылись самые великолепные вакансии в Европе.

«В царицу он, что ли, влюбился?» — подумал Толстой с уважением к чужому безумию.

Кронпринц Б. был наследником в одной из самых значительных после Пруссии германских стран, с ним считались все три императора Европы, и каждый пытался перетянуть его на свою сторону перед решающей схваткой. Австрийский император обещал с ним поделиться своими славянскими землями, французский угрожал отнять у него корону, а русский заманивал невестой. Ибо Princesse Rouge, считаясь на ту пору подданной российской короны, получила от венценосного суверена такое содержание, которое немногим уступало бюджету королевства Б.

В то время как я изнывал по Черной Принцессе и пытался совместными радениями соединиться с душою Ганнибала, Рыжая, ее брат Вильгельм и император Александр вели лихорадочные брачные переговоры с кронпринцем, который должен был вступить в антинаполеоновскую коалицию, если хочет получить в свои объятия Прекрасную Обезьянку. Кронпринц не возражал против Прекрасной Обезьянки и ее солидного приданого, но страшился Наполеона, стоявшего под его стенами с огромной ратью. Ибо его маленькая корона была ему дороже самой большой любви. Кронпринц Б. покинул Петербург и будущую невесту в самых пылких чувствах, с намерением вернуться и сыграть свадьбу в ближайшее время, однако после этого их переписка отчего-то становилась изо дня в день все более вялой, а после Аустерлица и вовсе сошла на нет. Вскоре европейские газеты сообщили о женитьбе кронпринца на одной из многочисленных родственниц Наполеона, за которой последовало фактическое присоединение его королевства к Франции.

Променять наше рыжее золото на корсиканскую ворону… — заметил Американец.

Вот что значит жениться по расчету, который неверен, — согласился Долгоруков.

Рыжая была уничтожена таким конфузом?

О, ты не знаешь рыжих! Когда кронпринц Б. стал королем и из ведущих актеров европейской сцены перешел в кордебалет Наполеона, Рыжая нацелилась на должность императрицы, о которой бредила с детства. И на сей раз в ее планах не было ничего фантастического.

«Ужели она решилась отравить государыню Елизавету Алексеевну?» — мысленно ужаснулся Американец. И Долгоруков, как обычно, ответил на его мысль.

К тому времени скончалась родами императрица Австрии, оставившая своего мужа Франца I вдовцом с двенадцатью детьми.

Я полагаю, что кайзеру надо было обладать немалыми мужскими достоинствами, чтобы настрогать целый плутонг кронпринцев, — уважительно присвистнул Толстой.

Напротив, — возразил Долгоруков. — Я еще не встречал такого ничтожества. Император Франц, как я успел заметить, был самым неряшливым, нелюбезным и трусливым среди европейских монархов. К тому же он был значительно старше Рыжей Принцессы и изрядно потаскан.

Представляю себе, как она страдала от необходимости совокупиться с таким чудовищем!

Напротив! Она настолько воспламенилась ненавистью к Наполеону, что вознамерилась во что бы то ни стало объединить против него силы всех европейских держав. И для этой патриотической цели готова была пожертвовать своим прекрасным телом.

Ей это удалось?

Увы, к моему счастью или на мою беду, все матримониальные авантюры Рыжей Принцессы оканчивались крахом вместе с ее претензией возглавить хоть какую-нибудь из мировых держав. Ибо после Тильзитского мира Бонапарт из корсиканского чудовища превратился в нашего временного любезного брата, а кайзер Франц, напротив, в притворного врага. И мой приятель король Вильгельм по указанию Александра запретил своей сестре даже думать об Австрии.

Нет худа без добра, — бодро откликнулся Толстой. — Зато у вас появилась возможность утереть нос Черной Принцессе и завоевать Рыжую. Как знать, возможно, и вам перепадет какое-нибудь уютное княжество, в котором я буду отправлять должность визиря при вашей особе?

Ты слишком забегаешь вперед, — произнес мрачно Долгоруков, поскольку Толстой увлекся рассказом и обогнал лошадь командира на полкорпуса. — Огненный цвет волос как бы роднил Рыжую с фениксом, который после каждого сгорания возрождается из пепла усиленным. Среди людей обыкновенных невеста, отвергнутая женихом под самым венцом, считается навеки опозоренной и обесценивается в глазах соискателей, даже если все ее прелести при ней. С Рыжей Принцессой происходило нечто противоположное. Ибо после каждого брачного конфуза могущество следующего претендента на ее руку возрастало. Так на примере европейских монархов подтверждается стадный инстинкт покупателей на ярманке или травоядных скотов. Когда никто не подходит к товару слишком большой ценности, то всем и кажется, что этот товар не про них. Но вот перед прилавком задержался солидный господин, это заинтересовало любопытную даму, другой барыне стало завидно… И вот уже покупатели толкаются локтями, вырывая друг у друга вещь, которая казалась безделицей.

Я только хочу сказать, что следующим моим соперником стал Наполеон. Да-да, mon cher Américain, держись в седле покрепче. Формального предложения от императора Франции Рыжая пока не получала, однако мне положительно известно через ее брата, что во время Тильзитских переговоров Александр и Наполеон проводили за интимными беседами целые часы, гуляли под руку по берегам Немана и за переделом Европы подбирали новую супругу для императора французов, недовольного бесплодием Жозефины. Я не буду утверждать, что в этой колоде невест моя Рыжая была козырной дамой, но шансы ее казались авантажны.

Как игрок, я знаю, что выгодную карту мало получить — надо еще ею распорядиться, — философски изрек Толстой.

Сейчас ты узнаешь, как Рыжая распорядилась картой стоимостью в половину мира и отчего за один каприз такой женщины я без раздумья брошусь в огонь.

Из Тильзита Вильгельм написал своей Обезьянке письмо, представляющее во всех деталях мировой пасьянс венценосных невест, и сообщил об ее вероятном будущем. Зная правила переписки такого рода, можно было не сомневаться, что подобное сообщение равносильно приказу и исходит оно не от малозначительного брата Вильгельма. Равно как и в том не сомневаться, что ответ Рыжей тотчас ляжет на столы императоров Александра и Наполеона. Письмо Princesse Rouge я видел позднее из собственных рук Вильгельма и ее ответ запомнил литерально. Вот он: «Скорее я выйду замуж за первого встречного истопника. Что за беда, что он грязный, ведь я могу его помыть».

Браво! — воскликнул Толстой, трижды хлопнул в ладоши и подумал: «В роли первого истопника — князь Долгоруков».

В роли истопника оказался один важный генерал, фамилию которого я также не могу разгласить, — ответил на его мысль Долгоруков. — Могу только намекнуть, что он азиятец и у него самый длинный нос в русской армии.

«Багратион?» — легко додумался Толстой.

Такова была диспозиция, когда я в начале этого года явился в салоне Princesse Nocturne в качестве смиренного друга и узнал в остроумной, скульптурной, дерзкой гостье с огненными волосами и зелеными глазами мою подругу детства. Вернее, сначала я влюбился, а потом узнал ее.

В тот вечер играли в charades en action13. Наверное, ты знаешь эту детскую забаву, когда один игрок разыгрывает какое-нибудь действие без слов, а остальные, поочередно высказываясь о свойствах загаданного, постепенно приближаются к истине. Игрок, который первым попадает в цель, получает от ведущего награду в виде какого-нибудь желания и занимает его место. К примеру, в комнату заходит господин в генеральском мундире, который всеми силами своего таланта изображает, как ему хорошо. И это должно означать выражение «bien être général»14.

Шутка стара как мир: «Хорошо быть генералом», — догадался Толстой.

Именно. После чего угадавший приказывает генералу снять панталоны, воткнуть себе в зад плюмаж от генеральской шляпы и трижды прокукарекать.

Надеюсь, вас миновала чаша сия? — невинно справился Толстой.

Увидишь, что я не остался внакладе, — пообещал Долгоруков. — В артистическом салоне княгини Г. даже такое пустяковое развлечение, каковы charades en action, исполнялось с исключительной выдумкой. Публика здесь собиралась далеко не ординарная, мне даже посчастливилось встречаться с Карамзиным, а посему иные гости превращали свои загадки в целые спектакли с костюмами, декорациями и вспомогательными актерами.

Граф О. заменил меня на страдательном посту платонического возлюбленного Ночной Принцессы. Он и выступил первым, представив нам следующую композицию. Вначале граф вышел на сцену в парике, чулках и допотопном васильковом кафтане и с самым серьезным видом продекламировал гремучее стихотворение Тредиаковского. Затем слуга вынес на подносе неощипанного рябчика, а граф О. вновь явился на сцене с нагайкой и немилосердно отхлестал убиенную птицу. Знаешь ли, что это означало?

Дайте подумать… — Толстой дернул себя за нос, как обычно при умственном усилии. — Я бы сказал, что это значит: за такие стихи мало убивать.

Ты близок к догадке, мой друг. Шарада графа О. означала: пороть дичь. После бурного и продолжительного гадания победительницей стала Ночная Принцесса, которая заставила графа О. немедленно огласить при всех свое самое сильное желание, даже если оно верх неприличия. «Умереть подле ваших ног», — признался граф О. с робостью, совершенно не свойственной ни его званию, ни его летам.

И только? — разочарованно присвистнул Толстой.

Притом что через неделю граф О. на конной прогулке с княгиней нечаянно упал с лошади и переломил себе шею, действительно у самых ее ножек, его желание не кажется мне таким уж пустяком, — возразил Долгоруков. — Живая картина Ночной Принцессы была чрезвычайно мудреной и аллегорической, как все, что исходило из темных лабиринтов ее путаного ума. Прежде всего на фоне декорации из каких-то италианских руин явилось чудовище — лакей в косматой шкуре и безобразной маске с клыками, — напоминающее то ли медведя, то ли ражего самца гориллы. Эта безобразная тварь исполнила на сцене что-то вроде матросского танца, сломала деревце, растоптала декоративный грот, наплевала в ручеек и вдруг наткнулась взглядом на Ночную Принцессу, грациозно раскинувшуюся в сени какого-то картонного италианского древа. Спящая красавица была едва прикрыта газовой шалью в самых интересных местах, зрители при виде ее громко сглотнули слюну, а я, признаюсь, ощутил в сердце болезненный укол ревности, коего совсем не ожидал.

На хорах заиграла тревожная музыка. Мерзкая горилла склонилась над спящей нимфой и стала изображать борение чувств, среди которых восхищение девственной красотой состязалось с самой грубой похотью в пользу последней. И в тот самый миг, когда чудовище совсем уже приготовилось сорвать с Принцессы последние покровы и все мужчины непроизвольно приподнялись на своих стульях, на сцену в лучах яркого света вбежал рыцарь в сияющих латах, шишаке со страусовыми перьями и с луком в руке.

Этот рыцарь был граф О. Я невольно обратил внимание на то, что в обтягивающем балетном трико его мужские достоинства производят внушительное впечатление, и это наблюдение не доставило мне удовольствия. Рыцарь пустил стрелу в чудовище, которое издохло в страшных конвульсиях, подхватил на руки Принцессу, очнувшуюся ото сна и целомудренно прикрывшуюся, и унес ее под сладостные рыдания скрыпок. В зале воцарилось глубокое молчание.

«Демон заблуждения покушается на спящий разум, но падает под стрелами истины», — прозвенел надо мною голосок Рыжей, которая сидела в верхнем ряду скамеек, установленных ступенями, и упиралась ботинкою мне в спину. Публика одобрительно загудела и разразилась аплодисментом. Я сразу понял, что ответ подстроен… Ты не устал меня слушать, дядя Федор?

Нисколько. Я только думаю, что надо разыграть подобное действо среди офицеров нашей бригады, когда остановимся на винтер-квартиры. Живые шарады развивают смекалку.

Пожалуй, я распоряжусь… Итак, вместо италианского грота слуги установили на сцене италианский же лужок, где паслись италианские овечки в сопровождении соответствующих пастушков.

«Пастораль? Идиллия? Елисейские поля?» — гадали зрители, а Рыжая, прохаживающаяся перед нами с видом классной дамы, на все отвечала «froidement»15, пока кто-то не догадался: «Поле».

После этого на поле явилась весьма искусно вырезанная и раскрашенная картонная овечка, которую подергивал за нитки замаскированный лакей. К восторгу зрителей, овечка грациозно трусила по полю, щипала травку и вибрировала малодушным «бе-е-е». На ее кудрявой голове красовалась характеристическая треугольная шляпа, которую не признать было мудрено. И тут уж догадки посыпались градом.

«Бонапарт! Император! Бонапарт на поле славы. Бонапартий — баран!»

И я поспешно вставил:

«На-поле-он

«Vous avez de la chance16. Вот вам!» — пленительно сказала Рыжая и бросила мне перчатку.

Однако после относительно простого Наполеона, ощипывающего славу на поле чести, явилась совсем уж непонятная чучела. Этот актер был одет в латы и шлем, одолженные из предыдущей зарисовки, но его кольчуга в рукавах свисала до колен. Помотав длинными рукавами ровно столько, сколько нужно для всеобщего внимания, рыцарь засучил один рукав, достал из кармана обширный носовой платок с инициалами «П. Д.» и потер им кудрявую мордочку Наполеона. Затем он дал барану крепкого пинка, занавес опустился и представление закончилось.

Все догадки были «froidement», включая «Россия и Франция на поле мировой гегемонии», «У России до Наполеона руки дойдут», «С Наполеоном нельзя спустя рукава» и так далее и тому подобное, пока граф О. не брякнул: «Долгорукий» — и тут же извинился за глупость.

«Отчего же… — пропела Рыжая, похлопывая себя веером по ладони. — Chaudement17 и очень chaudement».

«Ну, разумеется, князь Долгорукий, витязь с длинными руками, легендарный основатель Москвы. Нет, скорее Долгоруков Петр, помните инициалы “П. Д.”? Очевидно, имеется в виду ссора князя Петра с Наполеоном при Аустерлице», — поумнели все разом задним умом.

И в паузе между высказываниями из меня как-то само собою вырвалось:

«Долгоруков утер нос Наполеону».

Я победил, и моя победа стоила десятка сражений. Потому что в награду мне досталась Рыжая Принцесса.

«Какое ваше желание должна я исполнить, мой повелитель?» — спросила Рыжая, грациозно приседая передо мной в притворном смирении.

«Я не могу его огласить, а потому и не могу настаивать на его исполнении», — возразил я.

«В таком случае я отдам вам нечто такое, чем дорожу более всего на свете, а вы вольны отвергнуть мой подарок, если он не по вкусу. Князь, я попрошу вас проводить меня домой тотчас. У меня разболелась голова».

Я покинул салон княгини Г. словно в тумане. Последнее, что запомнилось при прощании, была закушенная губа Ночной Принцессы, злые глаза дам и раскрытые рты кавалеров…

Рыжая Принцесса распорядилась подать чаю, — продолжал Долгоруков, — а сама отошла, как говорят англичане, to slip into something comfortable18. Я прохаживался по ее уютной гостиной, рассматривал гравюры, с отменным вкусом развешанные по обитым шелком стенам, и гадал, в каком же виде предстанет передо мною моя чаровница. Время шло, часы вязко отбили третий час ночи, а Рыжая, как истинная дочь Евы, все тянула и тянула гуммиластик. Мой пыл уже начал остывать, к тому же и выпитое шампанское давало себя знать все более неотложно. Срочные позывы делали любовное томление не токмо второстепенным, но и лишним. Я стал приглядываться к выходу, за которым могло бы находиться отхожее место, и сделал движение к звонку, чтобы справиться у слуги, как вдруг двери в соседнюю комнату распахнулись и оттуда выпорхнула на цыпочках моя гурия au naturel19. Да-да, Феденька, она была нагая, за исключением венка в ее рыжих кудрях, всклокоченных подобно языкам пламени, и крошечного крестика между капризно вздернутых грудей.

«Сильно ли я изменилась с тех пор, как мы с братом Александром купались в Царском Селе?» — невинно спросила она.

Я без слов упал перед нею на колени и стал торопливо покрывать поцелуями ее младенчески нежные ножки.

«Мне кажется, что брата звали Вильгельм», — удивился Толстой, и вдруг его озарило, кто же была эта секретная пассия. Как можно было не догадаться? Ну конечно же, эта Рыжая — родная сестра императора Александра. Бедный, бедный Долгоруков!

Когда мы разъединили наши объятия в пятый или шестой раз, уже при полном свете дня, то вдруг как-то разом порешили, что нам необходимо жениться. Сердечных препятствий со стороны Рыжей Принцессы никаких не оставалось. Она призналась, что последнее время была довольно близка с комендантом Павловска, тем самым долгоносым генералом, о котором я тебе намекал, но этот человек имеет жену и к тому же гораздо старее годами, а потому она ценит его лишь как заслуженного деятеля отечественной истории. Истинная и едва ли преодолимая преграда крылась в моем происхождении. Да-да, mon cher Américain, князь Долгоруков, принадлежащий к одной из самых древних и заслуженных боярских фамилий на Руси, был недостаточно высокого происхождения, чтобы жениться на этой барышне.

«Вильгельм любит тебя как родного брата и сделает все, чтобы уговорить нашу матушку, — жарко шептала мне на ухо Рыжая Принцесса, ерзая по мне своею шелковой ножкой. — Но даже согласия нашей матери может быть недостаточно для такого решения, в котором замешаны так или иначе главные дворы Европы. Окончательное решение остается за императором Александром.

Итак, тебе надлежит одержать в какой-нибудь войне несколько решительных побед и стать вровень с виднейшими полководцами Европы, чтобы мой выбор ни у кого не вызывал недоумения. А я тем временем буду интриговать в тылу. Александр меня обожает как родную сестру и даже более, он у меня в руках, и не будь я Рыжая, ежели к концу этого года не сделаю тебя моим королем!»

Не помню, как мы наконец разъединились, как я оделся и как в полудреме дотащился до дома. Однако после того, как я, засыпая на ходу, взошел в спальню, меня ожидало такое видение, от коего моя голова мигом прояснилась. Посреди комнаты в креслах утопала в складках черного шелка Princesse Nocturne! Ее пышные тяжелые волоса в беспорядке были рассыпаны по мраморным плечам, лакированная туфелька выглядывала из-под платья и отбивала нервный ритм, а пламенные очи сверкали гневом. Она была прекрасна как никогда.

«Вы провели всю ночь в объятиях этой!» — воскликнула Ночная Принцесса, бурно разрыдалась, оттолкнула меня и бросилась прочь.

Я упал на диван без сил. В голове звенело, как при Пултуске, когда возле самого моего уха лопнула французская граната. Мои чувства вопили, толкались и перекрикивали друг друга, как торгаши на Кузнецком мосту. Временами я чувствовал удовлетворение, оттого что поквитался с этой неприступной гордячкой и увидел ее возле моих ног, и тут же хотелось броситься за нею следом, потому что в этот миг я понимал, что никого и никогда не любил так сильно.

Я был вместе счастливейшим и несчастнейшим из смертных. Я хотел умереть.

 

 

(Окончание следует.)

 


1 От франц. causeur — говорун, рассказчик.

 

2 Картаул, картаун — вид артиллерийского орудия.

3 Четверная дуэль (франц.).

 

4 Удар милосердия, добивающий удар (франц.).

 

5 «Дневные бабочки Европы и Северо-Западной Африки» (нем.).

 

6 Роковые женщины (франц.).

 

7 Жребий брошен, Цезарь или никто, и ты, сын… (лат.)

 

8 Ретирада — отступление.

9 На войне как на войне (франц.).

 

10 Согласен (франц.).

 

11 Опять его странности! (франц.)

 

12 Рыжая Принцесса (франц.).

 

13 Живые шарады (франц.).

 

14 Общее благосостояние (франц.); если же переводить дословно, то получается «хорошо быть генерал».

 

15 Холодно (франц.).

 

16 У вас шанс (франц.).

17 Горячо (франц.).

18 Набросить что-нибудь поудобнее (англ.).

19 В натуральном виде (франц.).