Журнальный мир

Предисловие

С Валерианом Дмитриевичем Курчатовым я познакомился в 1970 году, ему тогда было 56 лет, и он работал главным технологом завода «Геофизприбор». Знаменитому физику И.В. Курчатову он приходился родственником, и вполне понятно, что возникло большое желание узнать как можно больше о нем и об Игоре Васильевиче.

Но Валериан Дмитриевич был в то время человеком занятым, и возможность поговорить с ним представилась после его выхода на пенсию, окончательно, в 1984 году.

Поначалу это были небольшие беседы в застольях на праздники, на дни рождения, затем круг вопросов и устных рассказов стал расширяться, и я начал записывать его воспоминания.

Валериан Дмитриевич обладал хорошей памятью и, будучи в почтенном возрасте, говорил вполне свободно и связно.

В.Д. Курчатов ушел из жизни 6 февраля 2012 года, через сорок дней после того, как ему исполнилось 98 лет.

До последних дней он считал своим главным грехом то, что убивал людей не на войне.

Валерий Парфенов

I

Родился я 27 декабря 1913 года в поселке Симский Завод Уфимской губернии (ныне город Сим в Челябинской области).

Нас в семье было семеро: мать, отец, братья – Алексей, Анатолий, две сестры – Серафима и Нина и я. Отец происходил из семьи Курчатовых, где было шестеро братьев и две сестры.

Ранние воспоминания относят меня в Уфу, на улицу, которая ныне называется Зенцова, где отец снимал половину деревянного дома у домовладельца Провоторова. Работал он тогда бухгалтером в артели, изготовлявшей замки, вещь по тем временам очень востребованную из-за начавшейся в стране голодной жизни.

Мать моя было домохозяйкой, пятеро детей и муж требовали много времени и сил.

В 1930 году я пошел работать на Уфимский завод горного оборудования, в литейный цех. Работа была тяжелая, грязная, поначалу я сильно уставал, тем более что питание дома было скудным. На заводе же была рыболовная артель, которая снабжала рабочих рыбой, пойманной в реке Белой, благо рыбы было много.

В 1932 году по направлению завода я поступил в техникум, который окончил через четыре года. Учился легко, особенно хорошо мне давались математика и физика. Тогда я увлекался электротехникой, сам собирал детекторные приемники. Так что иногда я вел по электротехнике занятия, когда преподавателю надо было срочно отлучиться.

В 1935 году меня направили в Челябинск на практику, на только что построенный с помощью американцев тракторный завод. Жить пришлось сначала в землянке, куда меня согласились принять молодые муж с женой, потом дали койку в общежитии. Землянка была три метра в ширину, четыре метра в длину и около двух метров в высоту; в неё надо было спускаться по земляным ступеням на глубину примерно три метра. Освещение было от керосиновой лампы.

В общежитии, куда я попал, в одной большой комнате проживало около тридцати человек, стояли кровати, тумбочки и вешалки. Сразу у меня там украли пиджак.

Кормили рабочих хорошо, особенно в столовых кузнечного и литейного цехов, куда я и ходил обедать. За обед расплачивались деньгами. Американцы, строившие завод, располагались в отдельном поселке, в специально для них построенных коттеджах. Завод поразил меня своими громадными размерами, напряженным производственным ритмом, крупногабаритным оборудованием и машинами. Завод уже выпускал первые гусеничные тракторы. Все было ново, необычно, практика дала много.

В 1936 году я поступил на работу на Моторный завод в Черниковке, в отдел главного технолога в сектор инструмента и оснастки. Хоть эта работа была мне и не совсем по душе, я мечтал об электротехнике, все же это была большая удача, поступить на завод было очень трудно.

На завод я пошел после поездки в Ленинград.

В 1933 году умер мой отец, внезапно, на улице. Мать была дома, пришли люди, сказали. После смерти отца материальное положение в семье ухудшилось, пошли работать сестры.

И вот после окончания техникума мне предложил мой друг ехать в Ленинград поступать в военное училище, он об этом давно мечтал. Судьба над ним посмеялась, его не взяли, а я был принят в артиллерийское училище. Он уехал, а я приступил к занятиям.

Училище располагалось чуть в стороне от Невского проспекта, рядом было громадное здание НКВД, помню, что там постоянно толпился народ. В воздухе была какая-то тревога.

Сам не знаю, в чем причина, но через несколько месяцев я написал рапорт об уходе из училища. Меня вызвал к себе начальник училища, уговаривал остаться, но я был настроен решительно, понимал, конечно, что этому не будут рады мои родные, тем более что деньги на поездку были с таким трудом собраны. До сих пор сожалею о том, что ушел из училища.

II

И вот я, несостоявшийся военный инженер, дома, надо куда-то устраиваться на работу. Для многих было мечтой устроиться на большой современный завод, каким по тем временам был Черниковский моторный завод.

Мне подсказали: надо обратиться непосредственно к такому-то начальнику, минуя отдел кадров, сказать ему, что я родом из Златоуста и что имею опыт работы с металлом. Эта уловка помогла, так я и попал на завод.

Рано поутру у гарнизонных бань Уфы (в районе нынешнего кинотеатра Родина) мы садились на грузовики, в кузовах стояли будки из фанеры, и ехали в Черниковку на завод. Поездка занимала около часа, водители грузовиков старались обогнать друг друга, то же повторялось и вечером после работы. Завод выпускал моторы для комбайнов, работа была напряженной.

Вскоре после моего поступления на завод из-за моей оплошности в чертеже было забраковано несколько дорогостоящих деталей. По этому поводу состоялось собрание, а на следующий день в цеховой стенгазете появилась заметка с заголовком «Явная вылазка врага», где я обвинялся в сознательном саботаже на социалистическом производстве. Был год 1937, конечно, я не находил себе места, но, по счастью, обошлось без последствий. Работали по шесть дней в неделю, выходным было воскресенье. В выходной ходили в парк попить пива, на танцы, на спортплощадки: городки, волейбол, шахматы.

В 1939 году началась советско-финская война. Я думал, меня возьмут в армию, когда получил повестку из военкомата. Там меня обстоятельно расспросили, чем я занимаюсь. Я рассказал, где и кем работаю. Мне было сказано, что я остаюсь на гражданке. «Мы и без тебя справимся с белофинами!»

В мае 1940 года меня забрали в РККА на срочную службу. Попал я в пехотный полк, которым командовал старый боевой офицер, служивший еще в царской армии. За год до войны этот требовательный, знающий свое дело человек многое нам, молодым солдатам, дал.

Были мы на летних и зимних учениях, привыкли к длительным маршам, научились окапываться и вести оборону, метко стрелять, маскироваться, а главное, поверили в свои силы. В начавшейся вскоре войне нам это очень пригодилось.

Перед войной нас погрузили в эшелон, и мы отправились на запад. Куда мы едем и зачем – об этом ни гу-гу. Названия станций узнавали у местных жителей на стоянках, которых было много. Ехали ни шатко ни валко, часто пропуская вперед других. Про себя мы решили, что едем на какие-то большие учения у западной границы. Последний крупный населенный пункт, который мы проехали, был Невель (Псковская область).

Около десяти дней везли нас по железной дороге. Во время остановки возле какого-то городка в Латвии в небе появились самолеты. Мы подумали – начались маневры, не знали, что это война, да и никто не знал. А самолеты стали бомбить город.

В нашем полку паники не было, командовал им старый опытный офицер. Немцы наступали, мы держали оборону, отступали, попадали в окружение, выходили, нас снова окружали. Полк наш, видно, отступал последним.

Немецкие самолеты летают, мы спрашиваем:

– А где наши самолеты? Нам говорят:

– На более ответственном участке.

– Где наши танки?

– На более ответственном участке.

У нас был, выходит, неответственный участок.

В памяти сохранились отдельные обрывочные моменты, давно это было.

Идет обстрел, рвутся мины. Вдруг вижу в поле, метрах в десяти от себя, барана. Нижнюю челюсть его срезало осколком, и из раны хлещет кровь. А он с недоумением и ужасом смотрит вокруг.

Вспоминаю такой эпизод. Бег по открытой местности под обстрелом, в воздухе визжат и лопаются мины. В голове бьется одна мысль: только бы успеть добежать до укрытия. За спиной фырчание осколка, куда ударит сейчас? Фырчание прекращается, через секунду горячий осколок бессильно шлепается мне на спину и падает на землю. Повезло и на этот раз.

Выходим мы из окружения, вдали лесок, бежим, стреляем. Вижу: лежит на земле убитый немец, рукава засучены, лицо белокурое, красивое. Мелькает мысль: «Какого молодого убили… какой красавец… И мать и жена еще не знают».

В начале войны немцы отборные были, все как один. На мотоциклах…

Наш полк немцев побил много, больше, чем они нас. Они наступают, а мы их косим. Вот пулеметчик – у него «максимка» был – он как застрочит, так сразу ужас наводит на немцев.

Пулеметчик Дрожжин – как сейчас помню его. Неуклюжий он, все время полы мыл. То у него шинель не застегнута, то, значит, обмотка валяется – и ему всё наряды вне очереди давали.

Я его потом после войны в Уфе встретил. Гляжу: Дрожжин!

Потом, через несколько лет, прочитал некролог – Дрожжин умер. Болел он, видимо, ранения были.

Вот я одного только его встретил, больше никого не встречал. И фамилию его запомнил.

Еще помню, был у нас запевала, хулиган, бывший детдомовец. Часто его наказывали, на гауптвахту отправляли. Плясал хорошо, пел. Но упрямый: старшина командует: запевай! – он молчит. Старшина опять: запевай! – молчит. Старшина рассердится, в снег нас загонит, а тот все равно не поет.

Как бои начались, я однажды встретил его – идет с передовой в сторону тыла. Я его спрашиваю: – Ты куда?

– Не могу стрелять в людей, – отвечает.

– Тебя же там самого расстреляют!

– Пусть расстреливают. Не могу убивать.

Больше я его не видел.

IV

Приходилось отступать с боями, днем держим оборону, ночью отходим, иногда километров до пятидесяти. Это когда нас с флангов оставляют соседи. Иногда прорываемся, атакуя.

Мы идем пешком, немцы – на автомашинах и мотоциклах – обходят нас. Несколько раз попадаем и выходим из окружения. Разбиваемся на группы по восемь-десять человек, так легче. Голодные, не спавшие несколько дней, мы попадаем, наконец, в окружение, из которого уже не вырваться. В последний раз мы, восемь человек, ложимся на ночь под большим деревом. Где полк, что с ним, – никто не знает.

Рано утром я просыпаюсь и вижу, что я один. Где мои товарищи? Прихожу к печальной мысли, что они, сговорившись, покинули меня ночью, решив, что я еврей и этим принесу им несчастье. Эти солдаты были из разных частей, мы были почти незнакомы.

Приходится идти одному по лесу, пока не встречаю то одного, то двух таких же бедолаг. Опять идем группой.

На лесной поляне стоит разбитая советская трехтонка ЗИС-5. Может, удастся поживиться чем-нибудь съестным? Лезем в кузов, прислонив винтовки к бортам. Осматриваем какие-то ящики и вдруг слышим: «Хальт! Хенде хох!» – и видим немецких автоматчиков, выскочивших из зарослей. Их много, не уйти.

Пленных собирают в колонны, которые растут и растут.

Попадаем в огромный сборный лагерь для военнопленных в городе Двинск (вероятно, нынешний Даугавпилс в Латвии). По дороге то ли в Двинск, то ли из Двинска идем колонной по восемь-десять человек в шеренге. Время от времени подъезжает телега с хлебом, и каждому крайнему в шеренге немец дает по буханке, это на всю шеренгу. Бывает такое, что получивший хлеб резко убегает от своих вглубь колонны, стараясь затеряться там. Немецкие конвоиры гогочут.

Все-таки выживаю, и через некоторое время попадаю в лагерь города Шнайдемюль (город Пила, Польша). Из лагеря нас каждый день возят на работу на паровозоремонтный завод. Здесь работают немцы, французы, поляки и советские военнопленные на вспомогательных работах. Я в команде, которая чинит крышу. Немцы – это обычно старики-мастера; есть один сварщик, голубоглазый блондин, отъявленный фашист, смотрит на нас с ненавистью. Немец-мастер более человечен.

«Аллес пропаганда!» – говорит он. Он, видно, не большой сторонник Гитлера.

Все же фашист-сварщик берет под свою опеку молодого русского пленного, голубоглазого и белокурого, как он сам, работает с ним в паре, сует иногда кусок хлеба.

У него сын на восточном фронте, в Вермахте. Однажды под Сталинградом он погибает; красный и злой сварщик на работе, на него страшно смотреть.

Несмотря на военное время, никто из немцев не работает сверхурочно, так же и другие.

Был у меня друг – француз Мишон. С ним мы разговариваем на пальцах и какой-то тарабарщине. Немцы-старики смеются: один говорит только по-русски, другой ни бельмеса по-русски, а поди ж ты, друг друга понимают.

Из наших я сблизился с Иваном, моряком из Одессы. Иван зовет меня Абрамовичем, считает, что я еврей, мне он полностью доверяет. Кстати, мне несколько раз приходилось проходить медицинско-расовую проверку перед эсэсовцами в белых халатах, все пленные совершенно голые проходили мимо этих врачей и я каждый раз боялся, что меня примут за еврея, но каждый раз меня никто не останавливал.

V

Здесь можно сделать небольшое отступление. Ни военное, ни лирическое. Несерьезное, касающееся моей внешности.

Я и в самом деле был похож на еврея. Внешне, во всяком случае, похож. И многие даже считали меня евреем. Я не придавал этому особого значения, пока не попал в плен к немцам.

Потому что если б немцы решили, что я еврей, это бы значило верную гибель. Но в данном вопросе они относительно меня не ошиблись. Наверно, взявшись за всеобщее уничтожение евреев, они подошли к делу с типично немецкой деловитостью и разработали научные способы отделения их от представителей других наций, до которых еще не дошла очередь на уничтожение.

Однако некоторые наши военнопленные продолжали считать меня евреем. Возможно, они таким образом выражали свое презрение к немцам и их науке. Попадались даже такие, которые обещали, что сообщат про меня куда следует. Однако они не приводили угрозу в исполнение, не желая, видимо, лишний раз страдать за правду, будучи обвиненными в дезинформации.

Я опасался, вдруг какой-нибудь малограмотный немец тоже примет меня за еврея. Не то чтобы я не хотел иметь ничего общего с евреями или испытывал к ним антипатию. Скорее, я испытывал антипатию к тем, кто угрожал настучать на меня.

Позже, убедившись, что фашисты не собираются принимать меня за еврея, и надеясь на их грамотность в национальном вопросе, я несколько успокоился.

Но первое время в плену я всерьез тревожился и старался не попадаться лишний раз на глаза фашистам. Особенно я волновался на первом осмотре или комиссии – или как это у немцев называется – на предмет состояния здоровья, работоспособности, национальной принадлежности и других интересующих фашистов вещей. И вот, когда нас, советских военнопленных, в раздетом виде изучали разные специалисты, на меня вдруг обратил внимание какой-то офицер и стал пристально вглядываться в лицо. Мне не понравился повышенный интерес немецкого военного, и у меня возникло желание затеряться в толпе заключенных. Я отошел немного в сторону, стремясь скрыться от офицера за стоявшими впереди товарищами. Офицер тоже переместился, чтобы лучше меня видеть, и продолжал вглядываться. Я передвинулся в другую сторону, немец – тоже. Со стороны эти смены дислокаций враждующих сторон выглядели, наверно, несколько комично, вроде эпизода из какого-нибудь фильма Чаплина…

Офицер подозвал меня к себе. И через переводчика спросил:

– Почему у вас таких молодых в армию берут?

Я в растерянности не нашел, что сказать. И не мог взять в толк, почему немецкий офицер именно меня об этом спрашивает. Или это завуалированный вопрос о принадлежности к евреям, которые, по мнению фашистов, должны быть лучше других осведомлены о всех секретах советской армии?..

– Сколько тебе лет? – снова спросил офицер.

Я ответил.

Немец изумился. Я выглядел (кроме всего прочего) еще и моложе своего возраста. И офицер принял меня за несовершеннолетнего.

VI

Чем ближе Красная Армия, тем терпимее относятся к нам немцы. Отдаленная канонада на востоке. Нас колонной ведут на запад.

Однажды при налете англо-американской авиации я не спускаюсь вместе со всеми в бомбоубежище и становлюсь очевидцем ночной бомбежки. Правда, это очень опасно. Но была не была! Тут за деревом меня никто не видит. Люди ушли в подвалы. Тяжело нарастая, слышится гул бомбардировщиков, их не видно, но они наваливаются тяжелой массой. Внезапно в небе вспыхивают десятки ярких огней, становится светло как днем. Это осветительные бомбы на парашютах, некоторые раскачиваются, создавая неровный, мятущийся отсвет. И вот засвистели первые бомбы. Ужасный, рвущий душу вой, и взрывы. Треск и грохот слышатся повсюду. Где-то сильно, в большом возбуждении слышится конское ржание, оно долго не стихает. Начинаются пожары, в воздухе запах дыма, гари. За первой волной бомбардировщиков следует вторая; с небольшим интервалом третья. И вот налет кончился, сирены ревут отбой. Из бомбоубежищ наверх поднимаются люди. Оглушенный увиденным и услышанным, смешиваюсь с толпой. Проходит еще один день войны.

Нас начинают возить на строительство укреплений, видать, плохи дела у немцев. На ночь нас привозят в большой металлический ангар, где и запирают до утра. Однажды мне с вечера нездоровилось. Проснувшись утром в дальнем своем углу ангара, обнаруживаю, что я один, совершенно один. Никого, и двери широко распахнуты! Ошеломленный пустотой, тишиной, я выбираюсь наружу. И тут я вижу родного русского солдата с автоматом.

– Ты кто? - спрашивает он

– Свой, – отвечаю.

Освобождение пришло очень кстати, так как нездоровое мое состояние оказалось началом сыпного и брюшного тифа. Я попадаю на госпитальную койку. Болезнь протекала тяжело, выздоровление было медленным. Долгое время я находился без сознания. Когда я пришел в себя, был очень ослаблен и изможден. До такой степени, что не мог даже ходить. Медсестры заново учили меня ходить.

Помаленьку прихожу в себя, меня подлечили уже настолько, что выписываюсь из госпиталя и попадаю на службу в комендатуру советской военной администрации города Свинемюнде (Свиноусцье, Польша).

Вооруженный автоматом, в военной форме я патрулирую по ночным улицам. Но в шляпе, соскучился по гражданской жизни. И думаю о превратности судьбы. Кем я был еще вчера? Бесправным рабом, за которым всюду ходит смерть. А сегодня я хозяин этих улиц, у меня оружие, у меня власть.

Тут ко мне подходит какой-то офицер, вглядывается в меня, я несколько растерян, подумав, что его внимание привлекла моя неуставная шляпа, и вдруг он удивленно спрашивает: «Курчатов?! Это ты? Живой?!» Я узнаю военврача, который лечил меня в госпитале. Он не предполагал, что я выживу.

Однажды ночью в мое дежурство ко мне подбегает немка: «Герр официр!..» – что-то говорит и жестами просит меня зайти к ним. Я захожу. В ярко освещенной комнате за столом сидит с видом хозяина советский офицер, напротив, сжавшись в комок, сидит молодая женщина, видимо, дочь этой фрау, пригласившей меня в дом. Увидев меня, офицер сникает, протягивает документы и быстро уходит. Обе женщины горячо благодарят: «Данке шен!» Я выхожу в темноту.

В октябре со второй волной демобилизации я ухожу из армии, мой путь домой.

Начинается новая, мирная жизнь.

VII

Вернувшись домой в Уфу после войны, я обнаружил, что наша квартира занята, в ней проживала женщина с детьми, эвакуированная из Ленинграда. Пришлось мне поселиться в дровяном сарае, благо было еще не холодно в октябре 1945 года. Мать моя проживала в деревне у родственников. На мое обращение в исполком и прокуратуру о возвращении мне жилья мне прямо сказали: «Не надейся». Вообще, отношение к тем, кто побывал в немецком плену, было если и не враждебным, то негативным. То же произошло и с работой, меня не приняли в цех моторостроительного завода, где я работал до войны. Устроился я благодаря знакомым в ремонтные мастерские Геологического управления. Со своим знаменитым, но при жизни сильно засекреченным двоюродным братом, академиком Игорем Васильевичем Курчатовым, я так и не встретился после войны. Мы изредка переписывались, иногда он присылал нам деньги. Однажды, будучи по делам в Москве, я решил его навестить, и по адресу на конверте его письма постучал в дверь. Дверь открылась, на пороге стоял незнакомый мне мужчина, он пристально разглядывал меня. На мой вопрос, могу ли я видеть Игоря Васильевича, он ответил, что ИВ сейчас нет дома, но я могу оставить ему записку. Он меня не спрашивал ни о чем. Когда я простился и стал спускаться к выходу, он вдруг назвал меня по имени-отчеству и спросил, давно ли я приехал в Москву из Уфы. Я ответил и, несколько ошарашенный, поспешил уйти. Вообще, с госбезопасностью я встретился в Уфе лишь один раз. Многих, кто был в плену у немцев, трясли, поэтому я и не удивился, когда ко мне домой пришел серьезный, незнакомый мне мужчина и, представившись сотрудником ГБ, предложил следовать за ним в управление. «Там узнаете, зачем» – сказал он. Мы поехали с ним на трамвае, как двое старых знакомых. Это для посторонних. Пройдя пост на входе управления ГБ, мы еще долго шли по этажам, спускаясь и поднимаясь, пока, наконец, не подошли к кабинету, где мне задали несколько незначащих вопросов, и я был отпущен восвояси. С огромным для меня облегчением.

Видимо, таков был порядок в этом учреждении.

Все-таки я продолжал писать в инстанции о возвращении мне квартиры. Не знаю, что подействовало, возможно, и ходатайство моего двоюродного брата, но совершенно неожиданно квартиру мне вернули, женщину с детьми перевезли на другую жилплощадь, а прокурор, который мне отказывал, получил выговор.

Работа меня не устраивала, занимались в основном ремонтом оборудования для геологов. Кроме того, вскоре пришел новый директор, который сильно пьянствовал в рабочее время, все удивлялись, как такое ему сходит с рук. Я решил уйти.

Опять не без помощи знакомых устроился временно на завод по ремонту сельхозтехники. Завод – это громко сказано, скорее, это была мастерская, где ремонтировали двигатели тракторов и автомобилей. Платили мало, были задержки с зарплатой. Хороших специалистов туда заманить в то время было невозможно. Но дело обернулось так, что проработал я на предприятии до самого ухода на пенсию.

Однажды директор на техсовете сказал, что на складе мертвым грузом осело несколько десятков тонн листовой стали и было бы неплохо ее использовать в нашем производстве. У меня появилась мысль: делать на заводе дефицитнейшие по тем временам металлические бочки. Тем более что в то время тем, кому нужны были бочки, Москва присылала листовую сталь: сами, мол, делайте, что вам нужно.

На территории завода под открытым небом стоял большой станок, привезенный недавно из побежденной Германии, не знали, куда его деть. Я решил использовать этот станок для производства бочек. Помню, когда я начал изучать и обмеривать этот станок, в отдалении собралось несколько рабочих, которые подослали ко мне молодого парнишку узнать, что я собираюсь делать. Узнав от него о моем намерении, они разразились хохотом: «Вот чудак, решил на станке бочки вытачивать!» К тому времени, как я потом узнал, некоторым большим заводам в Уфе было предложено начать производство бочек, но для этого надо было закупить за границей вальцы, валюты не было, и заводы объявили о невозможности производства бочек по этой причине. Причина была уважительной. Для таких гигантов, как моторостроительный завод.

У меня появилась идея. Самим сделать вальцы из осей железнодорожных вагонов. Техническую информацию по вальцам я собирал повсюду.

Через некоторое время вальцы по нашим же чертежам были изготовлены из железнодорожных осей, взятых на уфимском паровозоремонтном заводе, и несколько позднее, впервые в Уфе, с нашего завода пошли бочки, сделанные в полном соответствии с ГОСТом. У нас сразу появилась уйма заказчиков, деньги пошли на завод, помню, однажды главный бухгалтер жаловалась директору, что она не знает, что делать с валом поступающих денег. К нам потянулись на работу квалифицированные рабочие, заводу стали выделять жилье в строящихся домах. Москва стала уже в централизованном порядке присылать нам металл, а бочки распределять по фондам, расписывая планы. На заводе у меня появилась некоторая популярность, которая привела однажды к тому, что меня, беспартийного, несмотря на противодействие начальства, рабочие избрали председателем заводского комитета профсоюза. В партию меня тянули, но я отказывался, представлял, как будут мне задавать вопросы при приеме о том, как и почему я попал в плен. Да и не было у меня желания карьерного роста.

Году этак в 1953-м из Москвы приходит приказ приступить к производству ветряных мельниц для помола зерна. Мы, конечно, поначалу были просто ошарашены: как так, мы до сих пор ничем подобным не занимались. Но приказы Москвы надо было выполнять. Вскоре просто захватил интерес – сможем ли? Проект и чертежи мельницы Д 12М нам прислал московский институт ЦАГИ. Мельница была непростым сооружением по тем временам: несущая башня высотой около девяти метров, диаметр лопастей около двенадцати метров, причем лопасти имели сложный профиль и требовали большой точности изготовления. Пришлось поломать голову, но менее чем за год первая мельница была готова, о чем мы и сообщили в Москву.

И вот в один прекрасный день заявляются к нам на завод трое интеллигентного вида мужчин с портфелями и уже с порога рассказывают о своем удивлении, когда на подходе к заводу они увидели машущий своими крыльями ветряк. Оказывается, им некоторые оборонные заводы, куда был отправлен заказ на мельницы, не смогли и через год его выполнить. Они долго удивлялись, потом проводили испытания на помол зерна и дали отличную оценку нашей работе, несмотря на то, что, вопреки проекту, основание мы сделали не из стали, а из литого чугуна, что было проще и намного дешевле. Всего было выпущено около пятнадцати мельниц, и, как я потом узнал, они долго работали в Казахстане на откачке воды.

Далее, из Москвы, снова как снег на голову сваливается очередной приказ: освоить производство автомобильных коробок передач. Нам вне очереди Москва выделяет дефицитнейшие по тем временам станки, до ста единиц, и они вскоре стали поступать на завод. Но со смертью Сталина вся эта программа остановилась, началась хрущовская перестройка под эгидой совнархозов. Пришли другие времена.

Все же поступил из Москвы приказ об изготовлении стенда для испытания масляных насосов. Как потом выяснилось, это распоряжение было отправлено и на другой завод. Опять же, дело оказалось для нас неожиданно новым. Когда стенд был готов, мы его испытали, установив новый насос и сравнивая данные по стенду с паспортными данными насоса. Стенд показал, что у насоса подача ниже, чем по паспорту. Несколько раз проверяли и перепроверяли, но стенд упрямо давал заниженные расходы. Мне это не давало покоя, и я поехал в Челябинск, на завод, где производились насосы, но там мне сказали, что данные паспорта пришли от конструкторов челябинского танкового завода. Поехал я и в Москву, к конструкторам, где, наконец, и узнал, что насос и его паспортные данные просто списаны с немецкого танкового прототипа. Теперь вопросы отпали.

На завод пришел новый старый директор. «Новый старый» – это потому, что он уже был у нас директором, да за какие-то грехи его прогнали, и вот он снова у нас. Хамоватый, с амбицией, не дурак выпить. С ним мне пришлось работать до пенсии. Много он мне попортил крови, не любил он независимости и самостоятельности суждений в подчиненных. Мне не нравились его вечерние застолья с начальниками цехов, туда я не ходил. Пришлось платить за это. Занимал я должность уже главного технолога завода, а образование у меня было средне-техническое, к тому же я был беспартийный. Вот директор мне однажды и заявляет, что он решил на должность главного технолога принять специалиста с высшим образованием, а я буду его замом. С работой я до этого справлялся, начальники цехов на меня жалоб не имели. Я, конечно, заявил, что начальству виднее, виду не подаю, хотя на душе кошки скребут. Вышел на работу новый главный технолог, но вскоре все начальники цехов, мастера, рабочие по техническим вопросам потянулись ко мне. С ним каши не сваришь – так они говорили о новом главном технологе. Через некоторое время директор вызывает меня к себе, снова назначает главным технологом, специалист с высшим образованием покидает завод. Так было несколько раз. Однажды я написал заявление на увольнение, меня пригласили нефтяники, деньги приличные. Директор сказал, что мое заявление никогда не подпишет. «Приведи мне еще десять таких, как ты – всех приму!» – сказал он. Подумал я, ну куда я пойду, там ведь человека надо освобождать от должности, прежде чем ее мне предлагать. Так и остался.