Журнальный мир

* * *

Он так хотел домашнего уюта,

Любил ковыль, озерную кугу.

А тут всего закручивало люто,

Сгибало, как талиночку, в дугу.

Вокруг одни литые пули пели,

Плясали только высверки зарниц,

И сам солдат всегда был на прицеле

У вышколенных Гитлером убийц.

Казённою сапёрною лопаткой

Полмира он угрюмо перерыл,

А под его худою плащ-палаткой

Душа своих не складывала крыл.

Лихая,

заводная,

бунтовская,

Она не раз показывала прыть,

Стремясь ещё до будущего мая

Над всеми передрягами взорлить.

* * *

Ах, какие помню времена!

Выгорали сёла, словно свечи,

Города сносились… А страна,

Поднимаясь, расправляла плечи.

Ах, какие помню времена!

Говорю об этом не краснея.

Даже солнце застила война,

А духовно были мы светлее.

Ах, какие помню времена!

Нас она без устали косила,

Но вставала за стеной стена,

Нарастала снова наша сила.

Ах, какие помню времена!

От смертельной ярости чернея,

Были мы доступней для добра,

Были и в любви своей щедрее.

^{ВСЁ ЭТО – ОНА}

Взбесившимся чёртом

Металась война,

Поштучно и оптом

Платила она.

Хватая в объятья,

Швыряла «на щит»…

Был дважды распят я

И трижды убит.

Но двадцать медалей

И все ордена,

Что мне перепали,

Сковала война.

Не с ней ли дороги

Мы брали в штыки

От матушки Волги

До Шпрее-реки?

Закат без рассвета.

Как гром – тишина.

Любовь, что не спета.

Всё это – она!

ТРИ ОТВЕТА

Я когда-то учился и рос,

Не считая Жар-птицу за диво.

– Как дела? – задавали вопрос.

– Лучше всех! – отвечал я шутливо.

Было всё у меня впереди,

Безысходность не мучила сроду –

Окрыляла любые пути

Благодарная служба народу.

Рыл окопы, не чувствуя рук,

Изводили песчаник и глина.

– Как дела? – ободрял политрук.

– Метров сто – и дойду до Берлина.

И дошёл до него. А потом

Подбирал и настраивал лиру,

Чтоб обугленным дочерна ртом

Спеть хвалу и народу, и миру.

…Октябрит на душе, октябрит,

Не спасают и чайники чаю.

– Как дела? – кто-нибудь говорит.

Превосходно идут! – отвечаю.

* * *

Забудусь чуть,

а бой тот снова рядом –

От прошлого попробуй отрешись!..

И вот,

хрипя,

уходит чья-то жизнь,

Оборванная вражеским снарядом.

И, как в артиллерийской панораме,

Я вижу ощетинившийся дот,

К нему ничком припавший небосвод,

Прошитый перекрёстными ветрами.

Не сделаю, возможно, и три шага,

Когда свинец подкосит на бегу,

Но все равно себя не берегу

До бункеров, до купола рейхстага.

Как правнукам об этом рассказать,

Чтоб на дорогах в солнечные дали

Они в душе по-доброму связали

Слова святые – «Родина» и «Мать»?

И веря, и не веря понемногу,

Я правнуков пока не тороплю.

Придёт пора – я их благословлю

Уже одних на дальнюю дорогу.

* * *

Память с нами не играет в прятки,

Не уходит вдаль на вираже.

…Слышу, как гремят сорокапятки

На забытом Богом рубеже.

Мы их называли «Смерть расчёту!»,

Называли «Родина, прощай!».

Прикрывая матушку пехоту,

Сами выживали невзначай.

Среднею излучиною Дона

В корчах плыл подбитый небосвод,

Из артиллерийского заслона

Уцелел под вечер только взвод.

Степь вокруг снарядами прошита,

Светится насквозь, что решето.

Даже мой наводчик Подкорытов

Не сказал как раньше:

– Прожито!

У него – две беленькие прядки.

У меня – застывший в крике рот…

Двое нас на две сорокапятки.

Он и я – весь уцелевший взвод.

НА ДОРОГАХ ВОЙНЫ

Не тропинками-недотрогами,

Не асфальтами, что в чести, –

Фронтовыми опять дорогами

Потянуло меня пройти.

Под Морозовском поле ровное.

Заросли травой блиндажи.

Не дымит

и частица кровная

Отгоревшей моей души.

По-былому уже не свыкнуться

С тем, о чём поют соловьи.

Позову –

может быть, откликнутся,

Отзовутся друзья мои?

Но друзья, и поныне близкие,

Не услышат ни слов, ни строк.

Память серыми обелисками

Замерла вдоль степных дорог.

В тёплом дождике,

в белой замети,

В переплеске листвы она.

И стоит на часах у памяти

Придорожная тишина.

* * *

В тот день была нелётною погода.

С утра лил дождь.

В землянке – сонный рай.

И трубный голос командира взвода:

– Вставай, Петров.

И что-нибудь сыграй!

Солдат мешок достал неторопливо,

Огладил шнур, распутал узелок,

Потрёпанную хромку, словно диво,

На свет коптилки бережно извлёк.

Оттачивая песенную фразу,

Варьировал её он без конца.

Ни у кого я не видал ни разу

Такого вдохновенного лица.

Когда поздней

мы все в потёках пота

Терзали землю до обвальной мги,

Плечом Петрова отодвинув,

Кто-то

Сказал ему:

– Ты пальцы береги!

Как много яри было в том горниле

И мало тех, кто отыграл сполна…

…Ещё с неделю хромку мы хранили,

Пока не затерялась и она.

МАРЬЯНА

В лесу по-над Бугом поляна

Встречает, покоем маня…

Совсем пустяковая рана

В санбат уложила меня.

Совсем пустяковая вроде,

А ноет и ноет в ночи,

А если ещё к непогоде –

Хоть криком, бывает, кричи!..

Но это одно лишь присловье

К тому,

что не раз до утра

Над самым моим изголовьем

Склонялась тихонько сестра.

Я как-то увидел, Марьяна,

Как дрогнули руки твои,

Когда за палаткою

рьяно

Зашлись на заре соловьи,

Как ты улыбнулась устало –

И стала прекраснее всех!

А после меня отчитала,

Видать, за соловушек тех.

А после…

Ты слышишь, Марьяна?

И в лучшие ночи свои

Я помнил, как нежно и пьяно

Нам пели тогда соловьи…

* * *

«Вы к нам не придёте,

потому что мы к вам пришли».

_{Надпись на одной из колонн}

_{рейхстага, сделанная в мае 45-го.}

Последние метры – последняя ярость.

Пехота встаёт,

подавляя размахом.

Знамённого шёлка весёлая алость

Уже заиграла над павшим рейхстагом.

«Вы к нам не придёте», – писали ребята

На чёрной, разбитой скуле цитадели,

А сами,

хотя и настала расплата,

Себя усмирять ни за что не хотели.

А сами острей, чем в лихую минуту,

Недобрые вёрсты свои вспоминали

И, словно врачуя душевную смуту,

До блеска не раз начищали медали.

И хором

в притихшем надолго Берлине

О самом заветном с надеждою пели…

Для них, победивших, горит и поныне

Та фраза на чёрной скуле цитадели.

* * *

Багрец раскроил, распластал синеву

Как будто на стяги косые,

Как будто, восстав, поднялись наяву

Здесь все знаменосцы России,

Как будто тяжёлый муаровый шёлк

Развёрнут здесь ветром крылатым…

_{Не так ли родимый готовился полк}

_{Победно пройти по Карпатам?}

В ту пору я там знаменосцем служил

И знамя своё полковое

Не раз, нарушая железный режим,

Чуть-чуть расчехлял перед боем.

Возможно, и сам ещё в должности той

Поверил в аналоги эти…

Но отблеск его

(и поныне святой!)

Мне видится в каждом рассвете.

* * *

^{21 октября 1941 г.}

^{в сербском городе Крагуевац}

^{гитлеровцы расстреляли всё}

^{мужское население от 15 до 60 лет.}

Глотая слёз невольных соль,

Я сделал шаг – и сник…

Здесь каждый камень чья-то боль

И чей-то хриплый вскрик.

Холодным росчерком пера

Какой фашистский чин

Согнал сюда,

согнал с утра,

На смерть согнал мужчин?!

Отчётлив был его приказ –

И… пал за рядом ряд.

Он и по мне в тот чёрный час

Строчным ударил, гад!

Опять всклокоченная мгла,

Скрывая взгляд косой,

Под сердцем, кажется, легла

Глухою полосой.

Я смог бы многое понять,

Любой окопный ад…

Но здесь, разбойному под стать,

Слепой хлестал заряд!

И пусть виновные не ждут

Безоблачной тиши,

Мой гнев сегодняшний и суд,

И долгий стон души.

За каждый взорванный покой,

За каждый час тех лет

Им перед памятью людской

Придётся дать ответ.

Тогда свою сыграют роль,

В числе других улик,

И эти камни – чья-то боль,

Последний чей-то вскрик.

* * *

Всё позади –

земля в огне и дыме,

Последний самый трудный переход…

Который день просторами обскими,

Вздыхая, полз колёсный пароход.

Берёзами, что помнятся доныне,

У старого отцовского плетня

Да горько-сладким запахом полыни

Опять встречала молодость меня.

Опять закат за редким перелеском

На поседевших прядях ковылей

Заполыхал взволнованно и резко

Полузабытым заревом огней.

А я смотрел, и виделись невольно

Недавние и давние бои…

А где они, товарищи по школе,

Отчаянные сверстники мои?!

Мальчишеская шумная ватага…

Багровым шрамом дрогнула щека,

И вся война

от Волги до рейхстага

Нахлынула опять издалека.

МЕСТО В СТРОЮ

Со временем стала лишь блеклой золой

Зловещая суть «Барбароссы»…

Но над горемычной всё так же землей,

Как некогда, вьются угрозы.

Не страшно у бездны застыть на краю,

Страшней жить в тоске и печали.

О вере, о долге, о месте в строю

И днями твержу, и ночами.

И если нагрянет опять ворожьё

В каком-нибудь яростном «дранге»

При первом раскате команды «В ружьё!»

Займу своё место на фланге.

На левом иль правом получится встать,

Какое имеет значенье?

Важней, чтоб не смог обезумевший тать

Разъять нашей жизни теченье.

Не страшно у бездны застыть на краю,

Страшней жить в тоске и печали.

О вере, о долге, о месте в строю

И днями твержу, и ночами.

Забыть про сомненья – и выиграть бой,

И вспыхнуть заоблачным светом!..

Тревожные думы парят надо мной,

И каждая дума об этом.

* * *

Солдаты с утра принимают присягу…

По-мирному дышит могучий Запсиб,

И ветер, хлестнув по горящему стягу,

Притих меж ветвями раскидистых лип.

И солнце как солнце.

И синь небосвода

Не бредит грозой в переплеске огня.

Но мне не забыть, как морская пехота

На славу и смерть поднимала меня.

Упрямая память не знает покоя,

Сжимается горло волненьем глухим.

Куда из парадного этого строя

Заступят ребята один за другим?

Гляжу я на них испытующим взглядом,

Как будто вернулась в родные края

И встала восставшим из пепла солдатом

Шинельная грозная юность моя.

И, стоя за этим развёрнутым строем,

В таком для неё непривычном тепле,

Клянётся опять,

как клялась перед боем

На взрытой снарядами крымской земле.

Бойцы на плацу принимают присягу,

И ветер затих в голубой вышине.

И только щемящую клятву: «Ни шагу…

Ни шагу назад!» – он доносит ко мне.

НА МЕСТЕ ДУЭЛИ

ЛЕРМОНТОВА

Замри, моё сердце.

Замри и не бейся!..

Сюда, в Пятигорье, с алтайских вершин.

Принёс я поэту цветок эдельвейса

И тихо на землю его положил.

Отмечено в памяти место дуэли

На всю мою жизнь до скончания дней.

Тут грифы от скорби сто лет каменели,

А я человек –

мне намного трудней.

Рассеянный утренним маревом сумрак

На росной поляне всё так же дымит,

Да где-то внизу беспокойный Подкумок

Грызёт и грызёт вековой доломит.

Но только не вспыхнут тревожно зарницы

В бессильной тоске не поникнут леса…

Как старый солдат у разбитой бойницы,

Я молча стою, прикрывая глаза.

И слышу я вновь его сердца биенье,

И вижу упрямые брови вразлёт.

И знаю –

ему даже в это мгновенье

Отчаянно верилось в русский народ!

…Не вишни в фуражке, а жар-самоцветы.

И он, отрешаясь от личных обид,

Спокойно, как это умеют поэты,

В холодный зрачок пистолета глядит.

^{На горной поляне, за выступом ближним,}

^{Рассчитанно глухо ударил курок.}

^{Упала фуражка. Рассыпались вишни}

И каплями крови легли на песок.

Ни вскрика. И даже ни посвиста пули…

…Я долго молчу у незримой межи,

Где грифы бессменно скорбят в карауле

Над вечным покоем мятежной души.

* * *

Девушка читает у ольхи

Чьи-то незнакомые стихи.

Я давно ушёл бы за версту;

Но стою,

и слушаю,

и жду.

Может, прочитает и мои –

Как, бывало, глохли соловьи,

Как под танк со связкою гранат

Падал нецелованным солдат?

А она читает о другом –

Видно, тут,

на оползне нагом.

Где горел и рушился гранит,

Не её любимый был убит.

До чего же небо у неё

В каждой строчке

чистое.

Своё!

Пусть она читает у ольхи

Эти незнакомые стихи.

* * *

«Вспомним всех поимённо…»

Раньше б это сказать

Да под шёлком знамённым

Всенародно назвать!

Даже всхлипом при вздохе

Не исправится зло –

Ветром чёрствой эпохи

Имена разнесло.

Мириад безымянных

К нам взывает во мгле

На морях-океанах,

На прогорклой земле.

Вспомнить всех поимённо –

Тяжкий крест для живых.

Просто головы склоним

Перед подвигом их.

Просто дело, что свято,

Доведём до конца…

Пусть, как прежде, ребята

Слышат посвист свинца.

ВСТРЕЧА

СО СЛЕДОПЫТАМИ

Почётный гость нескладно говорит –

Слова простые не летят крылато.

Он, ветеран, войной по горло сыт,

Но рассказать о ней ребятам надо.

Не обо всей…

Хотя б о бое том,

Что полыхнул июльской синей ранью

В краю, где ждал его родимый дом

Под розовой от вишен Обоянью.

Хотя б о легендарном Горовце,

Хотя б о первом взлёте Кожедуба…

И он с гранитным жаром на лице

Ведёт беседу медленно и скупо.

Встаёт в атаку молодость отцов –

Окопная,

тревожная,

лихая.

Усталый взгляд становится свинцов,

В нём стынут грозы, тайно полыхая.

И зал как будто порохом пропах,

Как будто тут взрывается граната. …

Взрослеют рядом,

прямо на глазах,

Военных бед не знавшие ребята.

* * *

Когда варяг славянство наше хает,

Округу всю охватывает грусть,

И слышно, как прерывисто вздыхает

В который раз поруганная Русь.

Её просторы, с давних лет святые,

Какие не топтали сапоги!

Шли рыцари.

Шли лучники Батыя.

Шли прочие заклятые враги.

Подвластные одной жестокой силе,

Они вздымали прапоры подвысь

И всё подряд безжалостно косили,

У нас, им чуждых, отнимая жизнь.

Знакомы нам и вечные глумленья,

И байки закусивших удила

Про перст судьбы,

Про свет освобожденья,

Про всякие вселенские дела.

Вполне хватило б, высмеяв нахала,

Пустить в распыл заведомую гнусь,

Когда бы рядом тихо не вздыхала

Россия наша, нынешняя Русь…

ПОЗИЦИЯ

Я был и остался Солдатом –

Мне часто и мирной порой,

Как будто на фронте когда-то

Случалось выдерживать бой,

Людей, извращающих, скажем,

Отцовскую славу и честь,

Хватает в Отечестве нашем.

Но тронутых спесью не счесть!

Иной, как забралом закрытым

Прикрытый от горестных снов,

Взирает с пресыщенным видом

На блеск боевых орденов.

И больше по этой причине

Бессменно, насколько могу,

Я светлую память поныне

О старых друзьях берегу,

О тех, кому только досталась

Надежда на это…

И пусть

Отступит, коль надо, усталость,

Заглохнет случайная грусть.

А стойкость победного года

Опорой послужит вполне,

Когда хоть по дурости кто-то

Посмеет забыть о войне.

* * *

Как-то проще заграницей –

От залива в трех шагах

Я с молодкой смуглолицей

В золотых тону песках.

Вразнобой снуют бакланы

Вдоль прибрежной полосы,

Только Ани строит планы

На вечерние часы.

Море плещет так же шало,

Как и ранее.

Но мне

Неуютней сразу стало

В сопредельной стороне.

Объясняю, что в кармане

Вместо левов чистый шиш.

И спросила тихо Ани:

– Ты по-русску говорыш?

Отвечать не смею смехом,

Коль на этом берегу

Ни к каким другим утехам

Быть причастным не могу.

И поправив ворот блузки,

Признаюсь ей натощак:

– Говорю-то я по-русски,

А живу – Бог знает как.

* * *

Дней ушедших трепетные лица

Не прижать к обугленной груди.

Хорошо, что смог, как говорится,

Пожелать им доброго пути.

Я и сам, прошёл почти полмира

С вещмешком походным за спиной:

Северная дыбилась Пальмира,

Южный крест горел над головой.

Я и сам прошёл почти полсвета

По заклеклой, вспученной тропе,

Целиною, выжженной за лето,

По чужой и собственной судьбе.

Это всё уже не повторится,

Серым пеплом ляжет позади –

Дней ушедших трепетные лица

Не прижать к обугленной груди.

* * *

Берёзовому кланяюсь листу

И ковылю:

– Прощай, юдоль земная!

Я возвращаюсь на свою звезду,

Её названье смутно вспоминая.

Давным-давно пришедшему сюда,

Познавшему на свете все печали,

Мне стала дорогой ещё вначале

Простой сохи скупая борозда.

О прошлых днях вздыхаю и кричу –

Из них я каждый выстрадал до пота

И заслужил свирепою работой

Из воска персональную свечу.

Крутым плечом раздвинув небосвод,

Я показал, что есть пути из плена.

Земля была б воистину нетленна,

Не сохрани печать былых невзгод.

Пока по ней гуляли наяву

Жестокие смертельные метели,

Больное сердце сдерживая еле,

Нездешнюю копил я синеву.

Мой час настал,

когда пришла пора

Дать разворот хозяину и плугу…

Горючей песней разбужу округу

И распрощусь задолго до утра.

* * *

Я до сих пор, как видите, в строю,

С войны ещё

в шинель свою одетый.

Не потому ли лирику мою

Молчком встречают модные поэты?

А мне по силам всяческий обвал –

Десятки раз

за тех, кто падал рядом,

Себя я в рост, бывало, поднимал

И становился кровным их собратом.

Со всех концов истерзанной Земли

Взывают к нам поныне побратимы,

Хоть и трубят победно журавли,

Хоть соловьи весной неукротимы.

Не голосам же милых журавлей

Вещать о том, что для грядущей эры

Наш подвиг стал крылами сыновей,

Прорвавшихся в заоблачные сферы.

Не соловьям же на листках берёз

Записывать неспетое когда-то,

Заглохшее в громах угрюмых гроз…

_{На нас одних надеются ребята!}

Я проведу их в отчие края

Вдоль речки,

от зари чуть красноватой,

И песня станет всё-таки моя

Посмертною им,

горестным,

наградой.