Журнальный мир

Вот и снова наступила весна. Отпотела земля, разнежилась, опушилась изумрудной зеленью. Чистое небо, чистая трава, новорожденные листочки ангельски чисты… А мысли восторженны, вовсе не как у студента: наконец-то отдушина — весенняя сессия в Литинституте… Москва, пирушки, подружки, творческие семинары, коридорные споры, воскресные бродяжничества с друзьями по знаменитым литературным местам Подмосковья… Передохну от мундира, совещаний, инструктажей, планов, командировок в воинские части, изнуряющего газетного строчкогонства. Лечу к тебе, Москва, лечу на крыльях любви! Сладкая истома в душе, ожидание встречи с друзьями-«сокамерниками» Володей Полушиным и Сергеем Хомутовым. Ожидание выхода первой книги в «Молодой гвардии». Ожидание праздника…

Первые выходные решили провести в Рыбинске — родном городе Сергея Хомутова. Сергей — староста нашего творческого семинара, выпустил уже две книги стихов, среди литературных собратьев считается «бывалым». Осознаёт свое лидерство и чуточку с иронией смотрит на товарищей. Мы с Володей принимаем его правила игры тоже с иронией, в шутку называем «Хан Мутов» — производная версия его фамилии.

В Рыбинске жил литературный наставник Сергея многострадальный русский поэт Николай Якушев. Семнадцать лет Николай Михайлович провел «за колючими оградами» в сталинскую эпоху. Не ожесточился, не опустился. Стихи у него глубокие, мужественные, честные. По теме часто напоминают творчество Анатолия Жигулина, но характер иной, более твёрдый, уверенный в своей правоте, готовый отстаивать её любыми средствами.

Сергей давно зазывал нас в гости к Николаю Михайловичу, обещал «море впечатлений» от общения с яркой неординарной личностью. Общение с талантливыми самородками — главная школа для поэта. Теперь мы втроём жили ожиданием праздника. Восторженно порхали, как «птички божии»…

…Накануне поездки Сергей получил телеграмму: «Умер Николай Михайлович Якушев, похороны 18 апреля»… Семнадцатого апреля мы выехали ночным поездом в Рыбинск.

Сидели в переполненном общем вагоне, привалясь на плечо друг друга, молчаливые, удручённые. Было ощущение, что бытие било «на взлёт» по нашим восторженным поэтическим душам и мы внезапно стали подранками. Для чего нужны эти жестокие уроки, кому адресованы?..

…Провожали Николая Михайловича Якушева в последний путь с почестями, которыми его так незаслуженно обделили в жизни. И от осознания этой несправедливости становилось ещё тяжелее на душе. И возвышенные речи, и люди, говорившие их, и весеннее торжество жизни в природе — всё было нелепым, не соответствующим нашему внутреннему видению и чувствованию, заставляло думать о вечном и бренном, о смысле нашего пришествия в этот мир.

Когда мы вернулись с кладбища в дом Якушевых, младший сын Николая Михайловича протянул мне телеграмму, присланную из Литинститута: «Срочно выезжай в Ростов, умер отец».

Семнадцатого апреля тысяча девятьсот восемьдесят третьего года, в день своего рождения, умер отец… Не стало отца. Пятьдесят восемь лет жизни… Война, речной техникум, педучилище, пединститут, школа, сын, дочь, две внучки… Мечты: «Вот выйду на пенсию…» И всё… Боже! Зачем это, за что, почему?!

Как медленно плетётся поезд! Как долго тянутся минуты ожидания в аэропорту! Какая дальняя дорога домой! Только бы не похоронили без меня… Только бы дождались… А зачем? Всё равно ничего уже не сделать, ничего не исправить, не оживить отца…

Вот наконец и хутор Золотарёвский — родовое гнездо. Сирень закипает в палисадниках. Сладким ветерком тянет из цветущих садов. В переулке, ведущем к отцовскому дому, стоит дядя Вася — старший брат отца. Молча обнялись, опустив повлажневшие глаза.

— Не похоронили?

— Нет. Тебя ждали…

Сердце стучит, как плохой мотор, — гулко, надрывно. Частокол отцовского палисадника прыгает в глазах. Открытая калитка… Люди во дворе… Открытый гроб на табуретках возле дома, и в нём — отец… Ветер треплет седой вихор густых волос. Тонкий нос с горбинкой ещё больше заострился. Губы плотно сжаты, будто последним волевым усилием… Люди расступаются, пропуская меня. Навстречу, сдавливая невольные стоны, шатнулись сразу две чёрные тени — мачеха и сестра. Упали на грудь. Задрожали. Слов нет, только спазмы…

Людей много… Родственники, соседи, сослуживцы, ученики. Подходят, что-то говорят, пожимают руку… Ничего не слышу, не вижу лиц… Вижу только, как ветер треплет седой вихор. Приглаживаю его рукой. Какой холодный лоб, какое строгое выражение лица… При жизни отец никогда не был таким серьёзным. Любил шутить, травить анекдоты, рассказывать смешные истории… Смеялся заразительно, до слёз.

Говорят, что смех продлевает жизнь?.. Где она, жизнь? Убогие и придурковатые продолжают коптить свет, мучить себя и других… А он — добрая душа, учитель, стихотворец, песенник, весельчак… ушёл навсегда… Ушёл? Куда ушёл? В землю, в местный солёный чернозём и суглинок, чтобы раствориться в них, слиться воедино, вернуть земле соки, которыми она питала его при жизни?! И всё?

К вечеру народ разошёлся. Остались только самые близкие. Похолодало. В доме затопили печь, чтобы дети не мёрзли. Гроб с телом не стали заносить в тепло. Накрыли крышкой, обернули целлофаном от возможного дождя. Я сидел подле него на ступеньках и молча курил сигарету за сигаретой. В голове было сумрачно и пусто, будто никогда её не заполняли радостные и взбалмошные мысли, поэтические строки, любовные страдания, житейские заботы. Было так пустынно, так одиноко, как может быть только в первый день творения, когда, по библейским преданиям, Бог создавал наш мир. Будто меня, расплёсканного и растёкшегося мыслями, чувствами, делами, привязанностями по долам и весям родной земли, скатали, как колобок, в первородное яйцо. И я весь теперь устремлён мыслями и взором не во внешний мир, а во внутренний; но ничегошечки там не вижу, кроме сгустка боли и неизбывного вопроса: что такое смерть — конец всему или что-то, ещё не познанное людьми, остаётся от человека? И боль моя была мне ответом. Если бы оставалось, мы бы не переживали потерю близких людей как непоправимую трагедию…

В полночь мачеха уговорила меня лечь отдохнуть. Я прилёг в отцовской спальне на его жёсткую кровать и забылся в усталом, тревожном сне…

Неожиданно меня разбудил негромкий, огорчённый голос отца: «Сынок, что же ты плохо закрыл крышку гроба и не подоткнул целлофан? Дождь попадает мне на лицо…»

Меня, будто катапультой, подбросило на постели. Ещё не совсем соображая, что случилось, я, босой и раздетый, бросился на улицу. Шёл мелкий холодный дождь. Ветром развернуло целлофан у изголовья гроба, и он, подобно бледному крылу, трепыхался над крышкой. Крышка была сдвинута в сторону. Наверное, кто-то из сонных или нетрезвых родственников выходил ночью в туалет и нечаянно задел гроб. Дождь попадал на лицо покойника.

Несколько минут я стоял над гробом остолбеневший… Меня позвал отец, посетовав, что с ним происходит… Но как он мог что-то сказать, пусть даже мысленно, когда он мёртвый?.. Что это — случайное совпадение, галлюцинации воспалённого мозга? Или… душа всё-таки есть?!

При этой мысли на меня снизошло какое-то необычное успокоение. Я промокнул лицо отца покрывалом, укрывавшим тело, поставил крышку на место, подвернул целлофан под дно гроба и пошёл в дом.

Родственники спали тревожным и болезненным сном. Вздыхала и всхлипывала сестра… Беспокойно вздрагивала мачеха… А я всё никак не мог уснуть. Лежал, закинув руки за голову, и смотрел в бледный известковый потолок. Я чувствовал рядом живую душу отца…