Журнальный мир

Две встречи 1968 года

Ирония — любимое, а главное, единственное

оружие беззащитных.

С. Довлатов

Год начался отлично: зимнюю сессию удалось сдать досрочно и съездить прогуляться-развеяться в Москву.

Вернувшись в Питер 29 января, я поехал в ЛЭТИ разузнать о начале занятий и студенческих новостях. Заглянул в редакцию институтской газеты «Электрик», где меня встретил Гиммельфарб, ее редактор:

 — Как хорошо, что ты появился. Вот тебе, Володя, пригласительный билет на «Вечер творческой молодежи Ленинграда» в Доме писателя. Я уже давненько вышел из этого блаженного возраста.

— Но у меня, Рафаэль Михайлович, другие планы.

— Считай это редакционным заданием. Сходишь, напишешь. Особое внимание обрати на нашего выпускника 1963 года Валерия Попова, он учился в 753 группе, на твоей же кафедре электроакустики и ультразвуковой техники. Тем более, выступит и любимый тобой Александр Городницкий.

На следующий день я приехал на улицу Воинова пораньше. Но свободных мест в Белом зале уже не было — пришлось примоститься на подоконник. К началу вечера люди стояли в проходе. Было человек триста.

Неожиданно на сцене среди заявленных участников появились Довлатов и Бродский, что еще больше наэлектризовало аудиторию.

Все выступления принимались «на ура».

Рассказ Валерия Попова «Наконец-то» не раз вызывал смех в зале, особенно приход любовника ночью в «болотных сапогах и с ружьем». Классный юмор и слог, превращающие курьез в тонкую смешную историю.

Сергей Довлатов читал отменно, его рассказ «Сучков и Берендеев» об отношениях и полете племянника и его дяди, полковника в отставке, был воспринят с восторгом.

Мне Довлатов понравился языком и стилем, близким к журналистике, сочетанием веселого и грустного; его портреты получились такими реалистичными.

Появление Бродского стало настоящей сенсацией: все знали, что он был в ссылке. Иосиф декламировал свою «Остановку в пустыне» нервно, почти кричал под одобрительный неумолкающий шум слушавших. Мне такая декламация с чрезмерной экзальтацией обычно не нравилась, однако всеобщий восторг аудитории захватил и меня.

Буквально за ночь я написал текст и через пару дней отнес в редакцию институтской многотиражки. Однако эта статья напечатана не была. Возможно, из-за доноса на участников вечера: власти «приняли меры», вплоть до запретов публикации. От издательств Довлатов с Бродским были отлучены «навсегда».

Весной я почитал немногочисленные рассказы Довлатова и Попова в журналах «Звезда», «Нева». Их юмор, незамысловатые сюжеты, легкий слог и язык мне пришлись по душе.

Два месяца в стройотряде пролетели быстро. В сентябре я по направлению институтской газеты стал посещать факультет журналистики (рабочих корреспондентов). Занятия проходили в университете и Доме журналиста. Именно там в ноябре и произошла моя вторая встреча с Сергеем Довлатовым. Мы с приятелем стояли у деревянной остекленной двери в подъезде дома № 17 на Моховой улице, о чем-то беседуя. По лестнице спустился Довлатов.

— Привет, Сергей, — обратился к нему мой спутник, — ты по какому делу здесь?

— Сидел в библиотеке, редактировал воспоминания одного чудака на букву «м».

— Познакомься с нашим будущим коллегой Владимиром, он сотрудничает с многотиражкой «Электрик».

— Еще один журналист?

— Скорее нет, учусь в ЛЭТИ, на электрофизическом, а журналистика — это «радость, которую мне доставляют простые слова, то есть их звучание и сочетания».

— Да, физики-лирики, которые становятся писателями. У меня есть один такой товарищ — Валера Попов. Пишет хорошо, смешно и точно. Недаром ваш ЛЭТИ называют: «ленинградский эстрадно-танцевальный институт с легким электротехническим уклоном». Постой, что-то лицо мне твое знакомо?

— Вряд ли. Если только на встрече 30 января.

— Да, — Довлатов улыбнулся, — отличный был вечер. Возможно, лучший в моей жизни.

Мы вышли из Дома журналиста, повернули направо, пересекли Пестеля. Мощный высокорослый Довлатов шел чуть впереди и говорил:

— После того вечера и последующих доносов стало совсем не вздохнуть. Рукописи посылаю — ничего не печатают… Отвечают уклончиво: «Из ваших рассказов, к сожалению, мы ничего не смогли отобрать для печати. Однако как автор вы нас заинтересовали. Желаем всего самого доброго». Сидят там в своих теплых редакциях, чаек попивают. И издеваются: «В силу известных причин рассказы отклоняем… Напечатать не можем, хоть они произвели благоприятное впечатление…» И так далее.

Мы с приятелем посмотрели друг на друга: такого монолога мы не ожидали. А Сергей продолжал:

— Я же не политический диссидент. На Красной площади в демонстрации в августе не участвовал. Плакаты с лозунгом: «Мы теряем лучших друзей!» не писал. Публично ввод войск в Чехословакию, как Твардовский, Галич и Евтушенко, не осуждал. Мне просто публиковаться надо.

— А может дело не только и не столько в политике? — осмелился заметить я. — Битова, Конецкого печатают.

Довлатов ненадолго задумался и продолжил:

— Да, и в Москве публикуются талантливые интересные писатели. Трифонов, Искандер… Возможно, что в обеих столицах у большинства журналов есть свои авторы. А таким, как я, не протолкнуться. Наверное, надо уезжать, попытать счастье в провинции.

Мы остановились на углу Белинского. У пивного ларька, выкрашенного зеленой краской, была небольшая очередь жаждущих.

— Да… Алкоголизм — излечим, пьянство — нет, — внезапно переключился Довлатов. — Здесь пивка попить можно. Губит людей не пиво, губит людей вода… Кто со мной?

Я вежливо отказался, сославшись на подготовку к зачету, и поспешил к метро.

Прошло несколько лет, и я на себе испытал все то, о чем говорил Сергей Довлатов. Вежливые формальные отказы из редакций обескураживали и даже злили. Какая-то стена, о которую бессмысленно биться. И я перестал отсылать свои литературные тексты в журналы. Было стойкое ощущение, что теперь, в «застое», шагающие в ногу «серые выигрывают повсюду». Что оставалось? Только эмиграция: для меня, как и многих других, внутренняя — писать «в стол».

Довлатов выбрал внешнюю: после Кургана, Таллина, Пушкинских Гор, оказался в Америке и там наконец-то поднялся на литературный Олимп.

Больше мы с ним не встречались.

А если бы не было того вечера и последующего доноса, то где и с кем в России был бы сейчас Довлатов?

1968-й год стал переломным. «Оттепель» укатилась в историю, но та пьянящая радость воли неизбывна.

Творческая жизнь в Ленинграде в те годы была как концентрированный раствор: разнообразные ЛИТО, вечера и горячие споры на квартирах и творческих вечерах, джаз-клубы и вечера авторской песни, встречи в Доме Актера. Гастроли московских «Современника», «На Таганке» и «Моссовета», да и наши «БДТ», театр «Ленинского комсомола» и «ТЮЗ» блистали. Смелые лекции Кона и Свядоща.

Успевай поворачиваться, насыщайся культурой, лови алмазы идей, юмора и талантов.

И сейчас, по прошествии более полувека, вспоминая эти две встречи, я слышу голос: «Истинное мужество состоит в том, чтобы любить жизнь, зная о ней всю правду».

Копилка

(авторский рассказ «в духе Довлатова»)

Все считали его неудачником.

С. Довлатов

Все считали ее «серой мышкой». Она была незаметной девушкой. Даже фамилия у нее была невзрачная: Мельчакова. И имя — то ли мужское, то ли женское: Женя.

В престижном институте, куда она была зачислена по «национальной» или «заводской» квоте, училась средне. В стройотряды не ездила, на вечеринки не ходила, театрами не интересовалась, в спорах не
участвовала, вопросов не задавала.

Да и ее никто ни о чем не спрашивал. Лишь однажды на комсомольском собрании, на вопрос: «Чем ты увлекаешься? Чему уделяешь свободное время? Может, ты что-нибудь коллекционируешь, Мельчакова?» — она тихо ответила: «Да, у меня есть кошка».

Так Женя, ничем не выделяясь, проучилась шесть лет. И уехала из Ленинграда, ни с кем не попрощалась.

Вернувшись в родной город, работала несколько лет на заводе. Неожиданно для всех вышла замуж за приехавшего на преддипломную практику москвича. Переехала с ним в столицу, взяв с собой лишь двух кошек.

А потом началась перестройка. И тут Мельчакова неожиданно преобразилась. Она пошла на краткосрочные курсы бухгалтеров. Устроилась на работу в мелкий кооператив типа «купи-продай». Приобрела подержанную иномарку.

И, поколебавшись немного, разбила свои (уже четыре) кошки-копилки. Прощалась Женя с каждой из них со слезой. У всяких столичных штучек «лучшие друзья — это бриллианты», а у нее были кошки-копилки. Им она доверяла свои заветные желания. Особенно жалко было большого малинового кота с тюльпанами.

И взяла в аренду ларек у метро «Краснопресненская».

Покрасила волосы, сменила прическу, стала ярко одеваться.

Дальше — как в калейдоскопе: продавала — покупала, выкупила ларек, построила павильон, приобрела квартиру. Детей у нее не было, друзей тоже. Зато появилось много знакомых — все «нужники» (необходимые для дела). Другие ее не интересовали.

Но Мельчакова не переживала, не задумывалась о таких серьезных вещах. Завела любовника — чиновника из «Дома правительства». С ним стала совладельцем сети супермаркетов.

Мужу, вечно недовольному жизнью, была благодарна, что перевез в столицу и дал звучную фамилию Облонская. Большего он не заслуживал.

Дела у нее шли замечательно. Она была прирожденным торговым агентом и коммерческим директором.

А потом неожиданно все изменилось. Евгения Алексеевна (как ее теперь величали подчиненные) из окна автомашины увидела его — свою студенческую тайную любовь, Бориса Гуревича. Он шел в видавшем виды ярком клетчатом костюме и ковбойской шляпе, азартно жестикулировал, что-то рассказывая своей спутнице.

И у Мельчаковой сразу возникла ставшая навязчивой идея.

Водитель опытной рукой вел дорогой автомобиль по широким московским улицам. А она ярко представляла, как при встрече он, увидев ее, такую шикарную, подумает: «Какое сокровище я не заметил! Зачем предпочел эту рыжеволосую Тарле!»

Когда Мельчакова вошла в свой кабинет в особняке на Тверском бульваре, картины в ее фантазиях бежали одна за другой. Целая череда эмоций представлялась, как Борис и все эти Кацманы, Лихачевы, Белковичи удивляются, восхищаются и заискивают перед ней. И она снисходительно как бы простит всех за то унижение безразличием и отторжение от их компании в студенческие годы.

Это продолжалось около получаса.

Затем Евгения Алексеевна вызвала к себе референта и распорядилась:

— Найдите адреса и любые контакты студентов группы, с которыми я училась… Нет, лучше всего потока.

— И тех, кто уехал из России?

— Да, всех, особенно проживающих в Израиле и США.

Всю неделю, пока референт собирал информацию, Мельчакова думала только о будущей встрече. Текущее делала на автомате.

Она вновь и вновь вспоминала тех, кто столько лет ее не замечал.

Когда референт принес списки, Евгения Алексеевна внимательно просмотрела их. Оказалось, что ни один из ее сокурсников не стал богатым ни здесь, ни за границей. Какие-то доценты, ведущие конструктора, литераторы, учителя, домохозяйки…

Как же преподнести свои успехи? Как показать свои вершины?

И решила организовать банкет — встречу выпускников в ресторане одного из своих торгово-развлекательных центров в Петербурге. Пусть поймут, какая она крутая.

Отдав соответствующие распоряжения, немного успокоилась.

Через месяц Мельчакова наблюдала по монитору центра, как собираются ее бывшие сокурсники. Мужчины почти не изменились, женщины выглядели похуже. Но все были узнаваемы.

Дождавшись, когда собралось около двадцати человек, она в шикарном платье с глубоким декольте появилась в зале ресторана.

На нее обратили внимание, но не узнали. Она, довольно улыбнувшись, прошла к центру и произнесла:

— Облонская Евгения Алексеевна. Прошу садиться.

После некого замешательства вечный балагур и выпивоха Сашка Шаров громко спросил:

— Так это ты, Мельчакова?

— Да, это я.

— Ну, ты даешь, — заметил Сашка и первым уселся за стол.

Ее удивило, что воспоминаний об институте было немного. И опять в них ни слова о ней. Оказалось, что они регулярно общаются в соцсетях, пересылают друг другу фото, каждый год проводят в августе традиционные встречи.

— Ребята, — проговорила она забытым тихим голосом. — Мы столько лет не виделись, расскажите о себе.

— А что рассказывать? Жить становится все труднее…

— У всех заботы, хлопоты, но стараемся не забывать друг друга.

— А как живется в Америке? — обратилась, скрывая волнение, Мельчакова к Борису Гуревичу.

— Да нормально. Покупку пикапа осилил. И жену с детьми, и урожай привезти можно.

— А ты куда после института пропала?

Мельчакова проговорила небрежно, но громко:

— Это мой центр, и банкет — за мой счет.

Разговоры оборвались на полуслове.

Тут вошел администратор и подчеркнуто вежливо обратился к ней:

— Евгения Алексеевна, вас к телефону.

Как только она вышла, Борис Гуревич встал, молча положил на стол купюру в пять тысяч рублей и вышел. За ним Шаров, заметив: «Деньги у меня, скажем, быстро кончаются, но пять штук найдется». Остальные последовали их примеру.

Когда Мельчакова вернулась, в зале ресторана остались только три официанта.

Пришла в себя она лишь в поезде, в роскошном отдельном купе. Обескураженная поведением бывших сокурсников, долго стояла под душем. Но, когда легла на массажную кровать, Облонская произнесла вслух: «Рожденный ползать летать… не хочет».