Журнальный мир

¹

Когда тетушка Доркас умерла, завещав мне семьсот фунтов годового дохода и дом в Челси вместе со всей обстановкой, я понял, что мой первый долг — сейчас же вступить во владение имуществом. Даже образ Милдред Мэйхью, свет моей жизни, теперь слегка потускнел. Мы не были помолвлены, но я квартировал рядом с ее матерью, пел дуэты с Милдред и приносил ей перчатки, когда те могли понадобиться, что случалось нечасто. Она была прелестной доброй девушкой, и я намеревался когда-нибудь жениться на ней. Приятно знать, что милая маленькая женщина думает о тебе — это очень помогает в работе — и что, если ты ее спросишь: «Выйдешь за меня?», она ответит: «Да».

Но заботы о наследстве почти вытеснили Милдред из моих мыслей — вероятно, еще и потому, что в это время она гостила у друзей за городом.

Прежде чем забрезжило новое утро, я уже сидел в тетушкином кресле у камелька в гостиной моего дома. Собственного дома! Это было бы просто великолепно, не будь я так одинок. Лишь тогда я вспомнил о Милдред.

Комната была обставлена мебелью розового дерева, обитой дамасским шелком. На стенах висело несколько хороших картин, но впечатление портил дрянной эстамп у камина: «Суд над лордом Уильямом Расселом». Я поднялся взглянуть на него. Тетушку Доркас я навещал с завидной регулярностью, но не помню, чтобы хоть раз видел у нее эту темную раму. Она скорей подходила не для гравюры, а для картины, написанной маслом. Красивая эбеновая рама, покрытая замысловатой резьбой. Она внушала мне все больший интерес, и, когда горничная тети — я сохранил ее маленький штат прислуги — вошла с зажженной лампой, я спросил, давно ли здесь этот эстамп.

— Хозяйка купила его всего за два дня до болезни, — сказала она. — Но раму заказывать не стала, а взяла готовую на чердаке. Там много диковинных старых вещей, сэр.

— Эта рама долго хранилась у моей тети?

— О да, сэр. На Рождество исполнится семь лет, как я здесь служу, а она была тут еще до моего прихода. В ней раньше была картина. Сейчас она наверху — страшная такая, вся черная, как печная вьюшка.

Мне захотелось посмотреть на нее. Что если это бесценная работа старого мастера, которую тетя сочла ненужным хламом?

Утром, сразу после завтрака, я пошел на чердак. Там было столько старинной мебели, что хватило бы на целую лавку древностей. Весь дом, начиная с гостиной, был обставлен в стиле викторианской эпохи, а вещи, которые не отвечали тогдашним вкусам, снесли наверх и оставили здесь. Столешницы из папье-маше с перламутровыми вставками; высокие кресла с витыми ножками и поблекшим узором на подушках; каминные экраны с золоченой резьбой, шитые бисером девизы; дубовые бюро с медными ручками; рабочий столик с выцветшей, траченной молью шелковой обивкой, висящей жалкими клочьями, — и туча пыли, вспыхнувшей в ярком дневном свете, когда я открыл ставни. Я решил, как только будет время, вернуть этих домашних богов в гостиную, а викторианскую мебель убрать на чердак. Но сейчас я искал картину, «черную, как печная вьюшка», и вскоре, за грудой ящиков и каминных решеток, нашел ее.

Джейн, горничная, узнала ее с первого взгляда. Я бережно перенес картину вниз и осмотрел. Ни рисунок, ни краски не были различимы. В центре темнело большое пятно, но что это — человеческая фигура, дерево, дом — никто бы не сказал. Кажется, картина была написана на двойной толщины доске, скрепленной кожей. Я решил послать ее одному из тех умельцев, что освежают ветхие семейные портреты влагой вечной юности. Но почему бы для начала не испытать собственные силы и не отреставрировать хоть один уголок?

Прилежно орудуя мылом, губкой и щеткой для ногтей, я скоро убедился, что под слоем грязи не скрывается рисунок. Его просто не было. Сколько ни скобли поверхность щеткой — ничего, кроме голой дубовой доски. Я попробовал с другой стороны — Джейн наблюдала за мной со снисходительным интересом. Вновь никаких результатов. И тут меня осенило. Почему доска такая толстая?.. Я сорвал кожаные ремни, панель разделилась надвое и упала на пол в облаке пыли. Там было две картины, сложенные лицом к лицу. Я прислонил их к стене — и оказался перед своим двойником.

Да, на одной из картин был изображен я сам — как вылитый, без единого отличия — те же черты, то же выражение лица. Я — в костюме времен короля Иакова Первого. Когда ее написали? И как могли это сделать без моего ведома? Что за блажь взбрела в голову тетушке?

— Бог ты мой, сэр! — удивленно воскликнула Джейн у меня за плечом. — Какое красивое фото! Это костюм для маскарада, сэр?

— Да, — неловко пробормотал я. — Думаю, мне больше ничего не понадобится. Вы можете идти.

Она ушла. С бьющимся сердцем я повернулся к другой картине. Это был портрет красивой женщины, необычайно красивой. Я разглядел все ее черты: прямой нос, мягко изогнутые брови, полные губы, тонкие руки, большие, глубокие, сияющие глаза. На ней было черное бархатное платье. Портрет был в три четверти роста; женщина сидела, облокотившись на стол и опустив голову на руки. Но лицо было обращено к зрителю, и взгляд отвечал вашему взгляду с почти пугающей точностью. На столе рядом с ней был циркуль, блестящие инструменты, назначения которых я не знал, книги, кубок и груда бумаг и перьев. Все это я заметил позже. Мне кажется, не меньше четверти часа я не мог отвести глаза от ее глаз. У нее был совсем особенный взгляд: доверчивый, как у ребенка или собаки, и властный, словно у королевы.

— Можно мне вытереть пыль, сэр?

Любопытство заставило Джейн вернуться. Я не стал спорить. Я отвернул от нее мой портрет. Я встал между нею и незнакомкой в черном бархате. Снова оказавшись один, я выбросил «Суд над лордом Уильямом Расселом» и поместил изображение женщины в массивную эбеновую раму.

Потом я заказал новую раму для своего портрета. Он столько времени провел лицом к лицу с прекрасной колдуньей, что сейчас мне не хватало духу разлучить их. Если это было сентиментальное побуждение — что ж, значит, я сентиментален.

Когда раму прислали, я повесил его напротив камина. В бумагах тетушки, досконально мною изученных, не нашлось ничего, что объяснило бы происхождение моего портрета или портрета женщины с удивительными глазами. Я узнал только, что вся прежняя обстановка досталась тете после смерти моего двоюродного деда, главы семейства. Впору было поверить, что на картине изображен не я, а мой предок, и сходство объясняется лишь общими фамильными чертами. Но каждый посетитель неизменно восклицал: «До чего похоже! Да ведь это вы!». Пришлось использовать версию Джейн насчет «бала-маскарада».

На этом, как вы можете предположить, история портретов закончилась. То есть вы могли бы это предположить, если бы не изрядный объем текста, следующий далее. Так или иначе, мне эта тема казалась исчерпанной.

Я зашел к Милдред и пригласил ее с матерью погостить у меня. Я старался даже мельком не глядеть на картину в эбеновой раме. Невозможно было ни забыть, ни без трепета вспомнить необычное чувство, которое я испытал, когда наши глаза впервые встретились. И теперь мне боязно было еще раз увидеть этот взгляд.

К приезду Милдред я кое-что изменил в убранстве дома. Большую часть старинных вещей я вернул с чердака и после целого дня, посвященного расстановке и перестановке мебели, уселся перед огнем и откинулся на спинку кресла в приятной усталости. Я лениво посмотрел на картину. Темные глубокие глаза встретились с моими и вновь, точно неодолимым волшебством, приковали их к себе. Так иногда, подчиняясь странной причуде, мы долго смотрим в глаза своему отражению. Я глядел и глядел, пока меня не обожгло болью — острой болью подступающих слез.

— Я хотел бы, — сказал я, — как бы я хотел, чтобы ты была женщиной, а не картиной! Спустись! Ах, сойди ко мне!

Мне самому стало смешно, когда я произносил эти слова. Но даже смеясь над собой, я все-таки протягивал руки к портрету.

Я не спал и не был пьян. Я был бодрым и трезвым, как ни один человек в мире. Но, протянув к ней руки, я увидел, что глаза на картине слегка расширились, а губы дрогнули. Голову даю на отсечение, что это правда, — ее руки шевельнулись, и что-то вроде улыбки скользнуло по лицу.

Я вскочил на ноги.

— Ну нет, так не пойдет! — воскликнул я. — При свете камина чего не пригрезится. Надо зажечь лампу.

Собираясь позвать горничную, я уже взялся за колокольчик, когда услышал какой-то звук позади и обернулся — колокольчик так и не прозвонил. Огонь в камине догорал, в углах комнаты лежала глубокая тень. Но несомненно, там, за высокой спинкой кресла, было что-то еще темнее тени.

— Надо узнать, что это, — сказал я, — иначе я никогда не прощу себе малодушия.

Я оставил колокольчик, схватил кочергу и разворошил гаснущие угли. Затем шагнул назад и взглянул на картину. Эбеновая рама была пуста! В тени за креслом послышался слабый шорох, из мрака появилась женщина и пошла — медленно пошла прямо на меня.

Надеюсь, мне больше никогда не придется испытать такого панического страха. Я не мог ни шелохнуться, ни заговорить, даже ради спасения собственной жизни. Или все известные законы природы — ничто, или я сошел с ума? Я стоял, весь дрожа, — но теперь с гордостью вспоминаю, что сумел устоять на месте, пока черное бархатное платье шелестело по ковру, приближаясь ко мне.

Через миг меня коснулась рука — мягкая, теплая человеческая рука, и тихий голос произнес:

— Ты звал меня. Я пришла.

От ее прикосновения и голоса со мной произошла чудесная перемена. Не знаю, как это выразить, но больше меня не страшило и даже не удивляло, что портреты обретают плоть. Напротив, все случившееся показалось мне естественным и радостным.

Я подал ей руку и перевел взгляд на свой портрет, но не смог различить его при свете камина.

— Мы не чужие друг другу, — сказал я.

— О нет, не чужие.

Сияющие глаза смотрели на меня. Алые губы были совсем близко. Я заключил ее в объятия с восторженным криком, с ощущением, что в жизнь вернулась великая радость, казалось, утраченная навек. Радом со мной был не призрак, а женщина, единственная женщина в мире.

— Сколько же лет прошло, — спросил я, — с тех пор, как мы расстались?

Она откинулась назад, всем телом повиснув на руках, обнимавших меня за шею.

— Откуда мне знать? В аду времени нет, — отвечала она.

Это был не сон — увы, таких снов не бывает и не может быть. Я молю Бога, чтобы Он послал мне такие сны. Но разве когда-нибудь потом я видел во сне ее глаза, слышал ее голос, ощущал ее губы на моей щеке, подносил ее ладони к губам, как этой ночью, величайшей ночью в моей жизни? Сначала мы почти не разговаривали. После долгой печали и боли мне довольно было того, что любимая снова обнимает меня.

Рассказать эту историю очень трудно. Нет слов, чтобы передать чувство счастливой встречи, исполнения каждой надежды и мечты, пришедшее ко мне, когда я сидел, держа ее за руки и глядя в ее глаза.

Как это могло быть сном, если я оставил ее в кресле с высокой спинкой и спустился в кухню сказать служанкам, что мне ничего не понадобится, что я буду занят и не желаю, чтобы меня тревожили? Если я сам принес дрова для камина и застал ее на том же месте — увидел темноволосую головку, повернувшуюся ко мне, увидел любовь в дорогих глазах? Если я бросился к ее ногам и благословил день своего рождения и жизнь, подарившую мне ее?

Ни единой мысли о Милдред; все, что происходило со мной раньше, было сном — только это, это ослепительная реальность.

— Я хотела спросить, — сказала она, когда мы разговорились и болтали наперебой, как любовники после долгой разлуки, — много ли ты помнишь о нашем прошлом?

— Только то, что люблю и всю жизнь любил тебя.

— И ничего больше? В самом деле, ничего?

— Что я принадлежу тебе. Что мы оба страдали, что… — но лучше расскажи, милая моя госпожа, все, что ты помнишь. Объясни мне все. Помоги понять. А впрочем, нет, не нужно, — я не хочу понимать. Мы вместе, и этого достаточно.

Если это был сон, почему я никогда не видел его снова?.. Она склонилась ко мне, обняла за шею, и я опустил голову к ней на плечо.

— Я привидение, надо полагать, — мягко усмехнувшись, сказала она. Ее смех пробудил какое-то воспоминание, оно мелькнуло передо мной и тут же исчезло.

— Но тебе и мне виднее, правда? Я расскажу все, что ты забыл. Мы любили друг друга — ах нет, этого ты не забыл, — и собирались пожениться, когда ты вернешься с войны. Наши портреты были написаны перед твоим отъездом. Видишь ли, я была образованней, чем большинство женщин в те дни. Милый, когда ты уехал, люди сказали, что я ведьма. Они судили меня. Они сказали, что меня надо сжечь. Только потому, что я смотрела на звезды и обрела больше знаний, чем другие женщины, они решили привязать меня к столбу и предать огню. А ты был далеко!

Она вся задрожала и сжалась. О, любимая, мне и во сне не снилось, что мои поцелуи способны унять боль таких воспоминаний!

— В ночь перед казнью, — продолжала она, — ко мне явился дьявол. Прежде я была невинна, тебе это известно. И теперь я согрешила ради тебя одного — потому что любила тебя безмерно. Дьявол пришел, и я обрекла свою душу вечному пламени. Но взамен получила хорошую цену. Мне было позволено выходить из моего портрета (если кто-нибудь, глядя на него, пожелает этого), пока он заключен в эбеновую раму. Эта рама создана не человеческими руками. Я получила право вернуться к тебе, сердце моего сердца. Я получила еще кое-что, но об этом ты услышишь позже. Они сожгли меня как ведьму. Это был подлинный ад на земле. Лица людей, столпившихся возле костра, треск поленьев, удушливый дым…

— О любовь моя, ни слова, ни слова больше!

— Той же ночью, сидя перед картиной, моя мать в слезах воскликнула: «Вернись, бедное погибшее дитя!» Мое сердце радостно забилось, и я пришла к ней. Дорогой, она отшатнулась от меня и убежала, крича, что в доме призраки. Она повернула наши портреты лицом внутрь и снова вставила их в эбеновую раму. Мать обещала мне, что они всегда будут храниться здесь. Ах, все эти годы твое лицо было рядом с моим…

Она замолчала.

— А тот человек, которого ты любила?

— Ты вернулся домой. Мой портрет исчез. Тебя обманули, и ты женился на другой. Но я знала, что однажды ты снова придешь в этот мир, и тогда я найду тебя.

— Вторая попытка? — спросил я.

— Вторая попытка, — медленно проговорила она. — Ради этого я отдала душу. Если и ты откажешься от надежды на небеса, я смогу остаться здесь — и быть тебе женой. О дорогой, после всех этих лет, наконец-то, наконец!

— Если я отдам свою душу, — произнес я, и мои слова не показались мне бредом, — если отдам ее, то взамен получу тебя? Но, любимая, это же просто нелепость. Ты и есть моя душа.

Ее глаза смотрели прямо на меня. В тот миг, вопреки всему, что случилось с нами и чему еще предстояло случиться, наши души встретились и слились воедино.

— Так ты решил — сознательно и по доброй воле — ради меня оставить надежду на рай, как я оставила свою ради тебя?

— Вовсе нет, — сказал я. — Лишь бы нам быть вдвоем, и я не утрачу своего рая. Скажи, что мне сделать, чтобы мы всегда вместе были в раю, как сейчас?

— Я скажу тебе завтра, — ответила она. — Приходи один к полуночи — это время призраков, не так ли? В полночь я сойду с картины и больше не вернусь туда. Я проведу с тобой всю жизнь, умру и буду похоронена, и тогда мне в самом деле настанет конец. Но сперва мы будем жить, сердце моего сердца.

Я опустил голову ей на колени, скованный странной дремотой. Прижимая ее руку к своей щеке, я потерял сознание. Меня разбудил серый призрачный свет ноябрьского утра в незанавешенном окне. Моя голова лежала у меня на руке и покоилась — я быстро приподнялся — ах! не на коленях возлюбленной, а на расшитой подушке старого кресла. Я вскочил, озябший и растерянный спросонок, и посмотрел на картину. Она сидела там, моя госпожа, моя любимая. Я протянул руки, но страстный окрик замер у меня на губах. Ведь она сказала — в полночь. Каждое ее слово было для меня законом. Поэтому я просто стоял и смотрел в зеленовато-серые глаза на портрете, пока на мои глаза не навернулись слезы от счастья.

— О! дорогая моя, дорогая, как мне дождаться назначенного срока?

Нет, я не думаю, что высшая цель и оправдание моей жизни были всего-навсего сном.

Неверными шагами я поднялся в свою комнату, повалился на кровать и заснул тяжело и без сновидений. Когда я встал, было уже далеко за полдень. Милдред с матерью должны были приехать к ланчу.

В час дня я вспомнил о существовании Милдред и ее предстоящем визите. Вот теперь действительно начинался сон…

С острым чувством абсурдности любого действия без нее, я отдал необходимые распоряжения для встречи гостей. Я учтиво приветствовал Милдред и ее мать, но мои любезные фразы, казалось, произносил кто-то другой, а не я. Голос звучал как эхо, сердце было не здесь.

Правда, дела шли не так уж плохо, пока в гостиной не накрыли стол к вечернему чаю. Милдред с матерью заботились о том, чтобы ручеек пустой болтовни журчал без умолку, а я терпел это, как грешник в ожидании рая легко переносит муки чистилища. Я посмотрел на мою милую в эбеновой раме и понял: все испытания, и пошлейшая глупость, и отчаянная скука — пустяки, если в конце концов она вернется ко мне.

Но когда Милдред тоже взглянула на портрет и сказала: «Не много ли она о себе воображает? Актерская натура, я полагаю? Одна из ваших пассий, мистер Дивайн?» — меня охватило бессильное раздражение. Оно стало невыносимым после того, как Милдред — и что я находил в этой красавице с конфетной коробки! — уселась в кресло, закрыв вышитую подушку своими нелепыми оборками, и добавила:

— Молчание — знак согласия! Кто она, мистер Дивайн? Расскажите нам о ней: не сомневаюсь, это будет занятная история.

Бедная маленькая Милдред! Сидит и улыбается, твердо веря, что любое ее слово пленяет меня. Милдред, с чересчур туго затянутой талией, в слишком тесных для нее ботинках, с резким вульгарным голосом, — сидит в кресле, где моя милая леди рассказывала свою историю! Это было нестерпимо.

— Пересядьте, — сказал я, — вам здесь неудобно!

Но девушка ничуть не смутилась. Со смехом, который заставил каждый мой нерв дрожать от досады, она произнесла:

— Бог мой, да разве тут никому и сидеть не позволено, кроме той особы в черном бархате?

Я оглянулся на картину. Да, на ней было изображено то самое кресло, где сейчас расположилась Милдред. С ужасом я понял, что Милдред вполне реальна. Неужели все это происходит на самом деле? Не случится ли что-нибудь, что поможет ей занять не только кресло моей госпожи, но и ее место в моей жизни?.. Я встал.

— Надеюсь, вы не сочтете меня слишком грубым, — сказал я, — но мне нужно отлучиться.

Уже не помню, какое объяснение я привел, — мне пришлось изобрести его наспех. Милдред надулась, но я спокойно выдержал ее недовольную гримасу в надежде, что они с матерью не станут ради меня откладывать ужин. Через миг я ускользнул от них и остался один под холодным серым осенним небом, чтобы думать, думать, думать о своей милой возлюбленной.

Часами я гулял по улицам и площадям, вспоминая каждый взгляд, каждое ее слово, прикосновение рук и губ. Я был абсолютно, невыразимо счастлив. Милдред исчезла из памяти. Леди в эбеновой раме заполнила мое сердце, душу и мысли. Потом я услыхал сквозь туман, как часы бьют одиннадцать, и повернул домой.

Выйдя на свою улицу, я увидел людей, сбегавшихся отовсюду, и яркое алое зарево в воздухе.

Дом горел. Мой дом!

Я протиснулся сквозь толпу. Портрет моей возлюбленной — уж его-то, по крайней мере, я мог спасти.

Поднимаясь на крыльцо, я заметил как во сне — да, это очень походило на сон, — что Милдред высунулась из окна второго этажа, заламывая руки.

— Назад, сэр! — воскликнул пожарный. — Мы сейчас вытащим молодую леди.

Но как же моя леди? Ступеньки трещали, дымились, стоял адский жар. Я направлялся в комнату, где висел портрет. И вот что удивительно: я дорожил картиной, но всего лишь как вещью, на которую нам приятно будет смотреть в течение долгих счастливых лет, что мы проведем вместе. Мне и в голову не приходило, что она составляет единое целое с моей возлюбленной.

Едва я достиг второго этажа, кто-то обхватил меня за шею. Дым был слишком густым, чтобы разглядеть, кто это.

— Спаси меня, — прошептал голос. Я взял женщину на руки и со странным чувством досады понес ее вниз по шатким ступеням — наружу, в безопасность. Это была Милдред. Конечно, я так и знал, что это окажется она.

— Назад! — голосила толпа.

— Все уже спасены, — крикнул пожарный.

Пламя выбивалось из окон. Небо становилось красней и красней. Я вырвался из рук, пытавшихся удержать меня, и снова кинулся наверх. Когда я с трудом карабкался по лестнице, меня охватил внезапный ужас. «Пока мой портрет заключен в эбеновую раму…» А что, если и картина, и рама погибли?

Я боролся с огнем и с собственным бессилием побороть его. Я пробивался вперед. Я должен был спасти картину. Я добрался до гостиной.

Вбежав туда, я увидел мою госпожу — и клянусь вам, сквозь дым и языки пламени ее руки тянулись ко мне! Но я пришел слишком поздно, чтобы сберечь счастье всей своей жизни. Больше я никогда ее не видел.

Я не успел ни схватить ее, ни окликнуть — пол провалился у меня под ногами, и я полетел в огонь.

Как они сумели меня спасти? Не все ли равно? Каким-то образом сумели, будь они прокляты. Вся обстановка дома сгорела. Впрочем, друзья утешали меня тем, что она была надежно застрахована, и потому неосторожность горничной не причинила мне никакого ущерба.

Никакого ущерба!

Вот как я обрел и потерял свою любовь.

Я всей душой отрицаю, что это приснилось мне. Таких сновидений не бывает. Нам часто снятся кошмары, тоскливые и болезненные, но испытать во сне полное, невыразимое счастье… — ах, нет! Это моя нынешняя жизнь — сон.

Но в таком случае чего ради я женился на Милдред? Зачем стал солидным, скучным преуспевающим дельцом?

Да говорю же вам, все это не более чем сон. Моя милая госпожа была единственной реальностью. И какая разница, что я делаю во сне?

1891 г.