Журнальный мир

Соседство с ясновидящим

Мимо моего дома с запада на восток в низких зеленых берегах течет светло-серая речка асфальта. Вскоре она поворачивает на север и через километр впадает в широкий свинцовый поток трассы, ведущей в Город.

Июль двухтысячного года. Семь часов утра. В воздухе еще держатся остатки ночной прохлады, но чувствуется, день будет жарким — как и предыдущие, счет которым уже потерян.

Сосед напротив, Иван Иванович Чебак, выгнал из гаража свой «москвич» с прицепом: хочет успеть до жары накосить травы телятам. Иван Иванович высок, толст, и чуб его вечно торчит дыбом — «как у бешеного на хате», говорит его жена Таисия Пантелеевна — Таська, или просто Чебачиха.

Чебаки — одни из немногих, кто не извели коров. Больше того, они даже увеличили свое стадо. Встают соседи рано. Хозяин уже отогнал на выпас четыре коровы, телку и двух быков. Сейчас он несет и устраивает в прицепе косу и грабли. Взмахом руки здоровается со мной через дорогу. Таисия Пантелеевна выходит со двора на тонких ножках, в руке сумка с большой баклагой воды: муж ее, когда работает, пьет как конь.

— Все заперла? — спрашивает Иван Иванович.

Положительный ответ — сигнал к отправлению. Поехали.

Мои соседи через стенку тоже давно встали. Хозяйка Надежда Васильевна Черемшанова с дочерью Светланой снуют между домом и летней кухней то со сковородкой, то с чашками, накрытыми полотенцем, то с кофейником. Струящийся с той стороны ветерок пахнет жареным мясом и — сногсшибательно — настоящим, а не растворимым, кофе.

Стараются дамы не для себя — для своего квартиранта. Зовут его Павел Иванович Загогулин. Он не простой человек: без мяса не завтракает и не обедает. И кофе требует варить себе не на водопроводной, а на колодезной воде. Ему надо успеть как следует поесть: рабочий день у него с восьми, не то что у нас — отпускников, совершенно свободных до августовских педагогических совещаний.

Не успели мы с женой допить чай, как проснулся телефон.

— Начина-а-ается! — протянул я с досадой и пошел в комнату. — Слушаю.

— Скажите, пожалуйста, Павел Иванович принимает?

— Да-да, принимает.

— Извините, что побеспокоила. Мне Надежда Васильевна дала ваш телефон. Мы живем далеко. Вдруг он сегодня не работает, а мы приедем. Только бензин и время потратим.

— Я понимаю. До свидания! — сказал я дружелюбно в трубку, а положив ее, добавил со злостью: — Какого черта она дает всем наш номер?! Что мы — справочное бюро?

Напротив нашего окна какой-то мужичок привязывал к забору гнедую лошадку и при этом старался рассмотреть нас сквозь тюлевые занавески. Я поспешил выйти, и вовремя: незнакомец уже открывал калитку.

— Здорово, добрый человек, — сказал он, приподняв фуражку. — Электросенс здесь принимает?

— Нет, вам туда, к соседям.

— А? Ну пойдем к соседям. Слышь, бабка? К соседям надо итить. Давай слезай, поплетемся потихоньку.

Мужичок был невысок ростом; коричневое лицо, выдубленное сибирскими морозами, ветрами и солнцем, все в глубоких морщинах; на правой щеке и вокруг уха след от ожога. Черная рубашка — чтобы не очень бросался в глаза грязный воротничок, пыльные брюки, стоптанные ботинки, наверняка купленные еще при советской власти, фуражка — и того старее, такие давно не носят. Сразу было видно: жизнь его потерла жестко.

Он помог слезть с телеги женщине лет шестидесяти, исхудавшей, с обвисшей на шее и руках желтоватой кожей. На ней было далеко не новое ситцевое платье в полоску, с короткими рукавами; голова повязана белым платочком, тонкие ноги обуты в галоши. На лице читалось страдание. Она перевалилась, охнув, через грядку телеги и вцепилась в подставленное мужем плечо.

— Палочку возьмешь? — спросил он.

— Да что ж я к людям с палкой запруся?

— Ничего, потерпят. Ты делай, как тебе лучше.

— Не… Я уж так.

Она пошла, при каждом шаге охая и заваливаясь на правую сторону, с которой ее придерживал муж.

Я поспешил вперед, открыл и подержал калитку.

Калитка у Черемшановых на легкой пружине, чтобы закрывалась, но не хлопала. К дому ведет дорожка, выложенная плиткой; справа за забором — садик с ранетками, черемухой, вишней, малиной и смородиной; дальше, параллельно дому, летняя кухня, через стенку с моей; за ней в дальнем углу стояла «тойота», на которой приехал экстрасенс.

Во дворе никого не было. Когда мы подошли к высокому крыльцу, я подставил болящей плечо, она обхватила мою шею, и мы с мужичком подняли ее по ступенькам и ввели в широкие светлые сени.

В сенях на диване за столиком сидела Светка — восемнадцатилетняя девица, крашенная в блондинку, с серьгами в ушах, тупая, как пень, хоть и дочь учительницы. Глядясь в зеркальце, она подмазывала ресницы. Губы и ногти успела покрасить до нас.

Перед ней лежала общая тетрадь и шариковая авторучка.

— Вы записаны? — спросила она, не ответив на наши приветствия и будто не узнавая меня — своего учителя и соседа.

— Не, мы первый раз, — сказала женщина.

— Что так рано? Нет еще приема. Ладно, пойду спрошу у Павла Ивановича.

И Светка ушла в дом, оставив нас стоять.

— Он вас примет, — сказала она, вернувшись. — Как ваша фамилия?

— Лыкова. Евдокия Сергеевна, — сказал за жену мужичок.

Светка записала.

— Прием стоит пятьдесят рублей. Платите.

— Кому?

— Конечно, мне! Кому ж еще?

Лыков достал из кармана кошелек, такой же потертый, как он сам, вынул три смятые десятки и, покопавшись и близоруко щурясь, четыре пятирублевые монеты.

— Проходите, — сказала Светка женщине, а нам бросила: — Вы подождите во дворе.

Мы вышли.

— Важная секлетарша у электросенса, — сказал мужичок.

Я вовремя заметил у дверей летней кухни Надежду Васильевну и ничего ему не ответил. А мог бы сказать, что выпускной экзамен по математике важная секретарша провалила, но мы поставили ей даже не тройку, а четверку, как дочке коллеги. И в то время как умники и умницы нашей сельской школы с опухшими головами и страхом в сердце готовились к вступительным экзаменам в вузы, Светка уже зарабатывала приличные деньги и плевала на институт: надо будет — диплом она купит.

— Что с женой-то? — спросил я, садясь с Лыковым на крылечко.

— Да плохи дела… Прошлым летом захворала. Управились маленько с хозяйством: картошку убрали, сено заготовили, — повез ее в районную больницу. Дали направление в Город. Поехали туда после Нового года, а мне говорят: «Ты чего, дед, раньше-то думал? Теперь поздно…» А на днях соседки рассказали ей про электросенса. «Давай, — она говорит, — поедем. Умирать-то страшно. Авось поможет». Да куда там — поможет! Ну, испыток не убыток. Сосед недавно «запорожец» разбил, так я у него колеса выпросил, присобачил к телеге, чтоб не трясло, да и двинули спозаранку. Люди-то говорят, очередь больно большая, надо пораньше занять.

— Погодите. Лыковы… Лыковы… Лет пятнадцать назад в районке писали о пожаре на ферме. Как вы скот спасли.

— Было дело.

Я смотрю на его обожженную щеку и вспоминаю Василия Павловича Черемшанова — отца Надежды Васильевны. Он был танкистом, воевал на Курской дуге, и у него щека была обожжена так же, как у Лыкова. Мой отец был с ним очень дружен: Василий Павлович работал в совхозе парторгом, а мой отец — заведующим мастерской.

— На пенсии? — спросил я Лыкова.

— Бабка моя уже на пенсии, а мне еще пять месяцев. Работал бы, да негде. Ферму закрыли, скот порезали… Да и это бы ничего. Одному остаться — вот что страшно!

— А близких больше никого нет?

— Дочка была. Хорошенькая такая, беленькая, ласковая. Ниночкой звали. Померла от белокровия. Сильно мучилась. Спрашивала все: «Папка, почему мне такая доля? Сильно жить хочется!» Двадцать лет всего и пожила. Оставила нас с бабкой одних. Только и делаем, что ее вспоминаем… А вдруг все-таки поможет электросенс? Не знаю, правда или врут, но говорят, будто он человека насквозь видит. Сразу упрется взглядом, где рак, да так и сверлит его, сверлит, пока весь не высверлит. А потом говорит: «Все! Вы здоровы и будете жить до глубокой старости!» Хорошо, если так. Я б вперед бабки помер — и не о чем печалиться. Как думаешь, есть надежда?

— Надеяться нужно всегда. Бывают очень даже счастливые случаи.

Я, конечно, ни в каких экстрасенсов не верил и крепко подозревал, что Павел Иванович изрядный прохвост, но вслух разоблачать его считал для себя невозможным. Никто не знает, какую роль могут сыграть надежда и вера. Зачем же отнимать их у больного человека?

По асфальтовой речке между тем приплыл знатный челнок — темно-зеленый красавец с четырьмя кольцами на решетке радиатора. Затормозил в десяти сантиметрах от ограды черемшановского двора. Глухой, едва слышный рокоток двигателя смолк, настала тишина.

Мы с мужичком уставились на произведение немецкого автопрома, вытянув шеи. Внутри долго возились, наконец дверцы распахнулись: из одной вылез важный господин лет пятидесяти в дорогом сером костюме, из другой — высокая брюнетка, от роду не более тридцати пяти лет, одетая по-городскому, со всякими побрякушками и посверкушками в ушах, на шее и на пальцах. Господин нес пакет, из которого на белый свет высунулось бутылочное горлышко, обернутое в фольгу. Господа не удостоили нас не только приветствием, но даже взглядом, тем более что им навстречу с присущей ей резвостью уже спешила Надежда Васильевна.

— Мы приехали из Города, — сообщил важный господин. — Слышали, что здесь ясновидящий принимает. Хотим узнать, будет ли счастливым наш брак с Ириной Николаевной. Ну и так, кое-что по бизнесу…

По их виду Надежда Васильевна сразу определила, что это люди, которые не сидят в очередях, а проходят сразу.

— Да-да, конечно. Сюда, пожалуйста!

Мы с Лыковым, сметенные с пути важной пары неведомой силой, смотрели, как гости поднимались в дом.

— А как же моя бабка? — спросил растерявшийся Лыков.

Евдокия Сергеевна уже стояла на крылечке. Я и муж кинулись ей навстречу и повели со двора.

— Ну что? — спросил Лыков, едва мы оказались за калиткой.

— Сказал, чтоб завтра опять приехала — вечером, в пять часов. Говорит: «Вылечу вас. Поживете». Сейчас велел десять раз приехать, а осенью — на проверку.

— И как себя чувствуешь?

— Ой хорошо! Как начал махать надо мной руками, так важно стало. Прямо восторг в горле! И вроде полегчало.

— Ну дай бог, дай бог! Поживем с тобой еще! Я же, бабка, без тебя быстро сковырнусь. Живи уж! Ты ведь…

Он запнулся, махнул рукой и уселся в телегу впереди своей «бабки».

— Ну, до свиданья, добрый человек. Храни тебя Бог!

И обутые в резину колеса зашуршали по траве к дороге.

На синих «жигулях» приехал Лева — племянник Надежды Васильевны, которого все звали Левчик. В свои двадцать три года он пользовался неограниченной свободой. Ни единой минуты не работал, а учиться был просто не способен. Да и зачем — работать ведь не собирался.

— Левчик, — крикнула из летней кухни Надежда Васильевна, — сгоняй к колодцу за водой!

— Срочно, что ли?

— Конечно, срочно! Обед буду готовить. Павлу Ивановичу надо только из колодезной воды. В трубах-то ржавая.

— Успеется.

— Не «успеется», а марш сейчас же!

— Теть, на пиво-то хоть дай.

— Воду привезешь — дам.

— Ну, где бутыли? — Левчик сделал ударение на первом слоге.

Скользкий тип! Не работает, а разъезжает на автомобиле и при этом пьян почти каждый день. Одним пьянство в убыток, а Левчику — в прибыль.

Еще год назад никакой машины у него не имелось, да и откуда ей взяться, если он вырос без отца, а его мать — простая школьная техничка? Зато был у Левчика закадычный друг, беззаветный пьяница Сережа Коробкин. Жил он в соседнем Степном совхозе, в двадцати пяти километрах от нас. Родители у Сережи — неисправимые трудоголики, и всего у них много, и все для него: на, Сережа, телочку; на, Сережа, десять ульев; держи пасеку и живи как кум королю, а чтобы на пасеку ездить, вот тебе «жигули» почти новые.

Но всем удовольствиям жизни Сережа предпочитал водку. Выпив ее в большом количестве, обычно пришибленный Сережа переходил в новое качество. Хотелось тогда его душе развернуться, явить широту необыкновенную, бескорыстие неслыханное. Собрался вокруг него тесный круг ушлых товарищей, которые несколько месяцев разгульно жили за счет Сережиных родителей, чьи ульи и телочки в конце концов превратились в пустые бутылочки.

И наступил день, когда пьяный Левчик подсунул пьяному Сереже бумаги, которые тот подписал, не читая, и по которым потом вышло, что Сережа продал Левчику свои «жигули» за одну тысячу деноминированных рублей.

Родители Сережи устроили скандал, но утерлись, так как их великовозрастный сынок, верный духу товарищества, настоял, что продал автомобиль добровольно, находясь в здравом уме и твердой памяти.

Подслушанный разговор

Через час вся поляна перед черемшановским и соседними дворами была заставлена машинами. И каких только не было: от наших привычных «запорожцев», «москвичей» и «жигулей» до недавно появившихся в России «тойот» и «мерседесов». Рядом с ними парковались старинные мотоциклы «Иж» и «Уралы», их усталые водители стаскивали шлемы и помогали выбраться из колясок кряхтящим и охающим пассажирам и пассажиркам.

Личный прием у экстрасенса продолжался не больше десяти минут, но поток страждущих не иссякал с утра до позднего вечера. Обычно Павел Иванович рекомендовал каждому клиенту по десять сеансов. Секретарша Светка назначала посетителям время и аккуратно записывала всех в свою тетрадку. Кроме того, многие являлись без предварительной записи и ждали приема в порядке живой очереди. Приезжали заранее, чтобы не опоздать из-за непредвиденной поломки: советские машины и мотоциклы, на которых в основном передвигался тогда сельский люд, отказывали в самый неподходящий момент.

Поэтому вокруг нашего дома каждый день собиралось множество народа. Пациенты Павла Ивановича, почти все — женщины, сидели на ступенях крыльца Черемшановых, как на трибунах стадиона, и на любезно вынесенных Надеждой Васильевной скамейках в тени дома, а доставившие их водители томились за оградой: кто за рулем, кто прислонившись к капоту, кто похаживая вокруг машин и ведя разговоры с коллегами по ожиданию.

Нам, соседям, это страшно не нравилось, потому что в результате в самое лучшее время года, коим является в Сибири лето, мы не знали ни единого дня покоя.

Представьте, что против вашего окна останавливается автомобиль и чужой человек часами глазеет в ваше окно. Моя жена несколько раз прогоняла таких автомобилистов, но куда им было деваться? Они переезжали на другую сторону улицы — и оказывались под окнами дома Чебаков, откуда их гнала уже Чебачиха, то есть Таисия Пантелеевна.

В час дня у Павла Ивановича наступал обед. Посетителей, судорожно глотавших слюнки от вкусных мясных запахов, выпроваживали со двора, и они сидели по своим транспортным средствам, пока экстрасенс с хозяевами дома опустошали богато накрытый стол.

После обеда Павел Иванович выходил погулять по двору и покурить. Он был высок ростом, даже очень, и, несмотря на прекрасный аппетит и большое количество поглощаемой пищи, о чем с гордостью говорила Надежда Васильевна, крепок, а не толст. Свои белесые волосы стриг коротко, лоб у него был низкий, а скулы сильно выдавались вперед, и, когда он выпивал, на них выступали красные пятна.

Однажды ему потребовалось позвонить по телефону, и он прислал Надежду Васильевну к нам спросить разрешения на звонок. Конечно, мы разрешили.

Павел Иванович прошел мимо нас с женой, едва кивнув. Я вышел из дому, чтобы не стеснять его, жена удалилась в сени, но краем глаза смотрела оттуда в комнату через внутреннее окно. Закончив разговор, экстрасенс достал двадцать рублей и небрежно кинул на телефон.

— Замашки как у мелкого купчика! — возмущалась жена. — Откуда он такой взялся?!

Я проводил Лыковых, поболтал с нашим бывшим односельчанином, а ныне начальником управления сельского хозяйства Крутояровым, который привез к экстрасенсу заболевшую жену Надежду Акимовну — в прошлом работницу райкома, еще недавно курировавшую все районное образование, и вернулся в дом. Было без малого половина девятого.

— Ну что, пойдем окучивать картошку, пока жара не наступила? — спросила жена.

— Поплетемся уж, Марковна.

— Доколе ж нам пластаться на огородах? — подхватила она.

— До самыя смерти, Марковна, до самыя смерти.

— Ну тогда побредем^*.

То были последние годы тех сказочных времен, ныне уже забытых, когда Сибирь еще не оккупировали полчища колорадского жука, и мы, не ведая своего счастья, только выпалывали сорную траву и подгребали к кустам землю, а не обирали с листьев это мерзкое творение американской природы.

На огороде Черемшановых окучивали картошку Володя и Вера Волковы. У них какое-то генетическое заболевание, но они не брат с сестрой, а муж с женой — как-то нашли друг друга. Надежда Васильевна уже несколько лет нанимала их сажать, полоть, окучивать и копать картошку, впрочем, и на другие работы тоже. За труды кормила их и давала шматок ненужного прошлогоднего сала — они и рады. Слава богу, отец ее этого не видел — он умер в начале перестройки.

— Петр Петрович! — закричала мне Вера. — Вчера Славка приезжал! Привез три булки хлеба, яблок и бананов, а еще две майки для Володи.

Славка — ее брат и мой одноклассник. Она сообщает мне о каждом его приезде, для нее это праздник.

— Молодец Славка, не забывает вас! — крикнула в ответ жена.

— Петр Петрович, — продолжила Вера, — ты пятьдесят шестого года, наш Славка тоже пятьдесят шестого, и Надежда Васильевна пятьдесят шестого. Вы в одном классе учились. У Надежды Васильевны дочь Светка, у тебя с Анной Марковной две дочки, они в Городе учатся, у Славки два сына, уже взрослые. А я сорок седьмого года. Но нам с Володей детей иметь нельзя — мы инвалиды.

Вера помнила все. Если услышит, когда у кого день рождения, — запомнит железно и, встретив в соответствующий день именинника, обязательно поздравит.

Дальше работали молча.

— Что ты так долго у Черемшановых делал? — спросила жена, когда мы первый раз остановились попить водички.

— Разговорился с одним мужичком. А потом мы с ним вместе драпали от важного господина.

— Это как?

— Мы на крылечке сидели. А тут приехал к «электросенсу» (мне понравилось название, данное Павлу Ивановичу Лыковым) господин со своей подругой. У господина презрения к окружающим — без меры. Двинулся он на нас, как на пустое место, еще секунда — и затопчет. Так ты бы видела, как я от него порскнул! Слава богу, в пояс не поклонился. Вот это откуда? Напрасно Чехов время терял, учил меня выдавливать раба. Или как там у Шолохова в «Поднятой целине»: «Народ-то гордость свою из сундуков вынул». Но как быстро обратно спрятал!

— А Крутояров зачем приезжал? — спросила жена.

— Надьку свою привез. Надежду Акимовну. Что-то с ней не то. Что именно, не говорит, но видно, что оба ужасно боятся.

— Помню, как она требовала с нас план по атеистическому воспитанию. А сейчас каждое воскресенье в церковь ездит.

— Так поедешь, коли смерть в лицо смотрит. Как-то мы себя поведем? Сумеем ли спокойно и радостно пойти ей навстречу?^*

Домой с огорода мы вернулись перед обедом, когда жара стала невыносимой. Чебаки уже копошились у себя во дворе, сгружая и расстилая траву для просушки. Вера с Володей сидели на скамейке перед оградой Черемшановых, ожидая, когда им вынесут поесть, — в дом за хозяйский стол их, конечно, не позвали. Да и котлетами, которыми так славно пахнет из летней кухни, вряд ли накормят.

А у нас в холодильнике окрошка — самая летняя еда.

Когда жара спала, мы снова вышли в огород, и уже поздним вечером все же допололи картошку. Я пошел в летнюю кухню поставить на газ чайник. Наши с Черемшановыми летние кухни разделяет тонкая стенка, их в шестидесятые годы наши отцы вместе строили.

Уже начало темнеть, и прием у Павла Ивановича закончился.

— Надежда Васильевна, — услышал я его голос, — вот вам три тысячи за постой и дочке две тысячи за работу^**.

— Спасибо, Павел Иванович. Спасибо большое!

— Еще семьсот рублей на питание.

— Может, что-нибудь особенное хотите?

— Не надо… Вообще, коньячку я бы сейчас выпил.

— У меня есть бутылочка, три дня назад покупала.

— Левчик был?

— Утром. А потом слинял куда-то. Больше не появлялся.

— Новенького ничего нет?

— Какая-то Кирьякова приедет к вам из Степного совхоза. У нее сын в Городе, в милиции работает. Сын единственный, двадцать три года. Растила без отца. Любит его до безумия. В школе всегда учился отлично. В прошлом году окончил высшую школу милиции в Омске. Лейтенант. А теперь его посылают в командировку в Чечню. Она сбрендила от страха, что его там убьют. Хочет, чтобы вы ей предсказали, вернется он назад или нет. Говорит: «Если Павел Иванович скажет, что Алешу убьют, я его не пущу! Под колеса лягу, а не дам увезти!» Это мне Левчик сообщил, а ему — Сережка Коробкин. Сына ее зовут Алексей. Росту он невысокого, на левой руке шрам — на Гусинобродке бандит прострелил минувшей зимой. Мать чуть с ума не сошла, когда узнала. У парня есть невеста, звать Настей. Она тоже из Степного совхоза, учится в сельхозинституте на бухгалтера. Оканчивает в будущем году, тогда и хотят свадьбу сыграть. Сама Кирьякова работает в администрации райцентра главным бухгалтером и каждый день ездит в Озерск из Степного совхоза на рейсовом автобусе.

— Это далеко? — спросил Павел Иванович.

— Четыре километра.

— Известно, кто отец Алексея?

— Нет. Я спрашивала Левчика, он говорит, что Сережка так и не узнал. Скрытная эта Кирьякова. Но один его одноклассник вспомнил, что вроде отчество у Алексея — Григорьевич. Но это не точно.

— Еще что есть?

— Алексей мотоциклами увлекается. Мать сама не ест, не пьет, годами в одном и том же ходит, но купила ему на окончание института очень дорогой японский мотоцикл. Марка «Ямаха». Стоит пока у нее в гараже.

— Кирьякову как звать?

— Ольга Олеговна.

— Добре, я запомнил.

Два предсказания

На другое утро Иван Иванович Чебак снова снарядил в дорогу свой «москвич». Но путь его лежал не в поле на сенокос, а в Озерск на рынок. Два раза в неделю он торгует там сметаной, маслом и творогом. У него есть постоянные клиенты, которые берут его продукты за милую душу, и это неудивительно: все у него без химии, масло желтого цвета от одуванчиков, творог без крахмала, а ложка в сметане стоит по команде «смирно».

В городе у Чебаков живет дочь, которая, не стесняясь, говорит всем, что ее отец дурак:

— Он с мамкой всю жизнь работает и всю жизнь ложит деньги на книжку. И всегда они у него там сгорают. На советской книжке было сорок тысяч. Я его сколько просила: «Папка, дай мне на кооператив!» Не дал. Теперь от них осталось сорок рублей. В прошлом году перед дефолтом попросила на машину — опять не дал. Опять все сгорело. Но это его ничему не учит! И сейчас то же самое: ложит и ложит. Накопит немного — несет на книжку. Деньги никому не доверяет, сам ходит в магазин. Мамка у него просит: «Купи мне пряников». Отвечает: «Обойдешься, они дорогие». Все у него под замками, даже дровяной сарай, как будто кому-то нужны его паршивые дрова! Уезжает на сенокос — запирает птичник, чтобы соседи кур не сперли. Ну не дурак ли?!

Фыркнул «москвич» — уехал Иван Иванович менять творог и масло на новую сумму для книжки.

А я, свободный, как птица божия, пошел посмотреть, кто к Загогулину на прием приехал.

Едва я уселся на скамейку перед оградой, подкатила знакомая светлая «Волга» начальника районного сельхозуправления Крутоярова. Но сегодня из машины вместе с его больной женой Надеждой Акимовной вышла еще одна женщина. И только она появилась, мир стал другим — ярким, разноцветным. Есть же такие женщины, которым не надо беспокоиться о смысле жизни — он определен самим их рождением. У каждого, кто их встретит, заиграют в душе оркестры, и скажет он себе: не затем ли я родился, чтобы увидеть ее?

Вся она была яркая, будто светилась: улыбкой, лучистыми глазами, волосами темной меди, в которых запуталось и играло горячее солнце. Они были собраны в высокий узел на затылке, а по вискам, щекам, по лбу вились искрящимися змейками. Ей не могло быть меньше сорока лет, но на ее лице еще не пролегло ни одной морщинки, кожа была гладкая, нежная, чуть розовая. Впрочем, рисовать здесь ее портрет — святотатство. Все равно что скверному художнику писать Мадонну.

— Здорово, Петр Петрович! — раздался у меня над ухом голос Крутоярова.

— Здравствуй, Всеволод Вениаминович, — опомнился я, и язык мой заплелся на его отчестве.

— Вы идите, я тут в тенечке подожду, — обратился Крутояров к своим спутницам. И, кивнув им вслед, спросил: — Что, хороша?

— Не то слово… А кто это?

— Ольга Олеговна Кирьякова. Приехала погадать на сына. В горячую точку на днях уезжает.

— В Чечню? — спросил я.

— Ну да, куда ж еще?

— Слушай, Всеволод Вениаминович, ты целый час с ней в машине ехал, а я так и буду вдали на скамейке сидеть? Давай хотя бы встанем так, чтобы я ее видел!

— Ишь, бездельник! Накопил за каникулы энергии!

— Будто ты не бездельник! Какого хрена вы в своем управлении делаете? И хозяйств уже нет, а вы все управляете.

— Мы не управляем, а даем рекомендации.

— И кому ваши рекомендации нужны?

— Никому. А куда нас деть? Сейчас не мы для управления, а управление — для нас. Ну пойдем, пойдем, покурим во дворе, посмотришь на нее.

Мы вошли во двор и встали, привалившись к столбу калитки.

Ольга Олеговна стояла у крыльца не далее как в десяти шагах от меня, а я смотрел на нее почти неотрывно, делая при этом вид, что увлеченно беседую с Крутояровым.

— И чем, ты думаешь, закончатся нынешние сельскохозяйственные реформы?

— Думаю, ничем хорошим. Дров опять наломаем, хозяйства разорим, а что будет вместо них — пока неизвестно. Фермеры их точно не заменят. Да мне плевать! Жена бы поправилась, и идите вы все… со своим сельским хозяйством.

— А что с женой-то?

— Не знаю. Скорее, что-то психологическое — страх смерти. Говорит: «Ее чувствую. Копошится около меня, подкапывается. То в одном, то в другом месте болит». Несколько раз на обследование ездила в Город. Врачи ничего не находят, а она им не верит. Я ей говорю: «Кончай ты искать, а то и правда найдешь».

— А экстрасенс что сказал?

— Говорит, ничего нет, кроме чего-то там в печени. Да это, мол, у каждого второго в вашем возрасте, ничего страшного. Но лечить все же взялся. Подожди, сейчас вспомню… Гемангиомы! Да у нее их и в нашей больнице нашли.

В это время в калитку проскользнула Таисия Пантелеевна:

— Люди добрые, пропустите меня без очереди! Мне только спросить у Павла Ивановича…

— А что спросить-то, Таисия Пантелеевна? — это я поинтересовался, радуясь поводу подойти поближе к крыльцу.

— Что с отцом моим будет. Когда ждать…

У Чебачихи здесь, в селе, живет сестра Катерина, а у нее — их с Таськой отец Пантелей Никифорович. Он уже давно болен — с января или февраля. То ему лучше, то хуже, а какая болезнь, бог знает. Наверное, просто старость — восемьдесят семь лет старику. Таська давно хочет спросить ясновидящего Павла Ивановича, когда отец умрет, но муж категорически против: «Будем мы еще свои деньги всяким жуликам носить! Не затем их зарабатываем». Он не сомневается, что Павел Иванович мошенник. Таськина сестра Катерина тоже против, но по другой причине: она верующая, а батюшка в церкви сказал ей, что грех обращаться к гадателям и целителям, этим притягиваешь к себе нечистую силу.

Так вот, видно, настал для Чебачихи удобный момент: муж в дверь, а она — к экстрасенсу. Только пропускать ее вперед никто не хочет:

— Нам всем только спросить надо! Ты тут рядом живешь, спрашивай хоть каждый день, а нам ехать.

Но Таська пошла к Надежде Васильевне, и та, как соседка, провела ее без очереди.

— Ну что, тетя Тася? — спросила Надежда Васильевна, когда Чебачиха вышла.

Вокруг тут же собрался кружок любопытных. И я тоже подошел — как тут не любопытствовать? — и оказался совсем рядом с Кирьяковой. Какие же у нее глаза! Большие, светло-серые, с едва заметной улыбкой. Хороша! Как хороша! Одета просто: белоснежная блузка, черная юбка, черные туфельки-лодочки и ни одного украшения…

Что там Чебачиха говорит?

— Сказал, что умрет не позже октября, — донесся до меня ее голос.

— Не позже октября — это когда? — спросил я. — Сейчас июль — это не позже октября. И тридцать первое октября — тоже не позже.

— Ой, точно! Ой, дура я! Растерялась совсем. А и правда, когда же? Ой, милые, пустите меня обратно, я переспрошу!

— Нет уж! Так целый день будешь спрашивать и переспрашивать! Да и женщина уже зашла.

— Считайте, тетя Тася, что Пантелей Никифорович помрет в конце октября, — успокоила ее Надежда Васильевна. — Если хотите, я у Павла Ивановича уточню.

— Спасибо, Надежда Васильевна, я ведь так и поняла, что в октябре. А если точнее узнаете, скажите мне, я вам маслица принесу свеженького — бесплатно, прямо из маслобойки.

— Хорошо-хорошо, Тася, иди с богом.

Чебачиха перебежала к себе через дорогу, едва не угодив под колеса очередной подъезжающей машины.

Через десять минут вышла Крутоярова, а с ней Светка — важная секретарша:

— Кирьякова, проходите!

Ольга Олеговна молча проследовала за ней.

Прошло довольно много времени, прежде чем она вышла.

За это время Надежда Васильевна успела рассказать всем, зачем Кирьякова пришла, что хочет у Павла Ивановича узнать и как непросто ясновидящим выходить в астрал и перемещаться в будущее.

— Надо же! Ах-ах! Боже мой! Это же какую силу души надо иметь! — ахали и охали слушательницы.

— Ну что, что он сказал? — бросились мы к Кирьяковой, когда она вышла.

— Прежде не верила, а сейчас сама вижу — необыкновенный человек! Все знает! — сказала та серебряным голосом. — Действительно, ясновидящий! «Здравствуй, — говорит, — Ольга Олеговна». «Откуда вы знаете, как меня зовут?» — спрашиваю. А он: «Я все знаю, мне Бог нашептывает. Видишь, икона висит? Сейчас она мне скажет, зачем ты ко мне пришла». И начал водить надо мной руками — вот так. Поводил и говорит: «Знаю, мать, что тебя привело ко мне. Сына твоего единственного, молодого, красивого, еще не жившего, посылают туда, где каждый день гибнут люди. Тебе страшно. И это правильно: каждая мать боится за свое дитя. Сын твой умница, много планов у него на будущее. Любит он девушку, красивую, как ты. Но что-то мешает им пожениться. Вот только не могу понять что. Чувствую, разумная причина, а разглядеть не могу». Я ему говорю: «Она учится на последнем курсе. Решили отложить свадьбу до того, как диплом получит». — «Да-да, — говорит, — сейчас вижу. Зовут твоего сына Лешей. Леонид, значит… Нет-нет, Алексей! Вижу его диплом об окончании института. Ух ты! Высшая школа милиции, выдан Кирьякову Алексею… Алексею… Первая буква отчества вроде “Г”…» А я подсказываю: «Правильно, Григорьевичу». — «Да-да, Григорьевичу. Но я тебя обрадую: тебе, мать, нечего бояться. Того, что случилось с твоим Лешей в начале года, никогда больше не будет, бандитские пули его не тронут. Через полгода вернется твой Алексей Григорьевич живым и здоровым. И свадьба у него с Анастасией будет роскошная, и внуков у тебя будет двое: мальчик и девочка. Жить они будут в Городе, и жить будут богато. Вот так-то, Ольга Олеговна! Мотоцикл его, что стоит у тебя в сарае, не продавай: он еще погоняет на нем, прежде чем автомобиль купит». Ну слава богу! У меня такая тяжесть с души упала…

И правда, красивое лицо ее светилось.

Мне ужасно хотелось провести сеанс разоблачения и рассказать о подслушанном разговоре… Но к чему это приведет? Она снова будет несчастной. Алексей, скорее всего, поедет против ее воли, иначе пять лет учебы и год карьеры — коту под хвост. Она будет страдать, не спать от страха. Пусть уж лучше верит. В конце концов, убьют ее Алешу или он вернется, зависит не от предсказания Павла Ивановича.

И я просто высказал сомнение:

— Слишком все хорошо у него. Эти ясновидящие всегда говорят то, что от них хотят услышать.

— Нет-нет! Он сказал правду. Ведь вашей соседке он предсказал не то, что она хотела услышать, а смерть отца. Есть, конечно, среди экстрасенсов самозванцы, но этот — настоящий. Настоящий! Я в этом убедилась.

Я не решился разрушить наступившее в ее душе спокойствие. Они с Крутояровыми уехали, а во мне осталась досада, что умная, красивая женщина купилась на такую туфту. Хотя как не понять ее?

«Вот такая басня»

Заходящее солнце окрасило дома, деревья, кусты в палисадниках оранжевым цветом. По улице прошли коровы. Семь голов свернули в калитку Чебаков, две коровы проследовали дальше. Это все. На нашей улице скота больше нет.

А я помню, в мои детские годы по этой же улице шло целое стадо, и мать кричала нам: «Уходите скорее, совхозный бык идет!» Огромный бык-производитель, которого совхоз отдавал на время в стадо частников, шел с кольцом в носу, сопровождаемый всадником-пастухом, косил кровавым глазом и ревел утробно и страшно. Пастух щелкал кнутом и ругался матом. Мы с ужасом смотрели из-за заборов. Только соседский мальчишка, шестиклассник Сережка Мишин, с огромной скоростью проносился мимо быка на велосипеде. У малышни замирало дыхание, никто не сомневался, что Сережка герой.

Еще три года назад жена в это время устраивалась доить корову, прибегал кот Васька и садился напротив, навострив уши, в ожидании молока. Я, отломив ветку клена и размахивая ею, отгонял от Рябинки оводов. А сейчас и делать нечего: картошку пропололи, грядки на сегодня полили.

Я вышел посидеть на лавочке за оградой. Было тихо, зной спал, воздух пах травами. Дышалось легко.

Павел Иванович еще принимал. Остались «жигули» и «запорожец», а за ними знакомая лошадь — темно-рыжая с черными гривой и хвостом. Значит, Лыковы здесь. Я решил дождаться стариков и узнать, как дела. Небо над селом было акварельно-прозрачным, чуть зеленоватого цвета, а над горизонтом уже загорался закат.

Мужчина и ребенок, свернув с асфальта, шли ко мне по выгорающей траве. Мужчину я узнал. Он живет за речкой. Зовут его Матвей Мартынович Мелех. Намучились мы, школьные работники, с его детьми. Мелехи — Митя и Вася — были необучаемы, но, хочешь не хочешь, пришлось тянуть их до десятого класса и принять у них экзамены. Жена Матвея Мартыновича за словом в карман не лезла. В учительской подпирала бока: «Мое дело — родить, ваше — учить. Не хотят учиться, плохо себя ведут? Это ваши проблемы!» Как я жалел тогда, что нельзя исключить паршивцев, как в царской школе! Помню, еще в детстве читал книгу Гарина-Михайловского о Теме Карташове. Как мама его, вдова генерала, на полусогнутых приходила в гимназию и умоляла, чтобы ее сына не исключали.

— Здорово! — сказал Матвей Мартынович. — Принимают еще?

— Здравствуй, дядя Матвей! Что так поздно?

— Да дела всякие… У меня ж хозяйство!

— Неужто коров еще держишь?

— Не! Поросят держу, а коров давно сбыл. Сена не достать.

— А поросят выгодно держать?

— Какое там! Для себя держу. Сейчас только торговать выгодно. Купит у меня закупщик свинью — и больше с нее имеет, чем я.

— А много мороки с поросятами?

— Да как сказать… Внимание нужно. Вот зимой опоросилась Машка. А ночь, я сплю. Утром вышел — они лежат, поросята. Ну, думаю, замерзли на хрен! Я их сложил в ванну и в дом занес. А что делать? Не плакать же! Выживут так выживут, а нет — черт с ними. В комнате поставил прямо в ванне, пошел дальше управляться. Захожу, а они из ванны высунулись и телевизор смотрят!

— Кто?!

— Поросята. Повезло. Еще полчаса — и замерзли бы.

— А это кто с тобой?

— Внучок. Артемка, поздоровайся с дядей!

— Здравствуйте! — сказал Артемка, бледный худенький мальчишка лет семи.

— Учится уже?

— Не. Осенью пойдет.

— А ты, дядя Матвей, чего сюда пришел? Заболел?

— Я — нет. Он заболел. Ест плохо. Проглотит кусок и говорит: «Не могу больше — не лезет».

— Так в больницу надо, к врачам.

— Были уже. Сказали: блямбли какие-то. От грязных рук.

— Дед, не блямбли, а лямблии, — поправил внучок.

— Папка у него олиграфен, ты же знаешь, а он смышленый парнишка. Все соображает! — сказал с гордостью Мелех. — Уже сам читает и наизусть стихи шпарит.

— Папка-то работает?

— Какое там! И второй, Митька, тоже олиграфен третьей степени. Оба на моей шее сидят.

— А от ясновидца-то чего ты хочешь?

— Говорят, он все может. Глядишь, выгонит этих… блямблей… Только денег у меня нет. Хотел спросить, может, ребенка без денег полечит. Или яйцами я бы рассчитался. Или зимой свининки бы принес.

— Вряд ли он согласится. Но спросить можно.

— Пойду спрошу. — И Мелех вошел в калитку Черемшановых.

Матвей Мартынович всегда был странный. У него большие, глубоко посаженные глаза, вокруг них черные круги. Взгляд внимательный-внимательный, словно он всегда силится что-то понять. Вроде нормальный мужик: все говорит по делу, но вдруг расскажет, как служил в Забайкалье, страшно тосковал по дому, а когда становилось невмоготу, залезал на сопку и смотрел, что мамка дома делает. И не поймешь, то ли тебе над ним смеяться, то ли он над тобой смеется.

От экстрасенса вышла женщина лет шестидесяти. Она давно ездила из Кольцовки с мужем на красном «запорожце». Муж всегда ждал ее в машине. Сейчас вышел навстречу:

— Ну что?

— Не поверишь! Говорю: «Что-то хуже мне стало. Сильнее почечка болит». А он знаешь что мне ответил? «А вот не надо было вчера за травой ходить на машинный двор и тяжелый мешок через все село переть! Вот у вас почка опять и опустилась! Я вам ее поднял, а теперь вся моя работа насмарку. Ну ничего, еще пять сеансов вам назначу и опять подниму, куда надо, только уж вы берегите себя, тяжелого не таскайте». Ну откуда он может знать, что я вчера за травой ходила и мешок на спине тащила? Вот чудо! Не поверила бы, если бы кто другой рассказал!

«Похоже, что и в Кольцовке у Павла Ивановича сидит информатор», — подумал я.

Солнце уже было низко, краски погасли, тени стали длиннее, когда вышли Лыковы.

— Ну как? — спросил я.

— Лучше моей Евдокии Сергеевне! Правда, бабка?

— Как будто лучше… Слава богу!

— Тьфу-тьфу, не сглазить бы! Ну, бывай здоров, добрый человек. Поедем, поздно уже. Но, Гнедая!

Вышел и Мелех с внуком. Развел руками:

— Сказал: «У тебя, дед, и на один сеанс яиц не хватит. Я беру только деньгами и в долг никого не лечу». Вот такая басня. Ну пойдем, Артемка.

— Не горюй, дядя Матвей! Поезжайте в больницу, там вылечат. Окончит Артемка школу, отслужит в армии, пойдет работать… — подбодрил я старика.

— Что вы, дяденька, я в армию не пойду! — перебил меня Артемка.

— Почему?

— Меня же убьют. Я неловкий.

— Он солдатом не будет. Он будет политикантом. Политикантом быть хорошо: рот закрыл — и рабочее место убрано.

— Не политикантом, дед, а политиком. В Думе буду заседать.

— Надо же! В его возрасте — и такие мечты… Первый раз встречаю такого мальчугана! — обалдел я.

— Он у нас того… Сильно умный парнишка. Далеко пойдет. Не то что мои олиграфены.

А вот и последняя посетительница.

— Галя! — удивился я. — Ты как здесь?

— Петька! Знала, что в Малиновке живешь, но не знала, что ты сосед экстрасенса.

Галя из соседнего района. Мы учились вместе в институте. Даже хотели пожениться… Потом она работала в школе, но быстро бросила это нелегкое дело и перешла в райком. А после девяносто первого года дальше политическую карьеру делать не стала — уехала с мужем в село Первомайское фермерствовать.

— Ух ты! — сказал я. — Сама машину водишь! Какое лихо тебя сюда привело?

— У меня был этот… Ну, в общем… Догадался? Два года назад удалили правую почку. Услышала про вашего экстрасенса. Заехала посмотреть, правда ли такой кудесник.

— И какое впечатление?

— Брешет, никакой он не целитель! Бабло кует! Представляешь, что он спросил, когда я вошла? «На что жалуетесь? Что не так?» Отвечаю: «Я затем и приехала, чтобы узнать, что со мной не так». Он вылупился на меня, будто рентгеном просвечивает: «Все ясно! Правая почка опущена, и кисты на яичниках. Ну, это не страшно. Я все поправлю за десять сеансов». — «Что вы говорите! Правда, что ли? Вы не ошиблись?» Он обалдел: «Вы сомневаетесь?» — «Правая почка опущена? А то, что нет у меня правой почки, это вы не видите?» Он молча вынимает пятьдесят рублей и кидает передо мной. Я засмеялась и говорю: «Да ладно уж, оставьте себе!» — повернулась и ушла.

Через три дня я, к удивлению своему, увидел выходящих от Черемшановых Мелеха и Артемку.

— Неужели Загогулин согласился лечить бесплатно?

— Не. Пришли мы тогда домой. Я бабке и говорю: «Что ж мы? Разве для внучка денег пожалеем?» И на другой день повязал Машке красный галстук. Витька-закупщик вечером ее забрал и деньги мне на руки — на! Ну а что? Такой смышленый парнишка. Пусть растет здоровым, учится. Может, и правда станет этим… как его? Политикантом!

Подзарядка

Чебаки, трудолюбивые мои соседи, поехали косить траву. А экстрасенс с утра на работу не вышел.

— Павел Иванович сегодня никакой, — сообщила Надежда Васильевна. — Растратил за эти дни всю энергию, лежит пластом, даже пошевелиться не может. Он ведь не обычный человек, не как мы. Он тратит энергию без меры! Правда, у него есть способность заряжаться от грозы, но лето в этом году сами видите какое: за два месяца ни одной грозовой тучи. До обеда никого не сможет принять. Послал меня извиниться перед теми, кому назначено время. Примет вас в другие дни, не волнуйтесь!

— Так что, назад ехать? — спросила непонятливая старушка из Покровки, самого дальнего западного села района.

— Да-да, я же сказала! Примет в другой день.

— Васильевна, постоялец-то что говорит насчет дождя: будет или нет? Ведь погорит все! Картошку сухой землей окучили. Ждем, ждем… Или уж не ждать? — спросила покровчанка.

— Он же вам не гидрометцентр. Вы поймите простую вещь: когда он вашу судьбу предсказывает, он выходит в астрал. А погода к нам приходит не через астрал, ее Бог посылает.

Старушка постояла с таким видом, будто что-то еще могло поменяться, потом села в машину с оторванным глушителем, и та увезла ее домой в Покровку, за полсотни километров.

Я все это видел, потому что пересаживал розовый куст в палисаднике на границе участков. Впрочем, Надежда Васильевна тоже меня видела, но не стеснялась нести при мне галиматью про дозарядку энергией от грозы и разницу между источниками сведений о судьбе и погоде.

Остальные приехавшие, разочарованные отказом, тоже расселись по транспортным средствам, и поляна перед нашим домом наконец опустела.

Почти сразу после этого я услышал стук двери, сопение Павла Ивановича и его просьбу к Надежде Васильевне принести минеральной водички.

— Бр-р! Тяжко… Последний стакан коньяку вчера вечером был лишним… А? Что? А, понял. — И он замолк.

Наверное, Надежда Васильевна предупредила его знаками, что рядом чужие уши. Я тоже вспомнил, что подслушивать нехорошо, и убрался из палисадника.

Перед обедом сделалось тихо. Жара стала удушливой, воздух загустел — и вдруг издали докатился неясный гул. Я вышел из сеней, прислушался. Раскрасневшаяся, потная Надежда Васильевна понесла в дом кастрюлю с супом. Выскочила Светка, в руках другая кастрюлька, поменьше. Навстречу мамаша ее порожняком, отклонила плечо, пропуская дочь, и обратно с третьей кастрюлькой. Видно, здорово проголодался Павел Иванович после вчерашнего перепоя.

Левчик приперся, подал тете в руки бутылку водки: понятно, магу надо опохмелиться.

Через дорогу Чебаки расхлебенивали ворота. На прицепе высилась огромная копна травы, увязанная веревками. Соседи явно спешили, суетились, тревожно посматривая вдоль улицы на запад. Чего это они? В ответ на этот вопрос услышал я уже не гул, а отчетливый раскат, словно по небу покатилась пустая бочка. Я выглянул из калитки. С запада поднималась черная туча, прочерченная размытыми светлыми полосами. Белая молния брызнула из нее, и через полминуты над нами пронесся мощный грохот. Пахнуло прохладой и сыростью. Иван Иванович заехал в ворота и встал посреди двора.

Туча приближалась, нарастая, передний край ее закрыл солнце и засветился. Потом погас, и стало темно. Чебак копошился у прицепа, Таисия Пантелеевна, упираясь тонкими ножками, пыталась закрыть ворота. Страшный треск раздался прямо над нами. Чебачиха, вздрогнув всем телом, присела в испуге на корточки, бросила ворота, вскочила и проворно побежала к дому. Иван Иванович испуганно вскинул голову к небу. Раздался новый удар, еще сильнее, и я тоже поспешил в укрытие.

Едва я оказался в сенях, как послышался нарастающий шум.

«Дождь, — подумал я, — долгожданный, живительный для огородов, пастбищ, совхозных полей!»

Но я ошибся: это был не шум дождя, а совсем другой, с незнакомым мне воем на высокой ноте. Зашумели деревья, полетели по воздуху листья, ветки. Что-то сильно ударило по крыше. Между летней кухней и верандой, нависая над ней, у нас росла береза, под сетчатой тенью которой я любил сидеть, читая книгу или газету.

Тонкие ветви ее уже струились по ветру, словно стремясь улететь вместе с ним. Все сильнее рвались они с родного дерева, все ниже гнулась крона. Напор ветра усиливался с каждой секундой. Я никогда такого не видел! Уже не вой, а адский рев наполнил пространство. Ниже, ниже гнулась береза. И вдруг земля рядом с ней вздыбилась, наружу вывернулись черные корни, и дерево, царапая обшивку веранды, подминая вершиной забор, легло на землю. И тут же весь дом потряс жуткий удар с другой стороны, что-то с грохотом понеслось вниз, застучало надо мной, и я увидел, как прыгают с крыши веранды кирпичи. Я, ничего не понимая, кинулся в комнату и выглянул в окно. На крыше пригона Ивана Ивановича накошенное и высушенное сено поднялось, словно чуб на его голове, а затем улетело ворох за ворохом, как его деньги из Сбербанка.

Ураган утих так же неожиданно, как налетел. Дождь едва покапал: ветер угнал тучи, и гром теперь доносился откуда-то издалека, с востока. Тут я наконец решился выйти наружу и посмотреть, что же такое рухнуло на мою крышу. Упал, переломившись посередине, старый тополь Черемшановых, напрочь снеся нашу печную трубу и расколотив кусок шифера.

Только что погибший тополь был моим ровесником и давним виновником пикировок моей жены с Надеждой Васильевной.

— Надя, — говорила жена, — этот тополь когда-нибудь разворотит крышу. Ладно бы твою, но ведь он рухнет на нашу! Спили, пока не поздно.

— Он нас с тобой переживет, — отмахивалась Надежда Васильевна.

Вот и «пережил»!

Лично мне теперь дождь не нужен: промочит штукатурку, и она упадет у меня с потолка. Надо быстрее чинить крышу.

— Пусть платит! — сказала жена, имея в виду Черемшанову.

— Ну их к черту! Сам сделаю.

Ураган снес в Малиновке несколько крыш, повалил половину деревьев пришкольного сада, перенес через речку и аккуратно поставил на ноги теленка, перевернул тракторную тележку и много чего еще натворил.

Павел Иванович, видимо, основательно напитался от пронесшейся грозы, потому что до самого своего отъезда больше не страдал от недостатка энергии.

Август

Прошел месяц. После пронесшегося урагана зарядили дожди. Редкий день обходился без них. По утрам стояли туманы, в воздухе перемешивались запахи полыни, укропа, свежих огурцов, грибной сырости. Часто пахло известью и свежей краской: народ спешил сделать хоть какой-то ремонт до наступления осени.

Популярность Павла Ивановича росла день ото дня. На лечение к нему в нашу Малиновку приезжали из райцентра — Озерска и всех сел района: от самого западного — Покровки до самого восточного — Алабуги. Приезжали и из соседних районов и даже из Города. Десятки людей кормились вокруг Загогулина: Черемшановы, у которых он квартировал; автомобилисты, нанятые болящими, чтобы добраться до него; тайные информаторы, о которых мало кто знал; Чебаки, продававшие Черемшановым молочные продукты и яйца, да мало ли кто еще. Говорили, что в двадцати километрах от Города, в сосновом лесу недалеко от Оби, строят или уже построили Павлу Ивановичу двух- или даже трехэтажный коттедж, а значит, и бригаде строителей перепадали деньги, которые экстрасенс выдуривал у своих пациентов.

Я часто замечал, как, обычно вечером, подъезжал к Черемшановым Левчик с закадычным своим другом Сережкой Коробкиным из Степного совхоза. К ним выходил Павел Иванович, и они подолгу беседовали в салоне Левкиного автомобиля. Я догадывался, что они привезли Павлу Ивановичу очередную порцию информации, но не знал о ком.

В сумерках задняя дверца «жигулей» открывалась, Павел Иванович вылезал и отправлялся спать, а приятели уезжали в неизвестном направлении по неизвестным делам.

У нас с женой оставалась последняя неделя отпуска.

Что-то щемящее есть в августе. Лето прошло. Всегда ждешь от него чего-то необыкновенно хорошего, а в августе оказывается, что хорошее так и не случилось.

— Ну что, Надя, — спросил я Черемшанову, когда она, впервые за многие дни, усталая вышла и присела на нашу скамейку, — готова к школе?

— Я взяла академический отпуск, — ответила она. — Павел Иванович решил остаться до Нового года. Как он без моей помощи?

Эта новость меня ошарашила.

— А кто же будет преподавать русский язык и литературу?

— Из Озерска учительница будет приезжать. Она вышла из отпуска по уходу за ребенком, и у нее маленькая нагрузка.

— Понятно. И охота тебе прислуживать этому мошеннику? Вспомни, ведь ты внучка старого большевика, красного партизана, замученного колчаковцами! Нас с тобой в пионеры принимали перед памятником ему и его товарищам. Твой отец — герой-танкист, совхозный парторг…

— Ну и что из того? Какая связь между моим отцом и дедом — и Павлом Ивановичем? И никакой Павел Иванович не мошенник. Ты просто завидуешь, что он в день зарабатывает больше, чем ты за два месяца.

— Есть чему завидовать! Я зарабатываю свои деньги честным трудом, а он дурит людей. Думаешь, я не знаю, зачем приезжают Левчик с Коробкиным? В астрал он выходит, видит, кто куда мешки с травой таскает! Как же!

— Но ему же платят деньги! Значит, есть за что платить. Он производит надежду! А ты что производишь? Закон Ома? Ты его не то что сам произвести, а даже готовый в головы учеников вложить не можешь. Хочешь, чтобы и Светка моя жила как мы? От получки до получки копейки считала, тумаки от пьяного мужа получала и нищету от него на белый свет производила? Нет уж! Надо жить, как весь мир живет.

— А как он живет?

— Хорошо живет.

— Ты видела?

— Люди видели, и Светка увидит! И жить будет с людьми, а не с быдляком!

— Знаешь, Надька, хоть ты и была командиром нашего отряда имени Вали Котика, я никогда тебе не верил. Как заблажишь: «Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше…» — всегда думал: «Ой брешет!» Оказывается, прав был.

— Иди ты к черту! Некогда и противно твои глупости слушать!

Она встала и ушла. А я пошел спать, чувствуя, что опять проиграл спор.

— Тебе какая-то женщина звонила, — встретила меня жена.

— Кто такая?

— Не представилась. Просила перезвонить. Я на газете номер записала.

На том конце провода схватили трубку, прервав первый же гудок вызова.

— Простите, — сказал я. — Вы просили меня позвонить…

— Вы Петр Петрович? Меня зовут Ольга Олеговна Кирьякова. Помните, мы встречались с вами месяц назад у Черемшановых? Я приезжала к Павлу Ивановичу, к экстрасенсу…

— Да-да, я вас помню!

— Я хотела вас спросить… У вашей соседки был болен отец. Не помню ее имени-отчества…

— Таисия Пантелеевна.

— Да. Она была такая несчастная… Мне было ужасно жаль ее. Скажите, пожалуйста, как ее отец? Жив еще?

— Да-да, не волнуйтесь. Он жив. Даже немножко лучше себя чувствует. За ним хорошо ухаживают. Приезжал врач из Озерска, прописал лечение. Вечером приходит соседка — она медсестрой работает, — делает уколы, ставит капельницы. В общем, слава богу. Лучше старику. А у вас как дела? Как сын? Звонит вам?

— Последний раз звонил три дня назад. Они пока в Гудермесе, но их должны отправить в другой район. Я ужасно волнуюсь. Он, правда, сказал, что обстановка спокойная, нигде не стреляют, но мне не верится. Он у меня такой заботливый: не хочет, чтобы я переживала за него. А я такие ужасы прочитала! Невозможно представить, что это творится в наше время.

— Не переживайте так. Милиция не участвует в боевых действиях, они стоят в уже освобожденных районах.

— Я понимаю, но и в освобожденных районах полно бандитов. В любом месте можно получить пулю в спину или нож под сердце… или на мине подорваться. А мой мальчик — мирный человек, он такой доверчивый! Скажите, зачем это? Зачем забирать у матери единственного сына? Не затем я его с таким трудом одна растила, чтобы его там убили!

— Ольга Олеговна, что же я вам могу на это ответить? Увы, не от меня это зависит. Может, и я виноват в том, что там происходит, потому что не знаю, как отозвались в настоящем мои слова, сказанные пятнадцать — двадцать лет назад. Никто в этом не разберется. Надо надеяться, что все кончится хорошо и ваш сын вернется, как и предсказывал Павел Иванович.

— Спасибо, я тоже молюсь, чтобы так и было.

На другой день мы с женой покрасили полы в доме — дальше тянуть с этой работой было уже невозможно. Закончили далеко за полдень. Красили мы нитроэмалью, и я вышел за калитку подышать, очистить легкие, а заодно посмотреть на приехавший народ.

От ясновидящего как раз вышла Вика Белова из Степного совхоза — женщина лет тридцати пяти, смазливенькая, рыжая, круглолицая, всегда восторженная и возбужденная. Я вижу ее здесь чуть ли не с первых дней «работы» Павла Ивановича. Мне кажется, она придумывает себе все новые и новые болезни, чтобы лечиться у него непрерывно.

— Ой-ой-ой! Ах-ах-ах! Ай-яй-яй! — стрекотала Вика. — Ну это же невозможно! Представляете, только зашла, а он говорит: «Вика! За что же тебя муж так избил вчера?» А я как закричу: «Как?! Как вы узнали?! Боже мой!» А он: «Я почувствовал, что тебе угрожает опасность, и решил посмотреть через космос. Вижу, ты пришла домой с дочкой Оксаной и еще какой-то женщиной. Муж твой спал на диване, ты сказала: “Опять этот орангутанг пьяный лежит!” — и стала варить сосиски в кастрюльке. Вы сели ужинать, и в это время муж проснулся и ни с того ни с сего ударил тебя по спине. Стал кричать: “Где шлялась, собака?” — и называл тебя другими скверными словами». В общем, все-все рассказал так, будто сам там был! Ну как это возможно?! Чудо! Чудо!

И все, кто слушали Вику, стали изумляться и повторять, что это небывалое дело, достойное самого большого восхищения.

«Кажется, это называется индуцированный психоз — когда одна ненормальная заражает своим бредом несколько человек, — подумал я. — Для Павла Ивановича такие Вики просто клад».

— Нет никакого чуда! Просто уникальные способности, — сказала Надежда Васильевна. — Он силой мысли выходит в астрал. Это такое серебряное пространство, в котором можно перемещаться в любом направлении и видеть кого пожелаешь. Вот Павел Иванович почувствовал, что ты, Викочка, в опасности, вышел в астрал и увидел, что муж тебя бьет. Он сумел силой мысли заставить его прекратить избиение. Это требует огромного расхода энергии! После каждого выхода у него разыгрывается немыслимый для обычного человека аппетит. А я-то думала, отчего он вчера вечером, уже после ужина, попросил сварить ему семьдесят пельменей и все съел…

— Вот это да! Семьдесят пельменей! — И ураган восторгов разбушевался с новой силой.

«Что за странное создание человек? Как легко он допускает в свою голову самый дичайший вздор!» — подумал я и пошел в летнюю кухню съесть не семьдесят пельменей, а всего лишь кусок хлеба со свежим огурцом.

Ночевали мы тоже в летней кухне. Скреблись под полом мыши, прошуршал по крыше короткий дождь. Потом захлопали дверцы машины, донесся стук в окно соседей. Загорелся свет, послышались голоса — мужской и женский, но разобрать, о чем они говорили, было невозможно.

Вдруг голоса стали громче, яснее, говорившие вошли в летнюю кухню Черемшановых.

— Теть! Нам надо с ним поговорить по важному делу. — голос, несомненно, принадлежал Левчику.

— Не о чем вам с ним говорить! Что вам было положено, он вам вчера заплатил.

— Теть, ну позови его!

— Не позову. Он сказал, что не хочет вас видеть.

— А мы тогда про него расскажем! — Я догадался, что это сказал Сережка Коробкин.

— Теть, ты ему скажи: если он не выйдет, Сережка завтра приедет и при этой дуре Вике расскажет, откуда Паша узнал, что Славка ее лупил.

— Ну ладно, скажу ему. Только вы не наглейте! Знайте меру.

— Сволочь! Сам по три-четыре косаря в день зашибает, а нам всего по пятихатке в месяц дает! — сказал Левчик, когда Надежда Васильевна ушла.

— Ну? Что вам надо? — послышался через минуту голос Павла Ивановича.

— Невежливо ты с нами разговариваешь, Паша, — сказал Левчик.

— А что с вами церемониться? Вы мне, по большому счету, уже не нужны. Ко мне люди и без вас идут.

— А если мы расскажем, откуда твое ясновидение, тогда пойдут?

— Пойдут.

— А мы тебе скандал устроим, когда народу побольше будет! Тебе это надо?

— Ладно. Сколько вы хотите?

— По косарю.

— А не жирно? Семьсот — и ни копейкой больше. Не согласны — гуляйте! Я вас не боюсь. Вам никто не поверит.

— Черт с тобой! Пятьсот ты вчера дал, давай оставшиеся двести.

— Сейчас Надежда вынесет. Посмотрим, что вы мне в сентябре на хвосте принесете. Если дрянь какую — вычту. И запомните, вымогательство у вас не пройдет!

Видимо, стороны пришли к согласию, потому что голоса стали тише, захлопали дверцы, заработал двигатель, в окне мелькнул свет фар.

Законы Крутоярова

Утро было почти осенним: дождь, мрак. Сосед только погнал коров в стадо. Я встретил Чебачиху: семенит согбенная, вся промокла, вода бежит по щекам, капает даже с носа.

— Доброе утро, Таисия Пантелеевна! Вы откуда в такую рань?

— А?! — Она вздрогнула и подняла голову.

Тут я увидел, что на лице ее не дождь, а слезы.

— Случилось что?

— Удар у отца! Инсульт. Ночью все произошло. Встал по нужде и упал… И-и-и! Как мы без него будем?

— Не плачьте, может, снова обойдется.

— Да нет. Лежит, речь отнялась, что-то бормочет, а ничего не разобрать… Всю жизнь все для нас, для нас… И-и-и… Папочка-а-а!..

На миг мне стало завидно: будут ли мои дочери плакать по мне так же, когда я умру? Вряд ли. Теперь для многих смерть не таинство, а помеха в череде получения удовольствий. Надо ведь закопать усопшего, памятник купить, поставить оградку — лишние хлопоты, лишние траты. Впрочем, может, я не прав и люди не так плохи, как я думаю.

В тот день мне надо было в Озерск на предметно-методические совещания учителей. Со мной, физиком, туда ехали еще англичанка Алла Кирилловна, математичка Лидия Григорьевна, химичка Светлана Николаевна и директор Василий Трофимович — историк. Он и повез нас на своей «Волге».

После совещания в коридоре районо я нос к носу столкнулся с Ольгой Олеговной. Она показалась мне еще краше, чем в день нашей первой встречи. Тусклый свет дождливого дня придавал ее прекрасным глазам за пушистыми ресницами такую теплоту и мягкость, что невозможно было отвести взгляд.

— Вот хорошо, что я вас встретила! — сказала она. — Хотела позвонить вам вечером. Как себя чувствует Пантелей… Никифорович?

Мне показалось, что она напряглась, в ее мягком, обворожительном взгляде я увидел тревожное ожидание, кажется, даже страх.

— Плохо, — ответил я, — сегодня ночью у него был инсульт. Таисия Пантелеевна сказала, что отнялась речь.

— Парализовало?

— Про это она не говорила. Но, раз речь отнялась, наверное, там и параличи тоже. В общем, как я понял, шансов нет. Не сегодня завтра умрет.

Ольга Олеговна глубоко вздохнула. Легкая улыбка на долю секунды вспыхнула на ее лице… Нет-нет, мне показалось.

— Жаль дедушку. Кажется, он для вашей соседки больше, чем отец.

— Это верно. Он их с сестрой после войны растил один. Мать умерла, когда девчонки были совсем маленькие… А от вашего сына есть известия?

— Последний звонок был десять дней назад. Алеша сказал, чтобы я за него не тревожилась, их послали на какую-то точку, и, возможно, он долго не сможет позвонить оттуда. Но разве это может меня успокоить? Знаете, такое напряжение, такое напряжение!.. Устала страшно. Только подумаю: «Ведь и матери подводников с “Курска” тоже их ждали, как я Алешеньку», так сердце и оборвется. Вдруг и меня не минует эта чаша…

Глаза ее подернулись влагой.

— Не волнуйтесь, не бойтесь, ведь… Павел Иванович сказал, что ваш сын вернется живым и здоровым.

— Да-да, это моя единственная надежда.

Она улыбнулась своей прекрасной улыбкой и подала мне руку. Я пожал ее и хотел поцеловать, но постеснялся.

Машина Василия Трофимовича уже ждала меня перед подъездом администрации, а впереди нее маячила знакомая «Волга» Крутоярова. Последний вышел одновременно со мной. Я давно его не видел и, сказав коллегам, что вернусь на рейсовом автобусе, сел к нему.

— Как дела у Надежды Акимовны? — спросил я. — Еще не приезжали на контроль?

— Сегодня утром были. Она что-то новое нашла у себя: теперь спина болит. Непонятная новая боль. Опять запаниковала: поехали да поехали к Павлу Ивановичу, не рак ли…

— И что он сказал?

— Межпозвоночная грыжа. Еще десять сеансов назначил.

— Надо же! А мне показалось, что он, кроме опущения почек да кист на яичниках, ничего не знает.

— Да и межпозвоночной грыжи нет. У нее что-то с психикой. Где только не обследовались, чего только не делали: ФГС, МРТ, скопии всякие… Везде ей говорят: у вас все в порядке, нет ничего! А она: «Чувствую Ее! Рядом со мной копошится!» Ну сам понимаешь кто — та, которая с косой.

— Так отчего бы психиатрам не показаться? Что тут зазорного?

— Мне вот дали адрес частного медицинского центра: оборудование самое современное, обследуют от и до. Направление в ЦРБ взял. Завтра поедем.

— А этот?

— Этот подождет. Черемшанова сказала, он до Нового года будет.

— Слушай, не верю я ему. Он жулик.

— Очень может быть.

— И он берет с больных людей такие деньги, часто последние!

— Мне это кажется естественным: он хочет хорошо жить. А живой живет за счет живого — первый закон не то социологии, не то политологии, я их путаю. Какая разница, с кого брать: с больного или здорового? Вообще-то, в дикой природе чаще едят больных, чем здоровых.

— Хочешь сказать, что больше нет совести, чести? Заповеди ничего не значат?

— А ты много знаешь людей, которые отказываются от больших денег из-за чести и совести? А кто у нас сейчас самый успешный? Тот, кто желает имущества ближнего своего, вола его, осла его и всякого скота его, а заповеди оставляет лохам! Помнишь, каким честным был Иван Михайлович Понукаев? Помнишь, как мы с тобой агитировали за него в девяностом году? «Иван Михайлович — борец с привилегиями! Не голосуйте за партократа Лебедева!» Лебедев как жил в Озерске в двухкомнатной квартире, так и сейчас там живет на одну пенсию. Болеет — ходит в нашу районную поликлинику. А Ивана Михайловича мы как ввели во власть, так до сих пор вывести не можем: и квартира у него в Москве, и дом на Рублевке, и по совместительству он член правления банка. Почему, спросишь? А это, брат ты мой, второй закон политологии, который гласит: «Не затем идут во власть, чтобы жить с тобой через стенку».

— Да, я много раз пожалел, что голосовал за Понукаева. Лебедев-то оказался поприличнее.

— Не жалей! Проголосовал бы за Лебедева — он бы жил на Рублевке и заседал в правлении банка, а Понукаев остался бы в Озерске и был приличным человеком. В принципе, люди все одинаковые, и у всех бытие определяет сознание. Бытие изменилось — и где их коммунистическое сознание? Нету! Испарилось!.. Ладно, ну его к черту. Поехали к нам обедать. Ничего особенного не обещаю, но борщ Надежда Акимовна хорошо готовит.

— Нет, спасибо, лучше остановись у автовокзала. У меня автобус через час.

— Ну как хочешь.

На автовокзале я встретил Лыкова и с трудом узнал его. На нем был довольно хороший серый костюм и светлая рубашка, что могло значить только одно: он посещал по делу места, куда чумазыми не ходят. Я спросил его о здоровье жены.

— Да что, — ответил он, — нет больше моей Евдокии Сергеевны. Похоронил две недели назад. Вот приезжал взять свидетельство о смерти.

— Да как же? Ведь было улучшение!

— Было… Да сплыло. Не помог электросенс. Померла. Вот один остался… Чего боялся, то и случилось. Я уже видел — что-то не то. Спрашиваю: «Как себя чувствуешь?» А она: «Вроде неплохо». Но неуверенно так, будто сама себя уговаривает. Потом: «На контроль звал. Может, пораньше поехать?» — «Да что, — отвечаю, — до срока совсем немного. Потерпи уж». Однажды она говорит: «Все, дед, не помогло мне ничего. Снова все как было». А я ей: «Ну собирайся, поедем к нему, к электросенсу». — «Нет, — говорит, — буду уж умирать». Боли были такие, что криком кричала. Фелшер приходила, уколы ставила. Так с середины ночи уже не действовал укол. Двенадцатого ночью слышу, дышит как-то не так — тяжело и редко. Подошел, а она мне еле-еле: «Помираю я, Иван Сергеевич». Я растерялся, не знаю, что делать. Врача вызывать — телефона нет. Выбежал на улицу. Пока вспомнил, у кого телефон, пока достучался, пока до района дозвонились. А там отвечают: «Фелшера своего зовите, у нас бензин кончился». Прибежали с фелшером, а у нее уже глаза закатываются, у Евдокии Сергеевны. Перед смертью пришла в себя, посмотрела так и говорит: «Теперь уж ты как-нибудь один…» И померла.

Лыков долго молчал, потом вытер рукавом глаза и произнес:

— Что ж… Как-нибудь дотяну до конца. Поди, недолго осталось.

В автобусе мы сели рядом.

— Что же у нас так много горя кругом? А, Иван Сергеевич? Отчего нет ни одной счастливой семьи?

— Это ты у меня спрашиваешь, добрый человек? Откуда же мне знать? У меня семь классов. Это вы ученые. Мы-то вас от грязной работы освободили — думали, выучитесь и нас научите, как жить счастливо. А вы, похоже, и сами не знаете…

— Не знаем. Ни черта мы не знаем, — сказал я и, вспомнив рассуждения Крутоярова, добавил: — А многие не затем учились, чтобы мы были счастливы, а затем, чтобы не жить с нами через стенку.

Разоблачения

Во второе воскресенье сентября в Малиновке копали картошку. Погода была замечательная. На горизонте по всей его окружности встали колонны белых облаков, отчего небо казалось высоким и гулким, как купол в храме. Звякали ведра, звонко перекликались голоса под жарким солнцем. Уборка картошки — праздник. Она не в тягость. У нас картошка уродилась не мелкая, но и не то чтобы крупная. Дожди все-таки опоздали. Ничего, на зиму хватит.

У Черемшановых копают Вера и Володя. Надежде Васильевне со Светкой некогда. Несмотря на осеннюю страду, к Павлу Ивановичу по-прежнему едут и едут люди.

Утром Вера, едва завидев меня, сообщила:

— Петр Петрович! Вчера приезжал Славка. Привез три булки белого хлеба, килограмм яблок, большой арбуз, мне — теплую кофточку, а Володе — зимнюю куртку.

— Вот молодец Славка! — похвалила моя жена.

— Петр Петрович, у Анны Марковны завтра день рождения. Я ее завтра поздравлю. Заранее нельзя.

— Спасибо, Вера, — поблагодарила жена.

К вечеру мы выкопали больше половины огорода. Спустили в погреб картошку, помылись в бане. В дом зашли, когда было уже темно.

В комнате заливался телефон.

— Алло!

— Петр Петрович? Это Ольга Олеговна. Извините, пожалуйста. Я хочу спросить, как себя чувствует Пантелей Никифорович.

— Могу вас обрадовать. Ему, слава богу, лучше. Речь вернулась, появился аппетит. Приходит фельдшер, ставит капельницы. Будем надеяться, что старик поживет еще.

— Да-да, будем надеяться, — сказала она, как мне показалось, упавшим голосом. — Я рада. А Павел Иванович еще принимает?

— Принимает. Сегодня машин было — не протолкнуться! Люди по второму разу приезжают — на контроль. А у вас как дела?

— Мне страшно. Уже месяц нет никаких известий. Я измучилась. Недавно мне рассказали, что один наш солдат сорвал яблоко, а на ветке висела граната на растяжке. Ему оторвало руку и выбило глаза. А мой Алеша такой доверчивый! Его всегда все любили, никто не учил его подозрительности и осторожности.

Я сказал ей какие-то успокаивающие слова, в которые сам не очень-то верил и которые для нее ровным счетом ничего не значили.

Трубку я положил с тяжелым чувством. Мне вдруг стало ясно, что Ольга Олеговна вовсе не рада, что отец Таисии Пантелеевны жив и ему лучше. Напротив, она с нетерпением ждет, чтобы он умер.

Нет, не такой уж безобидный этот Павел Иванович! Не только надежду он производит. Молодая красивая женщина страстно желает смерти незнакомому старику, который ничего плохого ей не сделал! А все потому, что Загогулин напрямую связал жизнь ее сына со смертью деда Пантелея! Ну а как же? Если старик не умрет, значит, экстрасенс не умеет предсказывать, тогда и обещание счастливого возвращения Алеши, так успокоившее Ольгу Олеговну почти два месяца назад, ничего не стоит. А желать смерти ближнему своему — разве это не великий грех?..

От этих мыслей меня отвлек еще один звонок.

— Петр Петрович, это ты? — Я узнал голос Крутоярова. — Петр, у меня большая беда. Надюша умирает.

— Да ты что, Всеволод Вениаминович? Ведь неделю назад, когда вы уезжали, ничто не предвещало… — Я был ошарашен.

— Да, она была полна надежд. Я думал: скажут ей сейчас, что все в порядке, и она наконец успокоится. Я ведь, старый дурак, не верил ей. Часто говорил: «Что ты все ищешь? Смотри, и правда что-нибудь найдут!» А вчера утром она звонит из медцентра: «Приезжай за мной, меня выписали». И голос потерянный-потерянный. Спрашиваю почему — ничего не отвечает, только твердит: «Приезжай, все узнаешь». Ну я полетел — сто двадцать. В двенадцать был у нее. Сидит жалкая, головой крутит, глаза отсутствующие. Дали мне заключение, а там во всех органах: печень — ЗНО, почки — ЗНО… Злокачественные новообразования то есть. В общем, врачи мне сказали, что у нее рак поджелудочной железы и от него уже пошли метастазы во все органы.

— Как же так? Ведь ее столько раз обследовали!

— Я им то же самое сказал: прошли, мол, и эту поганую скопию, и ФГС, и МРТ сколько раз ее просвечивали. Последний раз в апреле нас обследовали. А они отвечают: мол, рак поджелудочной — самый коварный. В девяноста случаях его находят, когда уже поздно, когда четвертая стадия. Я говорю: «Так что ж вы его в первую очередь не ищете?» — «Ищем, — говорят. — Но вы-то к нам только сейчас обратились».

— И что делать? Может, все же есть надежда? Что только не лечат сейчас…

— Они твердо сказали, что бесполезно. Месяц протянет, самое большее — два… Вот так-то. Сколько раз она мне говорила: «Чувствую Ее. Возится рядом». А я отмахивался: «Она и под меня подкапывается: каждый день что-то болит. В нашем возрасте так и полагается». Хотел ее психиатру показать! Эх я, болван!.. Но знаешь, на кого у меня сейчас зуб вырос? На твоего соседа — жулика, пачкуна проклятого. Он ведь тоже ей заливал: почка опущена, межпозвоночная грыжа… Сволочь! Но я его выведу на чистую воду! Попомнит он меня!

Прошло еще две недели. Сентябрь подходил к концу.

Однажды мы с женой проснулись от страшного грохота за стеной. Я вскочил как ошпаренный, подумав, что у соседей рухнул потолок или, может быть, упал шкаф. Включил свет и взглянул на часы: была половина двенадцатого. Из-за стены доносился шум, стук, крики, женский визг.

— Что-то страшное там! — всполошилась жена. — Убивают их, что ли?!

— Пойду посмотрю.

— Не смей! Это их проблемы. Не суйся, а то и тебя прибьют!

— Я издалека. Крикну, что вызываю милицию. — С этими словами я выскочил на улицу и перемахнул через ограду.

Шел мелкий дождь. Окна черемшановского дома были освещены. Внезапно входная дверь с грохотом распахнулась — и клубок рычащих и матерящихся тел скатился с крыльца. Я едва успел отскочить, пропуская его.

У меня под ногами в свете, льющемся из окна, вырисовалось скуластое лицо Павла Ивановича. Он успел перевернуться с живота на спину и выбросить ноги навстречу худощавому существу — и оно отлетело от тапок сорок пятого размера обратно к крыльцу и село на нижнюю ступеньку. Растянувшийся рядом с Павлом Ивановичем человек, в котором я узнал Левчика, с размаху хрястнул экстрасенса по лицу, что вызвало звериное рычание и сильнейшую ярость, подбросившую того на ноги. Павел Иванович успел несколько раз пнуть лежащего Левчика, но существо на крылечке очухалось и схватило целителя за воротник рубахи. Левчик поднялся и за грудки рванул Павла Ивановича на себя. Нос Загогулина встретился с крепким лбом Левчика. Маг потерял ориентацию, и друзья с двух сторон стали терзать его рубаху. Через секунду он стоял по пояс голый, в электрическом свете на его теле блестели капельки дождя.

— Левчик, сволочь, — надрывалась Надежда Васильевна, — что ты делаешь! Отпустите его, гады! Сережка, подонок, я милицию вызову!

Светка кошкой метнулась на помощь шефу и впилась наманикюренными ногтями в морду существу, оказавшемуся Сережкой Коробкиным. Павел Иванович воспользовался этим и один на один успешно разделался с Левчиком, свалив его ударом в челюсть.

— Ладно, мошенник! Завтра мы всем раскроем твои трюки, попомнишь нас! — прорычал, поднимаясь, Левчик. — И ты, тетя, пожалеешь!

— Давайте-давайте, вымогатели, идите, рассказывайте! — сказала Надежда Васильевна, подбирая куски загогулинской рубахи. — Рубите сук, на котором сидите!

Левчик и Коробкин не вняли голосу рассудка и все же срубили назавтра сук, на котором сидели. Как они это сделали, я не видел, потому что был на работе, но из рассказов свидетелей сложил, как пазлы, следующую картину.

Павел Иванович после ночной потасовки имел вид противный высокому званию экстрасенса и поэтому надел большие черные очки, за которым прятались свинцовые фингалы под обоими глазами. Надежда Васильевна терпеливо объясняла приезжающим, что ему приходится иметь дело со многими людьми, среди которых есть и обладатели злой темной энергии, которая сильно угнетает его светлую целебную. И для защиты от плохой энергии Павел Иванович иногда надевает черные очки.

Если уж народ принял за чистую монету подзарядку от грозы, было бы глупо надеяться, что он не поверит в фильтрацию энергии через дешевые стекла.

Итак, Павел Иванович, видимо понадеявшись, что Левчик и Сережа Коробкин, проспавшись, включат ум и не откажутся добровольно от ежемесячного дохода в семьсот рублей практически ни за что, спокойно принимал больных, как вдруг оба они явились: один с поцарапанной мордой, другой — шепелявя из-за выбитого зуба. Так уж совпало, что приема как раз дожидалась Вика Белова, успешно передавая свой психоз окружающим.

— Дуры! — заорал Левчик во все горло. — Какой он ясновидящий?! Он жулик! У него срок имеется за мошенничество! И опять за старое взялся, потому что он только это и умеет. Он на вас, идиотках, столько заработал, что вам и не снилось! Вы сюда последние копейки несете, а ему трехэтажный дом построен с собственной котельной, с бассейном, стены мрамором отделаны! У него здесь «тойота», а там в гараже — новый «мерседес»! Он на вашей глупости по пять тысяч в день зарабатывает. Мы на него целый год ишачили, и за весь год попросили всего-то пять тысяч, так он нас вчера избил!

— Убирайся отсюда, болван! За что вам пять тысяч?! Он вам и так… — Тут Надежда Васильевна прикусила язык, но многие все равно поняли, что Павел Иванович за что-то платит этим негодяям, и нетрудно догадаться за что.

— Таких, как Павел Иванович, на весь мир несколько человек! И правильно, что он много зарабатывает! — застрекотала Вика. — Он великий человек. Святой! Ясновидящий!

— Ха-ха! Ну-ка, Сережка, расскажи ей, какой он ясновидящий, как он ее, дуру, через астрал увидел!

— Ты с кем домой пришла в тот день, когда тебя Славка отлупил? — спросил у Вики Коробкин.

— С кем, с кем… С Оксанкой.

— А еще с кем?

— С Наташкой. С твоей сестрой.

— Вот Наташка мне и рассказала, что там было. Я позвонил Левчику, Левчик сказал тете Наде, а она — Павлу Ивановичу. А он тебе, дуре, лапшу навешал, что увидел это все через какой-то астрал серебряный! Ха-ха!

— Брешешь! Не может быть! Ты всегда врешь, я тебе не верю, и ничего тебе Наташка не говорила. Ты выдумал.

— А хочешь, я расскажу, о чем вы еще с Наташкой говорили перед тем, как Славка тебя отдубасил? Рассказать?

— Не надо… — Вика явно смутилась.

— А! И ты здесь, Анфиса Ефимовна! — взял слово Левчик, отыскав глазами пожилую жительницу Кольцовки. — Экстрасенс увидел, как ты траву таскаешь? А что ты мимо Сашки Андреева, соседа своего, свой мешок протащила и придавила его в калитке, этого ты не заметила? Еще спросила: «Чего ты, Сашка, по моему двору без спроса шастаешь?» А он ответил: «Да хотел у тебя десятку до получки занять, а тебя нет». Сашка мне это все подробно описал, а я передал экстрасенсу. Вот и все чудо!

— И правда, было такое! Да откуда ж мне было знать, что Сашка шпион? Думала, просто алкаш… Ой, что делается! А мы-то уши развесили!

— Ай-яй-яй! Да неужто правда? Ой, батюшки! Да ведь он же, Павел Иванович, мне все мои тайны рассказывал! А я удивлялась, откуда он знает. А ему, выходит, Наташка передавала через этого… Я с ней, как с родной сестрой, делилась! Люди! Кому же верить? Ой, какие сволочи кругом! — Вика зарыдала. — Пойду морду ему набью! — Никто не успел опомниться, как она ринулась в комнату, где принимал Павел Иванович.

Вернувшись, Вика с удовольствием сообщила, что дала ему по физиономии, так что с него слетели очки, и обнаружила, что под ними светят два фингала.

— Вот тебе и фильтры от злой энергии! — сказал кто-то.

— Да это мы ему вчера подвесили! — радостно доложил Левчик.

— Ну что, поехали домой? — спросила мужа Анфиса Ефимовна.

— И меня с собой возьмите, — попросила Вика.

— А мне он помог! — заявила другая женщина из Кольцовки. — Я ему верю.

Поспешный отъезд

В октябре первая неделя была дождливой, а потом пришло бабье лето. У Загогулина посетителей с каждым днем становилось все меньше. Может, их поток иссушила осень, а может — слухи о жульничестве Павла Ивановича, стремительно растекавшиеся по району. Вика, ранее заражавшая окружающих своим восторгом перед чудесами, производимыми экстрасенсом, сейчас так же щедро разливала вокруг себя неверие и возмущение его фокусами.

Поляна перед нашим домом, с желто-красным ковром опавшей листвы, уже не была сплошь заставлена транспортными средствами. Чаще всего на ней стояли две-три машины, и страждущим не требовалось сидеть на крылечке или на уличных скамейках: все помещались в сенях, рядом с важной секретаршей Светкой.

Часто я видел, как Павел Иванович, скучая, ходил по двору и курил. Иногда он подходил к своей «тойоте», недвижно простоявшей все лето в дальнем углу черемшановского двора, и долго смотрел на нее, о чем-то думая.

Директор школы Василий Трофимович побывал у Крутояровых. Надежда Акимовна была очень плоха и уже не вставала. Василия Трофимовича она узнала, но только слабо моргнула глазами. Директор предлагал и мне поехать с ним, но я отказался, подумав, что вряд ли Надежде Акимовне будет приятно, что ее видят в таком состоянии. Может, я был не прав.

Однажды в полдень, когда низкое уже солнце ярко заливало комнату, а за окном носились собиравшиеся в дальнюю дорогу ласточки, нам позвонили. Я подумал, что это Ольга Олеговна, и не ошибся. Вопрос, конечно, был о здоровье отца Таисии Пантелеевны, которая как раз во дворе напротив, упираясь тонкими ножками, подавала вилами на длинном черенке только что привезенное фермерами сено. Иван Иванович, с торчащим, словно поднятым ветром, чубом, укладывал его, стоя на верхушке стога.

— Да как вам сказать, — ответил я на вопрос Ольги Олеговны. — Иногда лучше, иногда хуже. На днях было совсем плохо, но ему опять стали ставить капельницы. После этого немного полегчало.

— Ну скажите, зачем, зачем они это делают?!

— Что делают? — не понял я.

— Зачем они мучают его этими капельницами? Ведь ясно, что человек угасает, зачем продлевать его страдания? Уж дали бы старику спокойно умереть! Не понимаю, почему люди так жестоки! — Мне показалось, что она заплакала.

— Ольга Олеговна, вы хотели бы, чтобы он умер?

На том конце провода наступило молчание. И тут же последовал взрыв:

— Да, да! Я хочу, чтобы он умер как можно скорее! Больше двух месяцев нет известий о моем сыне! Как вы думаете, чья жизнь важнее: молодого талантливого парня или восьмидесятисемилетнего старика, которому давно пора умереть, который всем в тягость?

— Ольга Олеговна, но какая связь между смертью Пантелея Никифоровича и жизнью вашего Алеши?

— Вы же сами успокаивали меня: мол, раз Павел Иванович сказал, что Алеша вернется живым и здоровым, то так и будет. А он еще предсказал, что до октября умрет дедушка Пантелей… Как же нет связи?

— Но нормально желать, чтобы и Алеша вернулся, и дедушка жил.

— Это потому, что Алеша не ваш сын! А мне нормально, чтобы сбылось предсказание Павла Ивановича! — Это было сказано с вызовом и ужасной злобой, после чего сразу раздались короткие гудки.

Пантелей Никифорович скончался двадцать девятого октября. Я хотел позвонить Ольге Олеговне, чтобы успокоить ее — одно предсказание сбылось, и даже начал набирать номер.

— Хочешь обрадовать, что старик умер? — спросила жена.

И я не стал звонить.

А второго ноября умерла Надежда Акимовна Крутоярова. Я хорошо относился и к ней, и к Всеволоду Вениаминовичу — хотя бы потому, что они остались «жить с нами через стенку».

Мы с женой поехали в Озерск на похороны. Первый снег забелил вынутую из могилы глину и падал на гроб. Работники администрации и управления сельского хозяйства говорили подобающие скорбному случаю слова.

С кладбища отправились в ресторан на поминки. Там Всеволод Вениаминович, выпив чуть лишнего, расплакался и якобы сказал, что написал заявление в прокуратуру с просьбой возбудить уголовное дело против Павла Ивановича по статье «Мошенничество». Я сам такого не слышал — может, правда, может, нет, — но кто-то передал эти слова Надежде Васильевне.

И вот седьмого ноября, в то время еще выходной день, в поздних утренних сумерках мы увидели, как Павел Иванович выгоняет со двора свою застоявшуюся «тойоту», а Надежда Васильевна со Светкой торопливо выносят из дома и толкают в багажник и на заднее сиденье мешки, сумки, коробки. Хлопают дверцы. Павел Иванович подает руку Надежде Васильевне:

— Спасибо за все!

— Что вы, это вам спасибо!

Экстрасенс садится за руль. Рядом с ним на переднем сиденье устраивается Светка:

— До свидания, мама!

— До свидания! Приезжайте скорее в гости!

«Тойота» трогается. Надежда Васильевна бежит за ней и истово крестит ее вслед.

И полетел на птице-«тойоте» экстрасенс Павел Иванович, а с ним моя соседка Светлана, чтобы жить, по мечте ее матери, среди людей, а не быдла.

Нам еще долго звонили и спрашивали, работает ли экстрасенс. Последний такой звонок раздался аж в декабре:

— Скажите, пожалуйста, Павел Иванович завтра принимает?

— Нет, не принимает.

— А когда будет принимать?

— Он уехал.

— Но ведь он вернется?

— Нет, он уехал навсегда.

— Как же так? Врачи предлагали мне сделать операцию по удалению миомы, но Павел Иванович сказал, что нет ничего страшного, он ее вылечит. Я поверила. Поначалу мне и правда стало лучше. Но вчера я была в больнице, и выяснилось, что опухоль не исчезла, а стала вдвое больше! Как же мне быть?

— Не знаю. Наверное, надо лечиться у врачей.

На том конце заплакали. Я положил трубку.

Двадцать лет спустя

С тех пор прошло двадцать лет. Нет уже Лыкова, Веры и Володи Волковых, старого Мелеха. Давно умер Крутояров. Ушли из жизни и мои соседи Чебаки. Окна их дома заколочены. Артемка Мелех не стал ни солдатом, ни «политикантом», он живет в Озерске, летом вставляет пластиковые окна, зимой принимает от населения «пухо-перьевое сырье», как гласит его реклама в районной газете.

А Павел Иванович все еще занимается целительством и предсказанием судеб. Он каждый год меняет районы, стараясь держаться подальше от тех, в которых его помнят. Не раз был он бит в нашей и сопредельных областях, но бизнес его, судя по всему, процветает. Зиму Павел Иванович проводит с молодыми секретаршами в Таиланде: то с одной, то с другой, — и редко появляется в своем особняке под Городом. Впрочем, последний раз мы слышали о нем довольно давно — года три назад.

Его предсказания насчет Алеши Кирьякова полностью сбылись. В феврале две тысячи первого года парень вернулся из Чечни живым и здоровым, женился на Насте и сейчас уже полковник. У него двое детей: мальчик и девочка. Живут они в Городе. Туда же уехала его красавица мать. Случайно я узнал, что Ольга Олеговна вышла замуж и живет счастливо.

Мы с женой уже пенсионеры и, как некогда Надежда Акимовна, все чаще чувствуем, как Она возится рядом, ищет к нам подходы.

Малиновка хиреет и пустеет. Бывшего Малиновского совхоза уже нет. На нашей улице, где в моем солнечном детстве то в одном, то в другом дворе ярко вспыхивали звонкие и протяжные русские и украинские песни, по которой в юности мы с Надькой Черемшановой бегали в клуб на танцы, сейчас за целый день не увидишь ни одного человека. Не из-за коронавируса — это длится уже много лет.

Чудесный, небывало теплый май нынешнего года с цветущими яблонями, черемухой и вишней, с радостным щебетанием птиц не в силах перебить ощущение призрачности нашего существования.

Сегодня жарко и как-то особенно тревожно: эпидемия уже в Городе и там умирают люди.

После пяти часов, когда зной немного спал, нас с женой зовет Надежда Васильевна. Ей, как и нам, немного за шестьдесят, но она совершенная старушка: седая, оплывшая, с одышкой, переваливающаяся с ноги на ногу.

Мы втроем спускаем со ступенек высокого черемшановского крыльца инвалидную коляску. В ней сидит тридцативосьмилетняя женщина. Лицо у нее бледное после зимнего пребывания в четырех стенах, щеки впали, под глазами темные круги. Она коротко и неумело подстрижена, на ней простое летнее платье в черно-белую полоску, из-под которого опускаются на подножку длинные высохшие ноги с неестественно большими коленками. На ногах носки из серой шерсти. В ней трудно узнать «важную секлетаршу» Светку — дочь Надежды Васильевны.

Через два года после отъезда из Малиновки они с Павлом Ивановичем попали в автомобильную аварию. Их «мерседес» подрезал какой-то лихач на огромном черном джипе. Машина упала с обрыва и несколько раз перевернулась. Павел Иванович отделался порезами и синяками, а у Светки оказался сломан позвоночник. Она уверена, что это была месть серьезного господина, приезжавшего в Малиновку на зеленой «ауди» вместе с соискательницей его сердца и состояния, которому Павел Иванович предсказал не только счастливую семейную жизнь, но и успех очень рискованного предприятия, на которое тот хотел пуститься. Этой ужасной монетой господин заплатил Павлу Ивановичу за оба фальшивых предсказания.

Мы вывозим Светку за калитку, везем по светлой полосе асфальта сначала по нашей улице, потом выезжаем за село. Чуть размытые колонны облаков держат бесконечно высокий купол неба.

На городской трассе жужжат и воют легковые и грузовые автомобили. Не пройдя и половины пути, мы видим, как, сверкая на солнце огромными стеклами, подходит городской автобус, сбавляет скорость и останавливается на перекрестке.

Постояв минуту, он медленно трогается. Трассу переходит стройная восемнадцатилетняя девушка в белом платье. Увидев нас, раскидывает руки. Идет, идет… Все быстрей, быстрей… Бежит навстречу. Ветер развевает роскошные белые волосы. Девушка с разбега обнимает и целует Светку. Юное прекрасное лицо, синие, как небо, глаза. Это Юля — Светкина дочь, студентка-первокурсница, — праправнучка старого большевика, красного партизана, заживо закопанного в землю колчаковцами, правнучка героя-танкиста и совхозного парторга, внучка школьной учительницы, дочь Павла Ивановича Загогулина — профессионального мошенника.

Назад она везет Светку сама. Мы, старики, идем следом. Я смотрю на Юлечку, на ее тонкий стан, легкую походку, чудесные волосы, и чувствую, как «смиряется души моей тревога». Впервые за многие годы моя душа наполняется радостью, и, не зная почему, к месту или не к месту я восторженно твержу:

Мы погибаем, не умирая,

Дух обнажаем до дна.

Дивное диво — горит, не сгорая,

Неопалимая Купина!