Журнальный мир

Жизнь Виктора Сосноры — творческое самосожжение. Каждая из его книг — новая ступень, открытие нового метода письма. От первых стихов до последних. Он — звонкая сила поэта. Ищущий боя гений. Певчий ястреб. Или машина для письма, заведенная с детства. Мощнейшая энергетическая машина, которая, начав работать, раскручивается до чудовищных оборотов, заглатывает и перемалывает все и вся, и выдает им поглощенное в своих формах, в усиленном и трансформированном виде. Он преображает все, что попадается в сферу его притяжения, и выдает свою формулу мира. Он ни от кого не зависит, он сам по себе, он — сама энергия. Он — дар миру. Он миру — подарен. Он — переизбыток силы, которая требует самоотдачи и саморазрушения. Тезис «искусство для искусства» для него означает: «бой для боя». Он может жить только на высшем накале, по максимуму, ему нет успокоения, колоссальная активность не дает ему ни минуты отдыха. Силы жизни его переполняют, душат. Все вокруг кажется ему мертвым, весь мир для него кладбище, ему скучно, люди мелки, дела их ничтожны и мертвы. Ему в мире невыносимо, не к чему себя приложить, он томится и ищет смерти. Он идет во весь рост, ничего не боясь; говорит во весь голос, открыто, прямо; называет вещи своими именами. Дерзание, риск — его закон. Он свободен от всего, идет по лезвию, он всегда на грани между жизнью и смертью, ему дано только сгорать, такова потребность его энергетического организма, его цель — скорейшее самосожженье. Он жить не хочет, жизнь ему не нужна. Он смертник, камикадзе.

Так он пишет. Писать он может только так. Или все так, или вообще не пишет. Только на накале, на полной отдаче внутренней силы. У него большая внутренняя сила, он большой поэт. С каждой новой книгой он хочет проявить эту силу по-новому, и все ему мало. Он вкладывает в слова и ритм тысячу ватт — и у него каждая строка звенит и пылает! Его книга — кусок жизненной энергии, гул огня.

Его принцип — нападение, агрессия. Во всех его книгах — психическая атака. Он пишет в контру всем, против всех. «В одиночку — с огульной ордой». Он нонконформист во всем. Такой он есть, такова его природа. «Мой ангел — воитель». «Меч аз». Он разделяет мир: на себя и все остальные. Цветаева разделяла на: поэты и все остальные. У него — радикальней, бескомпромиссней. Ибо — где ж второй, кто бы встал плечом к плечу, с мечом, рядом, брат по крови? Его книги пронизывает дух отрицания: отрицание того, как устроен этот мир. «В этой жизни (о неживая, каземат, коридоры кары!), в этой жизни жить — не желаю, разбиваю свою кифару!» Он всегда против тех, кто наверху, у кого власть и богатство, он всегда с теми, кого притесняют, с униженными и оскорбленными. У нас еще не было писателя с такой абсолютной непримиримостью во всем. Его искусство жестко, проблемы ставятся и решаются самым беспощадным и безжалостным способом. Он весь сталь. «Сердце души моей в мире — светлая сталь. Я — сабленосец». «Меч мой чист». Он ничей, чужой. Он ниоткуда и в никуда. «Я лишь ничей и никакой. Я невидимка, а не сфинкс». «Я сам собой рожден и сам умру. Не "кто для всех, а некто никому". "Не соплеменник им я, не собрат». «Мне просто в мире места — нет». «И если это человеки вкруг, я отрекаюсь, я — не человек». Он очень резко ощущает свое одиночество, а книги свои пишет все яростней. Это ярость отчаянья. «В жизни, которой я жил, — не было жизни!» «Мать не вини. Отца не вини. Сам все затеял — зачем сам себя родил?» «Он лиру лишнюю держал».

Древние греки говорили: «Одни равны богам, другие не равны». Равных богам называли: «сыны неба». Гений — тайна, жизненный дух, крылатый двойник человека. Он абсолютно свободен от всего, он порхает вокруг. Он — крылья, летучий. Хранитель человека, демон. Божество — даймон. Это он — обладатель древней памяти. Он — интуитивная память древних знаний, которые сохраняются в генах. Это знание высшее, космическое. Это знание — у поэтов. Ими владеют ритмы космического порядка. По определению Хлебникова: «Поэт — это психокосмический приемник». Провидец, предсказатель. Поэта ведет некая ритмическая сила, вселяясь в него и делаясь ритмом его сердца. В словах его стихов дышит ритм грозы, ритм электрических разрядов, вестников неведомого мира молний, неведомого неба. Поэт — медиум, посредник между людьми и богами, в нем бьется и трепещет пророческий нерв. Таково древнее представление о поэте у всех народов. Таковы творцы ведических гимнов, индийские риши, кельтские филиды, скандинавские скальды, греческие аэды, и славянский вещий Баян. Кто он, Виктор Соснора? Так странно звучат его стихи посреди стихов других ныне пишущих поэтов. Странное, странное он явление в современной русской поэзии. Что-то в самом духе его стихов слышится совершенно чуждое духу современности. Не возвращение ли оно давно утраченного? Не перевоплотилась ли в нем душа тех древних поэтов, создателей древних космогонических поэм? Может быть, это сам вещий Баян пришел к нам в новом своем облике? Стихи Виктора Сосноры на тему Древней Руси, книга «Всадники» и последующие — «Двенадцать сов», «Верховный час», «Летучий Голландец», «День Зверя», «Башня» — словно бы подтверждают это мистическое предположение. Во вceх этих книгах — тот самый «мир молний» и «божья дрожь художника», по выражению его же, Виктора Сосноры.

Говорят о вере, о религиозности писателя. Да, он религиозен, у него есть свой бог. Он верит в своего бога, как в себя. Это древняя вера. Эта вера сильна, движет его глаголом. Норманны верили в Вотана — это воинственный бог. Считалось высшей честью и счастьем умереть с мечом в бою, и позор — умереть без меча. А древние русичи верили в свою воинскую честь и в покровительство своего бога битв Перуна. Верили, что Перун вознаградит храбрых воинов, павших с честью на поле сражения. У поэта, у писателя поле сражения — он сам, его сердце и его слово. На этом поле — или его позор, или его честь. И когда Бог призовет на суд слова и спросит: — Ты кто? — за поэта ответят его стихи: — Он — есть, сам, и только.

Он, поэт, живущий в языке и языком. Он весь в языке.

Вы — объясните обо мне.

Последнем Всаднике глагола.

Я зван в язык, но не в народ.

Я собственной не встал на горло.

Он говорит: «Я — язык». И это тоже — древнее отношение к слову. Египтяне называли иероглифы «словами бога». У ариев слово, произнесенное поэтом, обожествлялось. Поэт получал вдохновение от богини речи Вач, и в Ригведе есть отдельный гимн, посвященный Божественной речи, олицетворению этой богини. В древней Греции поэзию называли «языком богов». Виктор Соснора не случайно придает языку такое значение, подобное значению священных духовных песнопений, сопровождавших магические ритуалы языческих жрецов. При этом поэтический язык у него отличается резко выраженной индивидуальностью, ни на кого не похожей; в его языке громадная энергия, в рифме, в ритме. Он и язык — одно. Язык — это и есть он. В целенаправленном действии его стихов, мы, можно сказать, видим наглядно возрождение чисто магической функции слова.

Источник его поэтического языка, прежде всего, — древнерусские летописи. Как поэт и писатель он идет непосредственно от них, от их языка. Так получилось, что первые книги, которые он начал читать в детстве, это были древнерусские летописи и другие тексты на древнерусском, в том числе «Слово о полку Игореве». Именно этот язык, по признанию самого Виктора Сосноры, стал его языком. Он видел все его сверканье и видел все убожество языка современного. К двадцати трем годам он осознал для себя ясно: на современном языке он не мог ни мыслить, ни читать, ни писать. Отсюда и его поэтика, и метод мышления, и все. Потом он открыл футуристов и увидел, что и они оттуда же, от тех же корней. Потом открыл Гоголя, Державина: те же истоки, те же корни. Эти тексты он и читал, это и было его единственным чтением. Вот его поэтическая родословная. Это его личный путь. Он сам, непосредственно обратился к живому источнику языка, к его силе и чистоте, когда язык еще мощен. Все великие поэты возвращались к древности и создавали современные поэмы на основе древнего духа и древнего языка. Он живет только этим языком, потому что он с ним родился. Ему может стать безразлично все, весь мир, не безразлично только одно — язык. Это его кровь, его внутреннее, его дух. Весь его язык, по напряжению, по составу, по корням — из древности. Это могучий язык, резко отличающийся от того убого газетного, на котором теперь говорят, мыслят и живут. Неудивительно, что от его книг шарахаются, как от огня, что он непонятен читателям газет, что его книги не печатают и замалчивают, а если и печатают, то ничтожными тиражами. Замалчивают не по политическим причинам, не по социальным, а по причинам эстетическим, языковым.

Виктор Соснора — поэт, художник, отличающийся беспримерной степенью внутренней свободы. Его духовный путь, определивший его поэтику: крайний индивидуализм, освобождение от всех догм. Другие с возрастом становятся консервативны, он, наоборот — освобождается все больше и больше, от всех догм. В своих книгах он подлинно, можно сказать, природно и как-то первозданно свободен, с первой книги до последней. Эта свобода духа для Виктора Сосноры чрезвычайно характерна и, видимо, является его врожденным свойством. Еще одно определяющее качество его поэтики: его поэзия многомерна, движется во многих направлениях, по многим линиям. Он абсолютист, диктатор, в том особом художническом смысле, что в строках своих стихов, фразах своей прозы он диктует некое неоспоримое и неопровержимое «свое», свою поэтическую правоту. Это «свое», эту правоту он утверждает с неослабевающей волей из книги в книгу. При этом для Виктора Сосноры характерны резкие смены стиля и метода. У него каждая книга — другая, каждая — открытие. Он не может себя повторять, органически. Если он написал книгу — все, она для него единственна. Также писать, как она написана — запрет. Следующая — новое открытие, нечто абсолютно не похожее ни на одну из предыдущих. Он постоянно меняется от книги к книге, у него, казалось бы, все изменяется: и психика, и форма, и восприятие, и стиль, и методы работы. Как будто его книги написаны разными авторами и на них можно поставить разные имена. И тем не менее, парадоксально, в своей основе он остается самим собой. Эта основа — его дух. Почерк его духа сразу узнаваем, его ни с кем не спутаешь.

Уже сказано, что было бы не совсем верно выводить творческое происхождение Виктора Сосноры от футуризма. По духу и способу восприятия он скорее от мифов и космогонических поэм древности в их изначальном виде. Футуризм он в себя вобрал после, как и многое другое. Может быть, он как раз контрфутурист: в отличие от футуристов Виктор Соснора отрицает будущее. Надежд и упований на будущее у него нет никаких. Будущее — пустота, смерть, ничего там нет, кроме смерти, и личной, и всеобщей. По его собственному признанию, он еще в юности установил для себя на всю жизнь: взяв перо, оставь надежду. Ничего не будет, и ничего нет, кроме того, что ты думаешь и делаешь сейчас. Живи этим мигом. Его «мечтать» это: «меч и тать». Никакой надежды у человека нет. Поэтому живи сегодня так, как будто это твой последний день. То есть — живи с той полнотой, с тем напряжением, на какое ты только способен, на высшем накале. И ни на какое завтра не надейся. «Надежды нет, и не молись». Все делай сегодня. Такой принцип делает человека чрезвычайно сильным. Безнадежность — жестокий принцип. Первоначальное название последней книги стихов Виктора Сосноры, которое он потом снял, было: «Кодекс: безнадежность». Но безнадежность означает не слабость, а, наоборот, постоянную готовность к бою.

Мой бой — до дыбы, до одежд

смертельно-белых,

напролом,

без оглушительных надежд,

с единой — на перо.

Все книги Виктора Сосноры — о себе, о своем. Это он сам. И этот «он сам» в его текстах ощущается сразу и непосредственно на энергетическом уровне. Прикоснувшись к его слову, нельзя тут же не почувствовать громадную энергетику его личности, некое могучее излучение. Это выражается в чрезвычайном динамизме его стиля. Он принципиальный враг какой-либо описательности. Описание не может не ослабить действие, не снизить силу слова. А в произведениях Виктора Сосноры целенаправленно утверждается только действие. Причем действие чисто образное, через метафору, через символ. Динамика, действие у него в самой фразе, строке, в ритме, звуке, интонации. Насыщенность и напряженность его образности иногда достигают взрывчатой силы, то есть той крайней степени художественных возможностей слова, когда оно начинает действовать гипнотически, наподобие древних заговоров и заклинаний. Та же динамика — его особый, необычный взгляд на вещи. Этот глаз поэтахудожника — редкий дар. И опять же мы тут встречаемся с примером крайнего художнического экстремизма. Этот дар особого, необыкновенного зрения для Виктора Сосноры, как поэта такого склада, сделался им самим, им всем, его сущностью, которая его всего поглотила. Этот глаз — он сам. Этим глазом он живет и рисует слова. «Я только рисовальщик слов». Он видит не так, как все, и делает не так, как все. У него врожденная способность смотреть и видеть. Для него видеть — это все. Смотреть как художник — только это и есть для него, Виктора Сосноры, действительно — смотреть. Он не может выдумывать из головы, он ходит и смотрит. Его принцип: мгновенное наблюдение и мгновенное, тут же, преображение увиденного в образе. Его герои: стул, лампа, коврик. Он так смотрит, что вещи у него живые, сдвигаются со штампованного представления. Он находит в вещи ее уникальную особенность, и тогда вещь предстает живая. Он видит божественную пластику пиявки в пруду и непостижимо артистическое движение стрекозы в воздухе, несравнимые ни с каким, и самым гениальным, человеческим рисунком. Он ходит, видит, и записывает увиденное в дневник. Его дневники — это заготовки, черновики его будущих книг. У него мало метафор, у него образы. Он утверждает: образы многослойны, метафора однозначна. При такой крайне экстремистской художнической позиции все, что не искусство, вся жизнь человеческих благ и забот, все житейское, все бытийственное, начисто отстраняется. Остается только видящий глаз художника. Он видит свои миры, которые никто, кроме него, не видит. Его глаз и человечен и нечеловечен, на границе двух миров, и, казалось бы, уже за гранью видимых форм и образов. «Не забывай — хрусталик — божий дар мой», — говорит себе Виктор Соснора, это его главный завет. Но этот дар особого видения, недоступный для обычного человеческого зрения имеет, как известно, свою трагическую сторону. Судьбы непонятых миром одиноких духовидцев и их «неведомых шедевров» — скорбный лейтмотив в истории искусства. Не без горечи обращается Виктор Соснора к своей книге, прощаясь с ней: «Ты же в людях нелюдь. Не обречь тебя им и не обрести».

Повторюсь: Виктор Соснора ничего специально не выдумывает, его метод работы: художническое преображение реальности, перефантазирование по-своему, или, другими словами: перевоплощение фактов. Он мистифицирует, у него факты жизни перевоплощаются — и ритмом, и иронией, и фантазией. Реальное событие преображается до неузнаваемости, сохраняется только внешнее правдоподобие, а факт преображается до противоположного смысла. У него все взято из реальности, из жизни, и в этом смысле все правда, но он так ее, эту «правду» декорирует, что она превращается в фантазию. Конкретная реальность, как таковая, в непреображенном виде Виктору Сосноре, по-видимому, начисто несвойственна. Он всегда ее преображает, не специально, а скорее бессознательно и ненамеренно, просто напросто он иначе и не может, такова его природа, его художнически-преобразующее зрение. В этом смысле он последовательный антиреалист во всем, к чему бы не прикоснулся своим словом, своим откликом, но антиреалист, работающий на реальности: берет у нее все интересное, живое, странное, диковинное, необычное и весь этот яркий материал использует, как декорации, для своего, строит из этого свои невероятные миры. Он художнически интерпретирует реальность, у него как бы орнаменты артистизма и импровизации на основе самой что ни на есть подлинной, кровной, во многом биографической, личной реальности. Он принципиальный мистификатор, мастер изощреннейшей мифологизации.

Все книги Виктора Сосноры (по его признанию), написаны интуитивно, по бессознательной потребности. Пишет ни для кого, пишет, потому что пишется. Планировать и рассчитывать не умеет, не в его природе. Он из той породы художников, которые могут мыслить исключительно алогично, импульсивно, неожиданными связями образов. Начиная писать, никогда не знает, что он будет писать, к чему это приведет, и что получится. Ничего преднамеренно не ищет, а находит только в самой работе, интуитивно, то, что возникает в творческом кипеньи-гореньи. Этот импровизационный метод, своего рода психография, исходит из чисто природного свойства, из самого естества Виктора Сосноры, поэтому в его случае так убедителен и натурален. В процессе такого письма возникают свободные, нелогические связи. Убирается все, что от ума. Акцент не на смысловом содержании, а на звуке, ритме. Семантика затмевается, чтобы выступили чисто художественные качества. На первом плане — звук, образ. Любое утверждение тут же самоопровергается, следуя своей внутренней стойкой потребности — уйти от прямолинейного, плоского смысла. Словно бы врожденная грация и оригинальность художественно одаренной натуры не может не иронизировать, иногда в крайне саркастической форме над привычкой ума к догматизму, превращая его силлогизмы в издевательскую мистификацию и парадокс. Этот метод не имеет ничего общего с «автоматическим письмом», где нет никакой организации, а — принципиальный хаос. В психографизме такого типа, как у Виктора Сосноры, напротив, есть абсолютная художественная организация, но она неявна, нерациональна, многомерна, неуследима, найдена и образована чисто интуитивно, на уровне подсознательном. Это скрытые процессы психики. Такое письмо сродни музыке, где организация абсолютна, как математическая формула, и также абсолютно необъяснима. Эту организацию рождают глубинные всплески активности психических атомов, безошибочные импульсы художественных нервов, сам организм артиста-поэта такого склада. Следствием такого метода естественно является коллаж — главный творческий принцип обработки материала, доведения написанного импровизационно до уровня художнического обобщения и цельности, до уровня искусства. Коллаж — его основной прием при создании произведений, прежде всего прозаического вида, хотя прозу Виктора Сосноры только условно можно назвать прозой, это скорее поэмы в форме прозы.

Именно так созданы его книги: «День Зверя», «Башня», «Дом дней», «Книга пустот». Это живопись, цветомузыка слова; графика живого, движущегося мира; феерия световых гравюр. «Серп луны и жаворонок в перекрестье летит… Кисточки тушью полнятся… А миллион соловьев — как один разбойник свистит, куст горит, покрыл гул самолетов, энергия!» «Книга пустот» принципиально бессюжетна, сюжет — это сама фраза. Каждая фраза — микро- сюжет, и фраза за фразу, слой на слой, так и движется, складывается эта книга. «У хутора треугольнички, охряные, я и живу. В белом молоке ложка. Тыквы на полу греются у печки, блекло-оранжевая, зеленая-зеленая, с проседью, бледно-зеленая. У молока привкус водицы. Стоят свечи. Свечи горят как чай. Может, интрига фразы, действие, сюжет — мешают, помеха, как малиновое варенье к брусничному, как молнии кремовой тыквы (обтекающей)…» Фразы ветвятся, сцепляясь, одна за другую, узор за узором, рога оленя. В каждой фразе или свежая образная находка, или фраза как-то тонко, артистично изогнута, превращаясь в чародейство и чудотворство.

Виктор Соснора реформировал русскую рифму, сделав ее сложноассонансной и аллитерационной. В его стихах полным-полно птиц, пения и разнообразного звона. Ни у кого из русских поэтов нет столько птиц, как в его книгах, и в стихах и в прозе.

Последние три книги его стихов — это прощание. «Солдаты уходят» — это о себе, это он сам уходит. Уходят цыгане, уходят женщины, т. е. — все интуитивное, артистическое, талантливое уходит из этого мира. Уходят герои и гении, подвиг и грация. «Двери закрываются» — опять о себе, это его двери закрываются, осталась щелочка, вот-вот и ее не будет и двери закроются плотно, наглухо. «Выходец из холодных дверей, невидимка, уходит туда же». «Книги уходят, быстробегущий, я скоро!» Он уходит — Гермес, бог бега, крылатоногий. Этот образ бегущего — через все его стихи, все книги. «Не рожденный, а вычерченный на небесах». «Все, что любил я у жизни, — книги и ноги». «Ах, лунный всадник за мной скакал!» «Сам я всадник». «И лошадь издохла, и меч в чемодане, и сохнут уста». Всадник доскакал до своей звезды.