Этюды о языке

Этюды о языке

Кое-что про поносные речи

 

Прилагательное в заголовке требует, конечно же, толкования.

Пожалуйста, открываем толковый словарь:

 

Понос (старинное и церковное) – поношение, срам, позор. И лучше ми есть умрети, неже понос сей терпети. Поветерь, попутный ветер, попутье. Быстрота, бойкость бега. Конь с поносом. Мыт, учащённое и жидкое испражненье, помытуха.

Поносные речи – ругательство. Поносный поступок – постыдный.

Поносливый человек – охотник поносить, говорить за глаза худо о всяком.

 

Читайте Даля! Многое увидится в неожиданном свете из одного только сопоставления забытых значений самых простых, казалось бы, слов.

 

* * *

 

Но вот ещё одна книга, и я отнюдь не рекомендую читать её. Не имею права рекомендовать. Почему – скажу чуть позже.

«Застольные разговоры Гитлера». Так называется замечательное в своём роде сочинение, содержащее записи бесед, которые фюрер вёл в узком кругу приближённых за долгими вегетарианскими обедами.

Первое издание появилось ещё в 1951 году. С тех пор этот корпус текстов использовался в своих целях приверженцами самых разных идеологий и взглядов.

Оценка его как источника – от полного доверия до категорического неприятия.

В данном случае меня не интересуют проблемы аутентичности. Минувшие годы сделали книгу самоценным явлением общеевропейской культуры. И если нет строгих доказательств тому, что приведённые в ней высказывания принадлежат именно Гитлеру, то это ничего не значит: в любом случае они дают представление, как и о чём мыслил персонаж.

Ни один из тех, кто общался с ним сравнительно близко, не сказал: такого не могло быть! Пожимали плечами: самих суждений про конкретное то-то и то-то не слыхивали, но, вообще, они вполне в его духе.

Беседы были – на вольные темы.

 

* * *

 

Зная чрезвычайно обширную эрудицию заглавного персонажа, сопряжённую с явной поверхностностью знаний, не приходится удивляться ничему.

Приведу несколько образчиков.

 

4.2.1942, вечер

[Древние] германцы с побережья… находились на таком же уровне культурного развития, как теперь маори (племя новозеландских негров), но греческий профиль был свойственен им так же, как и голова римского цезаря: я полагаю, что среди наших крестьян можно обнаружить минимум 2000 человек с такой головой.

 

28.3.1942

США не в состоянии предъявить какие-либо доказательства того, что они дали миру хоть что-то как в сфере научно-технических достижений, так и при осуществлении духовного руководства германской нацией.

 

2.4.1942, вечер

Единственный балканский государь, который позволял себе покидать страну дольше, чем на восемь дней, – это бывший персидский шах, который до первой мировой войны каждый год регулярно выезжал за границу.

 

9.5.1942, вечер

Зашёл разговор о разведении хлопка на Кавказе. Шеф заметил в этой связи, что при составлении наших планов первостепенное значение нужно придавать не разведению хлопка, а выращиванию на Украине крапивы, ибо их неё получается пряжа гораздо более высокого качества, чем из хлопка.

 

5.6.1942, полдень

Зашёл разговор о том, что в Финляндии необычайно много душевнобольных. Предрасположенность к такого рода заболеваниям, видимо, объясняется влиянием северного сияния, а также ярко выраженной склонностью финнов к размышлениям на религиозную тему.

Поскольку в Финляндии крестьянские дворы расположены зачастую на расстоянии от 50 до 100 километров друг от друга, люди, главным образом зимой, обречены на одиночество и имеют потребность занять чем-либо свои умы, и поэтому не следует удивляться их чрезмерной набожности.

Шеф в связи с этим заметил, что достоин лишь сожаления тот факт, что у этой набожности нет другой духовной основы, кроме как Библия с её еврейским шарлатанством.

 

И так далее.

 

* * *

 

Сентенции произносились в главной ставке германского верховного командования в лесу Гёрлиц близ города Растенбурга. Тогда это была Восточная Пруссия. Сейчас город называется Кентшин и принадлежит Польше.

Ставка имела собственное название, весьма многозначительное: Wolfsschanze, Волчье логово. Не буду каламбурить по этому поводу: к роду Canis lupus я отношусь заведомо лучше, нежели к обитателям того бункерного городка.

Впрочем, сейчас разговор о другом.

Не думаю, что цитируемые тексты нуждаются в комментариях: их наглая безграмотность очевидна. А тематическое многообразие только усугубляет ощущение системного невежества. Чего стоит хотя бы отнесение Ирана – к Балканам!

Или масштабы крестьянствования в Суоми: 50-100 километров от хутора до хутора – это какую ж территорию должна иметь страна!

По меньшей мере, несерьёзно. Если не сказать – саморазоблачительно и обличительно.

Тем более странно выглядит судебное решение запретить на всей территории современной России «Застольные разговоры» (№ 711 в Федеральном списке экстремистских материалов). Ведь более убедительной антигитлеровской пропаганды трудно придумать!

 

* * *

 

История, как известно, повторяется. Наверно, у неё, бедняжки, не так много вариантов оригинального развития.

Один из самых известных теперешних российских политиков, Владимир Вольфович Жириновский, очень напоминает мне того фюрера. Не касаясь программных установок этих двух персонажей, отмечу только их общую лёгкость в мыслях.

Нет, пожалуй, темы, по которой г-н Жириновский высказался бы в роде: извините, мол, некомпетентен. Он мгновенно выдаёт однозначные (одно из любимых его определений) выводы по любому вопросу, который ему зададут.

А если не спрашивают, тоже выдаёт, и тоже безапелляционно.

Насчёт полигамии. Про женское образование. Вообще проблемы пола.

Об атомных подводных лодках.

На всевозможные религиозные темы. О разных странах и народах – наотмашь и без дипломатических предрассудков.

О вечной мерзлоте.

О пользе вегетарианства (и тут он сходится с предыдущим персонажем; если бы только тут…).

Разумеется, об уроках истории. И так далее, и так далее.

Категорично, по-хлестаковски легко, но ещё и безвкусно.

 

Вот он обращается, если в данном случае можно так выразиться, к медицинской географии:

– …Урал, Урал, Урал, Урал! Там вообще огромное количество залежей, там огромное магнитное поле. Там вообще тупое население. От Перми до Екатеринбурга – это население дебильное. Оно, может быть, здоровое, но если взять его по интеллекту – он тупой, до упора…

Я сорок лет езжу по стране. Более тупого населения, чем на Урале, нет!

 

Цитировать можно долго и весело, чего я делать не стану – во избежание популяризации. Кто не помнит этих речений, может обратиться к компьютерным сетям: их память хранит решительно всё, что наворотили политики.

И долго ещё будет хранить. Бесстрастно, а потому особенно ехидно. Так сказать, в назидание потомкам.

 

* * *

 

И всё же без прямой речи здесь не обойтись. Поскольку мы, наконец, возвращаемся в русло нашей основной темы.

Было бы странно, если б господин Жириновский не внёс своего вклада в языкознание. Точнее, в дискуссионные вопросы русского правописания. Так сказать, лепту бедной вдовицы…

Он и внёс. Пожалуйста. Сообщение агентства РИА Новости от 12 марта 2014 года: «Лидер ЛДПР предложил убрать букву ы из русского алфавита».

 

Убрать эту букву гадкую, это азиатчина, нас за это не любят в Европе… Это от монгол к нам пришло, ни в одном европейском языке буквы «ы» нет. Гортанный звук, это звери так говорят: «ы-ы». «И» – всё, достаточно!

 

Это Жириновский произнёс с гневным пафосом, и тирада запечатлелась звукозаписывающей аппаратурой. А вот самый убедительный аргумент:

У меня был сын маленький ещё, «ы» дети не могут выговаривать. Говорит: «Папа, папа, там мишка». Я думаю: какой мишка? Медведь что ли? Оказывается, мышь, – сказал Жириновский.

 

Если под упомянутым сыном подразумевается Игорь Владимирович Лебедев, 1972 года рождения, депутат Государственной Думы РФ по списку папиной партии, то, будем надеяться, он успел выправить свою дикцию.

Комментировать по сути тут нечего. Очередной понос.

Добавлю небольшую справку.

Буква Ы, двадцать девятая в русском алфавите и двадцать восьмая в белорусском, отражает звук, исчезнувший в языках южных славян, но вполне сохранённый как восточными, так и западными их собратьями.

Теперешние украинцы такой буквы не знают, а звук передают литерой и, тогда как фонему и в записи – i. Есть ещё i , читаемая как йи. Самый простой пример – топоним Киев, мать, так сказать, городов русских. Пишется Киiв, читается Кыйив.

В церковнославянской азбуке буква именуется ерым, по очевидной аналогии с ер (он же твёрдый знак, ъ) и ерь (мягкий знак, ь).

Поляки и чехи передают ы буквою Y, y; причём если первый язык сохранил этот звук в полном объёме, то второй практически утратил и пользуется соответствующими написаниями только в силу культурной традиции. В словацком применяется литера Y, y.

Румынский язык, в отличие от прочих романских, бережёт этот звук, используя для его передачи даже две буквы: Î, î в начале слов и Â, â в других позициях.

«Железный канцлер» Отто Бисмарк, знавший среди прочих языков и русский, гордился и даже бравировал тем, что умеет произносить «это ужасное ы».

Наш соотечественник такого умения стыдится.

 

 

АРОМАТЫ ВОСТОКА

 

Вот киргизское слово данқ. Последняя буква звучит подобно к с некоторым прикашливанием, что-то вроде кх.

При желании можно увидеть сходство с немецким данке, danke, что значит спасибо.

На самом деле, ничего подобного.

Людям старшего поколения не понадобится и перевод, если сказать, что автострада от аэропорта в город Фрунзе (нынешний Бишкек, а в совсем уже предыдущие времена Пишпек) начиналась с огромного и помпезного плаката, гласящего:

 

КПССке данқ!

 

Что означало, конечно же, «Слава КПСС!».

То было в эпоху развитого социализма.

Примерно тогда же появился такой анекдот. Вано (уж явно не киргиз) завершил учёбу в высшей партийной школе. Рассказывает односельчанам:

И вот какие удивительные вещи я узнал, вах! Оказывается, Маркс-Энгельс – это не один человек, а два! А Слава Капээсэс – так вовсе даже не человек, вай ме!

Сводить такого рода словотворчество на уровень зубоскальства позволительно только в одном случае. Если вы понимаете, что сами вы, лично, причастны к созданию лексических конструкций, чуждых не только киргизам или грузинам, но и вам самому.

Что русский язык корёжится и уродуется любыми идеологическими внедрениями сверху.

Даже и такими, как в начале восьмидесятых годов красовалось в городе Томске на повороте улицы Елизаровых к площади Южной.

Там был высокий и глухой забор, отгораживающий от людских взоров невесть какую территорию, – кажется, просто пустырь, но уж слишком неприглядный.

Сообразно конфигурации дорожной сети, забор образовывал довольно тупой угол, и надпись на деревянных высоких щитах читалась так:

 

Томичи!

Все на

 

и требовалось сначала изрядно удивиться, прежде чем в поле зрения возникало окончание лозунга:

 

старты здоровья!

 

Тогда Егор Кузьмич Лигачёв, просвещённый диктатор Томской области, стремился сделать город лыжной столицей Сибири.

Сам он раз в неделю непременно совершал лыжную прогулку. Как правило, по воскресеньям. Конечно же, в студёную зимнюю пору.

Было умилительно наблюдать, как вдоль трассы его поджидал подчинённый служивый люд, взыскующий начальственного благоволения. Звонко хлопали рукавицами, разгоняя холод, и вполголоса материли причуды начальника.

А он, румяный от мороза, приветствовал их сверкающей улыбкой и восклицал от всей души:

Правда ведь – хорошо, товарищи?

Товарищи бурно выражали единодушный восторг.

 

 

ФОНТАН МЕТАФОР

 

Сугубо специальная терминология естественных наук бывает порою необычайно метафорична. Великолепный образ – точка росы; жаль, что уже попал на слух писателям, которые затрепали его без надобности. А как вам плеохроичные дворики?

Кающиеся снега?

Перемётные ледники?

И ещё, и ещё… Очарованные частицы, равно как и свободные электроны в физике микромира; чёрные дыры, космические струны, голая сингулярность в теоретической астрофизике; царская водка и цепные реакции в химии; бараньи лбы и курчавые скалы в геоморфологии.

А также водное зеркало и зеркало скольжения, несогласное залегание, исполиновы котлы, бугры пучения, кора выветривания, висячие долины и так далее.

Конечно же, еврейский камень, который не имеет никакого отношения к сынам Авраама: так называется разновидность пегматита с характерным рисунком.

А вот скотоводческая ассоциация: отёл – но применительно к леднику, спускающемуся в море, и это всего лишь процесс образования айсберга.

Или чёртов палец – остро коническая раковина белемнита, ископаемого головоногого моллюска.

Ангельская доля. Поищите-ка материалистическое содержание для такого термина! Между тем оно вполне реально и довольно осязаемо (точней, обоняемо). Так называется спирт, улетучившийся в процессе выдержки коньяка.

Испарение – сугубо физическое явление – происходит через стенки дубовых бочек: всё же дерево – пористый материал, оно дышит, и тут ничего не поделаешь.

Ангелам достаётся 10-12 процентов изначального объёма жидкости. То-то веселятся, крылатые!..

Логика названия очевидна: ведь речь идёт о божественном напитке…

 

* * *

 

Медицина – отдельная песня!

Мерцательная аритмия, кесарево сечение, вколоченный перелом, целующиеся язвы, плетевидная травма шеи (синоним: удар хлыста) – разнообразный набор, как будто нарочно позаимствованный из арабской цветистой словесности.

А как вам такие патологоанатомические образы: заячья губа, волчья пасть, сучье вымя? Или просто свинка – полноправный синоним эпидемического паротита?

Двенадцатиперстная кишка (перст, позвольте напомнить – это палец). И ещё одна кишка – слепая. И её загадочный отросток – червеобразный, то есть аппендикс.

Высшее, пожалуй, достижение подобной эвфемической терминологии – прогрессивный паралич! Всё нормальное человечество понимает, что прогресс – это, безусловно, хорошо, что это как бы синоним светлого будущего, ясная зовущая даль, твёрдое поступательное движение вперёд и вверх, до самых сиятельных вершин разума и воли, апофеоз труда.

А на самом деле тут такой смысл, что и думать-то противно, не то что обсуждать за обеденным столом.

Впрочем, медики – народ заведомо циничный. Иначе зачем бы они придумали для совсем уже хорошего слова положительный полностью обратное значение?

Сообщают пациенту: диагноз у вас, батенька, положительный, – а он теряет сознание, поскольку в данной конкретной ситуации отметка плюс (+) равняется приговору.

Если не к смерти, то к длительным страданиям.

 

* * *

 

Здесь уместно, пожалуй, привести иронические стихи Александра Богданова. Он был не только настоящим поэтом, но и хорошим врачом.

Работал в городке Топки Кемеровской области.

Стихи не совсем по теме этого моего рассказика, вполне уместны как ассоциативный пример:

 

В больнице апрель. По-весеннему радостно.

У гемипарезных проклюнулась резвость.

Звенели капели систем одноразовых,

Журчали ручьи у больных энурезом.

 

Что семьдесят мне, я забыл от склероза,

Что жизнь прожита так бездарно и праздно.

И почки набухли от гидронефроза,

И пела в груди бронхиальная астма.

 

До семидесяти Богданов не дожил очень много: умер пятидесятилетним.

 

* * *

 

Не забудем также микробиологию. Золотистый стафилококк вызывает однозначно добрые эмоции – конечно, только до той поры, пока вы не знаете о зловредности этого невидимого глазу существа.

Априорно мила и грациозна инфузория туфелька.

А бледную спирохету так и хочется пожалеть: такая она худенькая, прозрачная, неухоженная…

И вот что ещё надо заметить. В так называемых гуманитарных науках – исторических, филологических, особенно юридических – ничего подобного не встретишь.

Они стремятся к буквалистской точности даже более чем самая строгая математика. Оттого игра ума в почтенных этих дисциплинах часто выглядит натужной и выморочной забавой…

И вот совсем новое для меня приобретение из специальной терминологии.

Границы относительной тупости. Так озаглавлен один из разделов тетради, в которой фиксируется история вашей болезни.

Обозначает показатели шумов, возникающих при пальцевом простукивании грудной полости. Вообще, такая работа пальцами – дело довольно тонкое, требующее не только навыка, но и определённых способностей к восприятию специфичных звуков.

Если рассуждать логически, должна существовать и абсолютная тупость, – это я подумал вслух. Мой лечащий терапевт Евгения Владимировна (изумительно милая Женечка) встрепенулась:

А как же! И очень точный термин…

И далеко не каждый медик, с кем я говорил об этом, понимал образность самого выражения, его ехидную многозначность.

 

 

ПРИЧУДЫ НАЦИОНАЛЬНОЙ ПАМЯТИ

 

Заметки некоего анонимного путешественника наших дней. Их много, таких чудаков, бескорыстных пожирателей пространства, как выразился поэт Григорий Кружков. Мотаются по белу свету, открывая для себя безвестные просторы и транслируя свои эмоции всем желающим.

Потребителей, если судить по комментариям в Интернете, ещё больше. Они живо интересуются подробностями и дополняют всякий рассказ фактическим материалом. Поправляют ошибки, неизбежные у любого не очень тщательного наблюдателя, привносят вкусные детали…

Так, совокупными усилиями, создаётся новое знание.

Эти беглые зарисовки относятся к городу Урай, прилепившемуся к 60-й параллели в центре Западно-Сибирской равнины. Административно – Ханты-Мансийский автономный округ.

Отсюда начиналась наша большая нефть: Шаимское месторождение было открыто в 1960 году. Спустя несколько лет Урай, стоящий на нём, и получил статус города.

Сам же населённый пункт возник всего лишь в 1922-м. Его основали переселенцы из Поволжья, вымиравшего от голода.

Какое-то время главным градообразующим предприятием была рыболовецкая артель имени Декабристов.

Тоже неплохо.

Итак…

 

Урай. Останавливаемся на городском пляже и ставим лагерь. День выдался тёплый, на пляже много отдыхающих. Сразу пошли искать машину на завтрашний день.

Как изменился город за десять лет, когда я был в нём последний раз! Все хрущёвки превратились в путинки (это когда хрущёвку покрасили и вставили пластиковые окна). Много новых домов. Город очень чистый, но по количеству народу, который ведёт уборочные работы, можно сделать вывод, что гадят местные жители здесь беспощадно.

Правители местного народа, наверно, думают, что деньги в этих краях будут вечно: строят огромную набережную из камня, а камень в тех местах не растёт вообще.

 

Вообще-то я не забываю основную тему своего сочинения. И эта заметка появилась не как дань этнографии, но в связи со специфически советским словом хрущёвки.

За сорок лет с момента своего становления советская власть никогда не озабочивалась вопросом: а где и как будут жить люди? Города наполнялись и переполнялись населением, тогда как жилищное строительство неизменно являло собою последнюю строчку в планах и отчётах по развитию народного хозяйства.

Гнусность быта была настолько очевидна, что даже отчаянные сатирики, замечавшие её, сами себя считали пошляками.

И вдруг партия и правительство как-то неожиданно поняли, что уплотнять бывшие барские хоромы дальше некуда, что сакральный лозунг «Мир хижинам, война дворцам!» может стать взрывоопасным и что экспроприация грозит уже и самим вчерашним экспроприаторам.

Никита Сергеевич Хрущёв выглядел необычайно смелым реформатором. Во-первых, он говорил – вообще говорил, а не изрекал. Язык его был обиходен, и это импонировало даже самым рафинированным интеллигентам.

До него такое попытался сделать Иосиф Виссарионович – единственный раз, 4 июля 1941 года. По радио. «Братья и сёстры!» – воскликнул он с дрожью в голосе, и зубы явственно задребезжали по стеклянному стакану с водой.

Во-вторых, презрев логику истории, Хрущёв попытался устроить нечто вроде покаяния – за счёт предшественника, почившего в бозе, а также Лаврентия Берии, новоявленного воплощения Сатаны. Сам же, упаси его Боже, был совершенно безгрешен.

В-третьих, бурный реформатор привил свою веточку к древу вечно цветущей марксистской теории, сообщив, что материальное начало отнюдь не противоречит духовному, а денежные премии за труд всё же интереснее даже самых почётных грамот.

В конце концов, и рублёвые купюры, и главные наградные документы печатались на одних и тех же предприятиях Гознака, а цена их была пропорциональна полиграфическим услугам.

(Кажется, я несколько ёрничаю в таком изложении процесса исторического развития. Что ж, имею право: я там жил.)

Наконец, в-четвёртых, вытекающее из «в-третьих»: Хрущёв повелел строить хоть что-то – для людей. Не гидроэлектростанции и оросительно-судоходные каналы, не металлургические гиганты, не ракеты и бомбы (хотя и то, и другое, и ещё многое, пятое-десятое никуда при нём не делось, а, наоборот, расцвело), – но самые что ни есть примитивные одно-, двух-, трёхкомнатные клетушки в домах панельной сборки.

Вот их-то и назвали: хрущёвки.

Помню Москву начала 1960-х. Её район на юго-западе, именуемый Черёмушки. Потом это доброе, в общем-то, слово, превратилось в пошлость, предписанную сверху. И даже на северо-востоке Томска (нынешняя улица Бела Куна) возникли свои Черёмушки, невзирая на то, что в нашем городе исконно существовали Черемошники.

Слава богу, существуют и по сю пору, и никуда не денутся в ближайшие два-три столетия. А директивное подражание столичному топониму уже выветрилось из памяти.

Никита Сергеевич ещё пребывал на своём высочайшем посту, когда понятие хрущёвки вошло в обиход горожан.

Недавно, в 2014-м, исполнилось ровно полвека, как случилось свержение этого заполошного вождя. Но дома той домостроительной серии продолжают наполнять наши города. Имя лидера было вычеркнуто на четверть века, исчезло из официального употребления, но никаким запретам не подвержена живая речь народа.

О такой памяти можно только мечтать.

Образы времени…

Что осталось от восемнадцатилетнего правления Брежнева? Могучие брови да косная речь.

Андропов: милицейские патрули с овчарками и водка андроповка. Так назвали внезапно подешевевший национальный напиток; народ воспрянул сивушным духом.

Про Горбачёва потомки будут помнить, как раз напротив, борьбу с этим напитком, войну бессмысленную и беспощадную, как русский бунт.

О Черненко – вовсе ничего, кроме недоумения.

А хрущёвки? Они живут.

Пройдёт каких-нибудь лет пятьсот, и подобные сооружения станут цениться наравне с каким-нибудь храмом Христа-Спасителя. (До Василия Блаженного всё же не дотянут.)

Если, конечно, отыщется где-нибудь умный администратор, который распорядится сохранить такие памятники материальной культуры.

Хотя бы в назидание потомкам.

 

 

ВОПРОСЫ ЯЗЫКОЗНАНИЯ

Памяти А.М. Селищева

 

Я пишу эти строки в начале октября 2016 года.

Странноватая эпоха стоит на дворе. Многие социальные и политические реалии происходящего заставляют видеть некую перекличку времён, проводить параллели с тем, что было в России ровно сто лет назад (а то и триста; почему бы и нет?).

Понимаю заведомую спекулятивность таких уподоблений, но на душе тревожно: огромная страна идёт куда-то не туда.

Ведь за шестнадцатым годом неминуемо следует – семнадцатый.

Был бы только рад, если б мои предчувствия оказались всего лишь порож­дением стареющего мозга. И не стану убеждать кого бы то ни было в незамут­нённой ясности своих умственных способностей. Больше того! Чёрт с ними, с моими мозгами! – жила бы страна родная.

Такая вот «Песня о тревожной старости»…

 

* * *

 

Среди довольно бурного и маловнятного информационного потока этих дней вдруг зацепила внимание странная, ощутимо несуразная новость: в областном городе Орле готовится к открытию монументальный бронзовый памятник Ивану Грозному.

Между прочим первый в России за четыреста с лишним лет после смерти этого монарха. Ни Петру I, ни даже Сталину ничего подобного в голову не приходило.

Мотивация проста и даже примитивна: именно в правление Иоанна IV на южной окраине Руси было основано деревоземляное укрепление, давшее начало будущему городу с державным птичьим именем.

При этом вовсе не факт, что царь был осведомлён о самом событии, отнюдь не выдающемся в масштабах даже той, пока ещё не великой державы.

Логичнее было бы поставить в нынешнем Орле конную статую Лжедмит­рия. Тоже ведь занимал московский трон, – а перед тем, в мае 1605-го, занял этот (тогда ещё очень молодой) город Орёл при триумфальном продвижении к столице.

Есть такое понятие – маргиналии. Означает – пометки на полях книги или рукописи.

Наверно, этот жанр можно отнести к категории эпистолярных. Поскольку записи, даже сделанные сугубо для себя, даже самые сокровенные, оказываются в конечном итоге как бы открытым письмом будущему читателю.

Уже на исходе ХХ века стало известно такое послание из 1505 года, комментирующее кончину Ивана III Васильевича. В основном тексте официальной летописи высоким и скорбным полууставом сообщается о смерти монарха, на полях же – скоропись:

«Июда, душегубец, рок твой пришед…».

Иван III, конечно, не Иван IV. Но мало кто знает, что дедушка при жизни носил точно то же прозвание, что и внучек: Грозный1. И отнюдь не случайно: злодей был ещё тот…

Хотя, конечно, в изуверстве всё же уступал потомку.

По-своему логично: должен же существовать прогресс – даже в таком спе­цифическом деле, как уничтожение людей.

 

* * *

 

Эк меня куда занесло! А всего-навсего потому, что упомянута Орловская земля.

Эта степная, тучно-чернозёмная провинция дала России таких людей, как Иван Тургенев, Николай Лесков, Афанасий Фет, Иван Бунин. Каждый – особая статья, каждый – непревзойдённый. И у каждого – свой неповторимый язык.

Окраина всегда чувствительней, нежели центр. Всякие там веси не умнее городов, а тем более столиц, но – своеобразнее. Всюду – собственный норов. Прочувствовать такую особость – нужно редкостное чутьё.

По-своему логично, что именно здесь и появился на свет Афанасий Селищев, один из самых ярких и глубоких наших языковедов.

Он родился в Ливенском уезде, в селе Волово.

Село было большое (сейчас это районный центр в Липецкой области). Большое – очень важный фактор, поскольку тут активно работали земские учреждения.

Они-то и обратили внимание на мальчонку из самой что ни на есть бедняцкой семьи: пытлив был, чертёнок!

Поддержали. Выучили.

Слава богу, не на свою голову.

Когда стряслись революционные преобразования, земский выкормыш уже прочно стоял на земле.

Приват-доцент Казанского университета, он стал европейски известен благодаря пионерным исследованиям языка южнославянского народа македонцев.

Полевые изыскания на Балканах прервала мировая война, но база литературного македонского была создана с участием Селищева.

Соответствующая монография увидела свет в Казани в 1918 году.

 

* * *


 

Новые времена – новые песни.

На российских просторах разгоралась гражданская война. И глубоко тыловому городу Казани суждено было оказаться одним из самых оживлённых её перекрёстков. Разумеется, оживление носило характер прямо-таки яростный.

Именно под Казанью едва ли не впервые в той войне (если не впервые вообще в России) был применён метод децимации.

Вот, кстати, новое слово для вашего лексикона. Означает публичный, показательный расстрел каждого десятого в воинской части, которая, не выдержав натиска противника, дрогнула и отступила.

Очень, знаете ли, поднимает солдатский дух…

Афанасий Селищев пребывал тогда в возрасте Христа, а значит, вполне мог подлежать мобилизации. Но ни красным, ни белым он служить не стал, предпочтя перебраться из прифронтового Поволжья в спокойную, как казалось, Сибирь.

В Иркутск, где как раз открывался (по решению Сибирского временного правительства, ещё не колчаковского) свой университет.

Лет через пятнадцать карательные органы советской власти припомнили ему такое перемещение. И это лыко нашло свою строку…

Конечно же, спокойствие оказалось мнимым. Очаги партизанской стихии становились всё более и более густыми, всё пуще разгорался тот самый мужицкий бунт, который классик назвал бессмысленным и беспощадным.

Крестьянин горой стоял за советскую власть, не догадываясь, что именно она-то, родимая, лет через десять закрепостит его так, как не было никогда в российской истории.

А в 1919-м, в столице Восточной Сибири наш герой, без труда получив профессорскую должность, с головой окунулся в научную работу. Итогом стала вышедшая уже через два года трёхсотстраничная добротная монография «Диалектологический очерк Сибири».

Этот труд достоин особого рассказа. Приберегу его на будущее.

 

* * *

 

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали всеблагие

Как собеседника на пир.

 

Товарищ Тютчев знал, что говорит. Блажен – не значит счастлив.

В самый канун великого перелома, в 1928 году, московское издательство «Работник просвещения» одарило вдумчивого читателя замечательной книжкой.

Она принадлежала перу А.М. Селищева (тогда уже члена-корреспондента АН СССР) и имела довольно длинное название: «Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком последних лет (1917—1926)». 

Двести сорок восемь страниц убористого шрифта можно читать взахлёб. Языковая стихия захватывает подобно океаническому водовороту. Пласты словотворчества ходят ходуном и встают дыбом – как земные слои при катастрофическом землетрясении.

Скромная монография стала явлением, которое невозможно не заметить.

Что ж, заметили – и отметили:

 

Перейду к книге «Язык революционной эпохи». Эта книга очень талантлива. В этой книге очень тонко и умело скрыта клевета на нашу революцию.

 

Автор рецензии (а по сути – доноса) – Марк Бочачер. Бессарабский коммунист, вынужденный бежать из Румынии от неминуемого ареста («Сигуранца проклятая!»), он в Москве окончил Институт красной профессуры, подвизался на ниве журналистики, а в 1931-м возглавил Научно-исследовательский институт языкознания (НИИЯЗ) при Наркомпросе.

Оказался он первым директором этого учёного заведения. И – последним, поскольку через пару лет институт был вовсе закрыт. Пал, так сказать, жертвой борьбы со школой академика Н.Я. Марра.

Каковая – позвольте напомнить – была, в свою очередь, разгромлена артиллерией главного калибра: бессмертной брошюрой И.В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания».

Правда, случилось это двадцать с лишним лет спустя.

К тому времени никого уже не было в живых.

Марка Наумовича Бочачера расстреляли в марте 1938-го – румынский, конечно же, шпион.

Николай Яковлевич Марр благополучно помер в семидесятилетнем возрасте, на исходе 1934-го, и даже удостоился особой похоронной чести – на Коммунистической площадке2 Александро-Невской лавры.

Особая почесть: в день его похорон по всему Ленинграду был объявлен траур; в школах отменили занятия.

Афанасий Матвеевич Селищев скончался 6 декабря 1942 года пятидесяти шести лет от роду.

Причина смерти – рак.

Всенародной скорби не было.

Во-первых, шла война…

 

* * *

 

Как шутят медики, не каждому пациенту суждено дожить до своего рака.

Лингвист Селищев имел немало шансов погибнуть другим путём.

Про Гражданскую мы уже говорили. Но и после неё советская действительность давала учёному только временные передышки.

В том же самом тридцать четвёртом (но ранее кончины Марра и, что важнее, до убийства Кирова) он был осуждён на пять лет лагерей и отправлен в солнечную Караганду.

Через три года, в январе 37-го, досрочно освобождён.

Считай, опять повезло: Большой Террор начался считанными неделям позже.

Раньше сядешь – раньше выйдешь. Так гласила народная мудрость тех окаянных лет.

Арестовали же нашего героя по так называемому «делу славистов». Любознательному читателю рекомендую просмотреть опубликованные материалы этого фарса.

При всём желании невозможно усмотреть никакой логики в той палаческой стряпне. Однако десятки учёных оказались за решёткой.

Можно сказать, улыбка фортуны.

Ведь обнаружься хоть какая-нибудь логика – расстреляли бы…

 

* * *

 

После расформирования НИИЯЗ Марк Бочачер был переброшен ближе к Северному полюсу. На сей раз не в буквальном смысле: просто его поставили редактировать журнал «Советская Арктика».

Житейский вектор Афанасия Селищева был направлен строго в противоположную сторону. Караганда – всё же не север, а скорее юг Советского Союза.

А «Язык революционной эпохи» законопатили в спецхран.

Надо сказать, что Афанасий Матвеевич в своей книге почти ничего не утверждал. Тем более – не провозглашал. Он предпочитал – цитировать.

 

В данный момент наша пресса с особой яркостью выдвигает основные лозунги, узловые пункты, ударные точки и бьёт в них настойчиво, упорно, систематически, – «надоедливо», – говорят наши враги. Да, наши книжки, газеты, листовки «вбивают» в головы массы немногие, но основные «узловые» формулы и лозунги.

 

Приведена выдержка из главной газеты Советского Союза. Она, если вы помните, носила гордое имя «Правда».

Оттуда же, из корреспонденции насчёт имени города:

 

Почему наш город до сих пор называется Новгород-Волынский? Месту, населённому честными тружениками, не пристало носить кличку, в 1793 году данную кровавым царём! За что страдали, товарищи, за что мы пролили кровь?!3

 

Вот такой пафос. Сегодня это воспринимается, как пародия, но ведь публиковалось-то на полном серьёзе, как голос пролетарских масс! Вот и доголосились пролетарии – на свою голову.

И это – «Правда», орган ЦК ленинской партии… Что уж говорить об изданиях ниже рангом, менее столичных?

Опасна всё же профессия лингвиста. Сам подбор цитат уже может стать основанием для тяжких обвинений в очернительстве и злопыхательстве.

Кукиш в кармане держите, господин хороший? Ну, так родимая диктатура пролетариата пока ещё способна постоять за себя!

А разного рода мест отдалённых на просторах отчизны всегда хватит…

Если же говорить по существу, то нельзя не вспомнить замечательную русскую пословицу, приведённую русским классиком по другому поводу, но очень уместную в нашем случае:

«На зеркало неча пенять, коли рожа крива».

Весьма существенная литературоведческая деталь: этот эпиграф к «Ревизору» появился только через шесть лет после создания самой пьесы. Получается, что таким способом Николай Васильевич ответил своим критикам.

В чём же его обвиняли? Да в том же, в чём и Селищева столетие спустя. Клевета на отечественную действительность, злопыхательство, отсутствие положительных образов и примеров; этот ряд хулительных формул без труда продолжит читатель, обладающий цепкой исторической памятью.

 

* * *

 

Как всякий умный человек, Афанасий Матвеевич, разумеется, не был чужд иронии. Это замечательное качество время от времени проскальзывает в книге. Например, в частушке, пародийно иллюстрирующей уже упомянутое нами сокращение глав – (главсахар, главбумага, главлён, глатабак, главспичка, главполитпросвет):

 

От обеда в главстоловке

главжелудок бесится.

Дайте, дайте главверёвку,

чтобы главповеситься.

 

Но и в этом случае следует безукоризненная ссылка на публикацию в строго научном журнале «Zeitschrift fũr slavische Phlologie» (1925, I, s. 369).

Что касается изъятия книги, то оно объяснялось обилием цитат из бывших вождей ВКП(б): Троцкого, Зиновьева, Бухарина…

Причём следует отметить, что приводимые тексты (особенно зиновьевские) далеко не всегда говорили в пользу авторов.

Да и сочинения товарища Ленина по стилю, скажем так, отнюдь не безукоризненны…

 

* * *

 

Нет, освобождение нашего героя из Карлага означало только некоторое послабление жизненного режима. Во всяком случае, путь в столицы Селищеву был заказан; пришлось поселиться в городе Калинине (так называлась тогда Тверь).

Мытарства длились более двух лет. Именно в этот нерадостный период судьба одарила учёного ещё одной ложкой дёгтя: Академия наук исключила его из своего состава.

В отчаянии Афанасий Матвеевич написал Сталину. И случилось чудо: генеральный злодей сжалился. Учёный получил столичную прописку и профессорскую должность в Московском государственном педагогическом институте имени предыдущего вождя.

Работал истово и целеустремлённо. Когда началась война, его пригласили в МГУ, поручили создать кафедру славяноведения… Увы, роковой диагноз уже был поставлен, и впереди предстоял целый год – нет, не жизни, а тяжких мук.

Он умер, как сказано, в конце 1942-го, на пятьдесят седьмом году.

Важно сказать: этот учёный не забыт – во всяком случае, в профессиональной среде. «Старославянский язык» – его двухтомное капитальное исследование, – увидев свет в самом начале 1950-х, переиздаётся и в наши дни. Выплыл из насильственного забвения и «Язык революционной эпохи», выдержавший два новейших издания. Так что вы можете сами убедиться в непреходящей актуальности замечательной книги.

 

* * *

 

Атмосфера советской учёной среды сталинской эпохи, применительно как раз к филологическим наукам, хорошо передана в романе Юрия Трифонова «Дом на набережной».

Вот один из главных персонажей, Николай Васильевич Ганчук, профессор, член-корреспондент и признанная величина в своей области. Монолог:

Анекдот: он меня учит марксизму! Недопечённый гимназистик со скрытой то ли кадетской, то ли нововременской психологией обвиняет меня в недооценке роли классовой борьбы! Да пусть молится богу, что не попался мне в руки в двадцатом году, я бы его разменял как контрика! Вот кардинальнейшая ошибка: мелкобуржуазная стихия недодавлена… Они хватают, хапают, нажираются, благоустраиваются и ещё сводят счёты с теми, кто их лупил в двадцатых годах. Сволочь надеется взять реванш. Но ведь бездари, неучи!

 

Конечно же, «Дом на набережной» – вовсе не о филологических науках. Его персонажи могли быть и археологами, и классическими юристами, да и вообще кем угодно! – однако Юрий Трифонов, сам того не подозревая, сработал на тему этого моего очерка.

Перечитайте его роман – и вы многое узнаете об эпохе, в которой довелось жить и работать Афанасию Селищеву.

 

* * *

 

Само название «Дело славистов» неточно и неполно. Под следствием оказались интеллигенты самых разных специальностей: от агрономов, химиков и геологов до философов, архитекторов и экономистов.

Обвинительное заключение формулировалось достаточно жёстко:

 

Проведённым по делу следствием установлено, что в Москве, Ленинграде, на Украине, в Азово-Черноморском крае, в Белоруссии, в Западной и Ивановской областях существовала разветвлённая контрреволюционная национал-фашистская организация, именовавшаяся «Российская национальная партия», ставившая своей целью свержение Советской власти и установление в стране фашистской диктатуры…

Организация объединяла в своих рядах различные националистические элементы на платформе общности интересов борьбы с Советской властью. Контр­революционная организация НРП была создана по прямым указаниям русского фашистского центра, возглавляемого князем Н.С. Трубецким, P.O. Якобсоном, П.Г. Богатырёвым и другими.

А товарищ Нетте (не пароход, но человек) ещё и «напролёт болтал о Ромке Якобсоне»! Как ни странно, эти стихотворные строчки никогда не вымарывались из школьных хрестоматий: Роман Осипович Якобсон, переживши почти всех современников, благополучно умер восьмидесятипятилетним в городе Кембридж, штат Массачусетс.

Пётр Григорьевич Богатырёв в 1940 году вернулся из Чехословакии в СССР и стал профессором МГУ. Репрессиям не подвергался, хотя в начале 1950-х нервы ему потрепали. Однако сравнительно скоро случилась оттепель, и власти сочли возможным извиниться перед учёным. Он дожил до семидесяти восьми лет.

Только у Николая Сергеевича Трубецкого дата смерти – 25 июня 1938-го, в возрасте 48 лет – вызывает неизбежные ассоциации. Но нет же, ежовы рукавицы не дотянулись и до князя! Несмотря на явный и воинствующий антисоветизм, он пострадал всё же не от Сталина, а строго наоборот – от Гитлера.

Николая Сергеевича сразил инфаркт – после того как гестапо, арестовав его невесть за что, конфисковало весь архив учёного. Из-под ареста выпустили, но рукописи пропали…

Среди «других», перечисленных в обвинительном заключении, был также Рихард Фасмер, учёный-нумизмат, специалист по куфическим монетам, младший брат Макса Фасмера, на которого в этой книге я ссылаюсь десятки раз. Из Рихарда Рихардовича выколотили признательные показания. Итог – приговор к десяти годам заключения и смерть в лагере.

Что касается Макса, то он надолго пережил и Гитлера, и Сталина, и многих других генеральных злодеев ХХ века.

 

* * *

 

Афанасий Селищев не признался ни в чём. Упорен был крестьянский сын!

Весёлые ребята из ОГПУ придумывали самые невероятные обвинения. Непосредственно руководил этой находчивой работой молодой (тоже в возрасте Христа) одессит Генрих Люшков, будущий любимец самого Николая Ивановича Ежова.

О, как ошибался железный нарком!

Его фаворит, будучи уже комиссаром госбезопасности III ранга (звание соответствовало армейскому генерал-лейтенанту) и возглавляя УНКВД по Дальневосточному краю, ушёл в Манчжурию, к японцам.

Этот сенсационный побег произвёл много шума за рубежами нашей родины.

Бывший чекист истово служил новым хозяевам, для начала рассказав им всю подноготную советской карательной системы. Консультировал японскую разведку.

Даже в какой-то момент организовал покушение на Сталина, не удавшееся по независящим причинам. Советские специалисты потом беспристрастно оценили: толково организовал…

В августе 1945-го, накануне капитуляции, японские генералы его и прикончили. Полагая, небось, что, попавши в руки смершевцев, он так же не станет держать язык за зубами.

Себе делали харакири, ну и ему заодно…

Терять-то Люшкову было уже нечего.

Самое щадящее, что его ожидало, – это петля по приговору военной коллегии верховного суда. «Именем Союза Советских Социалистических Респуб­лик…»

С учётом его индивидуальности могли придумать ещё какую-нибудь вовсе особую, вычурную казнь – не публичную, но показательную.

С грифом Для служебного пользования. Чтобы другим палачам неповадно было бегать по всяким там заграницам.

Шёл бывшему товарищу всего лишь сорок пятый год…

И чёрт с ним.

Я хочу здесь помянуть совсем другого героя – Афанасия Матвеевича Селищева.

 

Томские писатели сердечно поздравляют Виктора Андреевича

с 70-летием и желают ему здоровья и успехов в его творческих изысканиях.

 

1Ещё носил прозвища Правосуд (явно положительное, если, конечно, не включать иронических ноток, которые весьма вероятны) и Горбатый. Последнее – от сутулости, особенно очевидной при немалом росте и худощавом телосложении. Лицом же был довольно приятен, констатируют иностранцы, удостоенные аудиенции великого князя.

 

2Очередная злая ирония нашей действительности. Сейчас Коммунистическая площадка переименована и зовётся – Казачья. Там и покоится вольный казак Николай Марр, сын шотландца и грузинки…

 

3 Цитата точна, но содержание требует корректив. Позвольте их добавить. Во-первых, не Новгород, а Новоград-Волынский. Во-вторых, не 1793 год, а 1795-й, точнее, 5 июля. Именно в этот день был подписан указ о таком переименовании города Звягеля. И подписала его императрица Екатерина II, а вовсе не мифический «кровавый царь»; это в-третьих.