Журнальный мир

_I

Согласно семейному преданию, родоначальником дворян Тютчевых был итальянец Дуджи, спутник знаменитого Марко Поло. По-видимому, этот венецианец отделился от экспедиции своего патрона и, проникнув в Россию, остался в ней. Это было в конце XIII века. В Никоновской летописи упоминается некий Тутчев, который исполнял по воле Дмитрия Донского дипломатические поручения. Особою близостью к власти и какими-нибудь подвигами предки поэта не были примечательны. Главные их поместья находились в Орловской губернии. Там, в Брянском уезде, в селе Овстуге 23 ноября 1803 года родился Федор Иванович Тютчев от бывшего тогда в отставке гвардейского офицера, Ивана Николаевича Тютчева, и жены его, Екатерины Львовны, рожд. Толстой. Семья Тютчевых по своему быту и образованности принадлежала к высшему дворянскому кругу. Отец Федора Ивановича славился строгостью нравственных правил, чем, кажется, вовсе не отличались дед и прадед поэта. Мать, как это видно из писем самого Тютчева, была склонна к мистицизму. О детстве поэта мы почти ничего не знаем. В 1846 году, осенью, посетив Овстуг, после многих лет отсутствия, сорокатрехлетний Тютчев писал жене по-французски: «…Я испытал при этом в течение нескольких минут то, что тысячи мне подобных чувствовали при подобных обстоятельствах, что многие испытывают после меня и что, собственно говоря, представляет ценность лишь для того, кто все это чувствует и пока он находится под этим очарованием. Но ты легко можешь представить, что в моем случае очарование это не замедлило рассеяться и что волнение быстро сменилось чувством полной и окончательной скуки».

Тютчеву было девять лет, когда Наполеон перешел Неман и двинулся на Москву. Воистину Тютчев «посетил сей мир в его минуты роковые». Семья поэта, спасаясь от французов, переехала в Ярославль.

Родители поэта пригласили к нему в качестве воспитателя и учителя Семена Егоровича Раича. Скромный поэт и нежный сердцем человек, Раич внушил своему ученику искреннюю симпатию. Переводчик Вергилия, Тасса и Ариосто, он первый посвятил юного Тютчева в тайны стихотворства. Раич в своей автобиографии пишет: «Я успел приготовить ученика своего к университету, посещал с ним частные лекции А. Ф. Мерзлякова и слушал профессоров словесного факультета. Это время было одной из лучших эпох моей жизни. С каким удовольствием вспоминаю я о сладостных часах, когда, бывало, весною и летом, живя в подмосковной, мы вдвоем с Ф. И. Тютчевым выходили из дому, запасались Горацием, Вергилием или каким-нибудь из отечественных писателей и, усевшись в роще на холмике, углуб-лялись в чтение и утопали в чистых наслаждениях красотами гениальных произведений поэзии».

В это время Тютчев уже писал стихи. Гораций и Державин были его вдохновителями. Некоторые опыты поэта были прочитаны в Обществе любителей российской словесности. Весною 1818 года Общество почтило Тютчева званием сотрудника. С осени того же года поэт зачислен слушателем Московского университета. Он уже посвящен в тайны истории и философии, но к школьной науке он относится небрежно и строчит за лекциями эпиграммы на Каченовского. М. П. Погодин, университетский товарищ Тютчева, записывает у себя в дневнике, чем интересуется поэт. Здесь мы находим упоминание о Руссо, Лессинге, Шиллере… И тогда же Тютчев прочел «Мысли» Паскаля — книгу, которую он любил впоследствии цитировать.

Осенью 1821 года Тютчев сдал университетские экзамены и получил кандидатскую степень. В начале следующего года, зачисленный на службу в государственную коллегию иностранных дел, Тютчев, посетив Петербург, уезжает за границу и, воспользовавшись покровительством родственника, графа А. И. Остерман-Толстого, поселяется в Мюнхене и служит там в русской дипломатической миссии.

Это — самая загадочная эпоха в биографии Тютчева. И. С. Аксаков, биограф поэта, не рассказал нам о ней почти ничего. Переписка, относящаяся к этому времени, не опубликована. Нам известны письма Тютчева к родителям, еще не изданные, но в них вовсе не отразилась душевная жизнь поэта. Это письма о внешнем. Здесь мелькают имена и титулы коронованных особ, а между тем он в это время был близок с Шеллингом, и философ давал о нашем поэте весьма почтительный и лестный отзыв в разговоре с И. В. Киреевским. Тогда же он познакомился с Гейне, и есть основание думать, что немецкий лирик одно время был под влиянием русского. По крайней мере, об этом свидетельствуют те страницы гейневских писем из Италии, где немецкий поэт рассуждает о России. Так думать о России мог только двойник Тютчева. Впоследствии, как известно, Гейне освободился от чар своего собеседника, и его мнения о северных варварах были совсем иные.

Тютчев жил в Мюнхене как европеец: про него никак нельзя было сказать то, что он сказал про своих соотечественников-западников: ему идея европейской цивилизации не была чужда, но он никогда не был ее рабом. В записке барона Пфеффеля, шурина поэта, автор отмечает влияния, которые, как ему казалось, определяли в известной мере мировоззрение Тютчева. Любопытно. что он прежде всего указывает на Жозефа де Местра. Но были и другие влияния, и совсем иные впечатления. Тютчев любил говорить, что он прибыл в Германию «под звуки Волшебного Стрелка». Это отвечало действительности: появление романтической оперы Вебера в 1821 году было с восторгом встречено всей Германией. Романтизм в литературе и в искусстве тогдашней Германии не мог не влиять на поэта, но, с другой стороны, Пфеффель отмечает влияние Гегеля, который также владел тогда умами. Однако мы знаем, что даже Шеллинг, философ, более близкий по духу Тютчеву, нашел в поэте не покорного ученика, а равного себе собеседника, самостоятельного в своем мировоззрении. В конце двадцатых годов Тютчев уезжал временно в Париж и жил там несколько месяцев, усердно посещая лекции Кузена и Вильмэна. В то же время он встречался там с Ройе-Колларом, этим бывшим товарищем Дантона, пережившим Революцию и Конвент, уцелевшим при всяких политических переворотах, либеральным доктринером и гибким реальным политиком, закончившим впоследствии, когда Тютчев был уже в России, свою жизнь в качестве деятельного католика и адвоката иезуитов. Пфеффель думает, что блеском французской речи Тютчев обязан, между прочим, Франсуа Вильмэну. В самом деле, поверхностный либерализм французских доктринеров не мог оказать на поэта серьезного влияния, но изящество и точность языка этих парижских вольнодумцев должны были пленить Тютчева. Французы находили, что беседа Тютчева была пленительна именно как французская беседа.

Но Тютчев был не только поэт и философ — он был дипломат. Дипломат он был своеобразный, мало заинтересованный в своей дипломатической карьере и вовсе не склонный жертвовать своим вкусом и мыслями в угоду требованиям официальной власти. Одна дипломатическая депеша, написанная поэтом, опубликована его внуком. Она оказалась непригодной для дел дипломатического корпуса и была забракована нашим послом, но зато мы теперь имеем возможность ознакомиться со стилем поэта-дипломата. Тютчев был командирован в тогдашнюю столицу греческого королевства — Навплию. В это время греческий престол занимал Оттон Баварский, сын короля Людвига, а за несовершеннолетием Оттона, правило регентство, враждебно и лукаво относив-шееся к Петербургскому кабинету. Тютчев расточает свое остроумие по этому поводу в проекте депеши, щеголяя стилем, но нисколько не стараясь приспособить себя к языку и приемам дипломатических традиций.

Насмешливая, злая и негодующая критика нашего правительства, свойственная Тютчеву в последние годы его жизни, была, по-видимому, ему свойственна и в эпоху мюнхенской жизни. По крайней мере, в записи М. П. Погодина, сделанной им летом 1825 года, когда Тютчев приезжал в отпуск в Россию, мы читаем следующие строки: «В России канцелярия и казарма. Всё движется вокруг кнута и чина». Однако этот либерализм Тютчева не имел ничего общего с духом революции. Из отпуска Тютчев уехал в Мюнхен в начале 1826 года, стало быть, во время декабрьского восстания он был в России. Об его отношении к декабристам мы знаем по его стихотворению, написанному в Мюнхене в 1827 году. В этом двусмысленном стихотворении стрела поэта ранит не только «жертвы мысли безрассудной», но и русское самодержавие. У поэта третья точка зрения. Он явно не сочувствует мятежу, но едва ли можно сделать вывод, что он сочувствует «самовластью», и едва ли сравнение России с «вечным полюсом» и с «вековой громадой льдов» можно истолковать как признание и одобрение тогдашней казенной России.

По свидетельству И. С. Аксакова, сердечная жизнь Тютчева в эту эпоху не была бедной увлечениями, но мы знаем имя только одной возлюбленной поэта. Это была шестнадцатилетняя красавица, графиня Амалия Максимилиановна Лерхенфельд (впоследствии Крюднер и во втором браке Адлерберг). Намекая на графиню Лерхенфельд, Гейне в одном из своих писем из Флоренции к Тютчеву пишет: «Я ходил в Трибуну принести дань восхищения Венере Медицейской. Она поручила мне передать привет ее сестре, божественной Амалии». Это была та самая г-жа Крюднер, которая впоследствии, если верить А. О. Смирновой, нравилась Пушкину. Тютчев в молодости посвятил ей стихотворение «Я помню время золотое…». А в 1870 году, седой, больной, измученный жизнью, он ей же, шестидесятилетней, посвятил пьесу «Я встретил вас, и все былое…». Последняя строфа этого стихотворения, свидетельствующая о необычайной живости чувств старика поэта, дает нам основание думать о значительности этой, быть может первой, любви Тютчева:

Тут не одно воспоминанье,

Тут жизнь заговорила вновь…

В начале 1826 года Ф. И. Тютчев вернулся из отпуска в Мюнхен, и для него началась новая эпоха его жизни. Здесь он влюбился в красивую и умную вдову, Элеонору Петерсон, рожд. графиню Ботмер, и в этом же году женился на ней. Тютчеву было тогда двадцать три года, а жена его была старше поэта на четыре года, и у нее было от первого брака трое детей. В это время Тютчев продолжал служить. Семья его увеличилась: в 1829 году у него родилась дочь Анна, в 1834 — Дарья, а в 1835 — Екатерина. В 1837 году Тютчев, уже статский советник и камергер, совершил поездку в Россию вместе с семьей. В Петербурге он получил назначение в посольство при дворе короля Сардинского. Осенью Тютчев, оставив жену и детей в Петербурге, уехал за границу, но почему-то, прежде чем попасть в Турин, оказался в Мюнхене и только оттуда, кажется неохотно, отправился на место своей новой службы. 15 августа 1837 года, уезжая из России, Тютчев послал из Любека письмо родителям, где, между прочим, пишет: «Мне, признаюсь, иногда очень грустно за жену. Никто на свете не знает, кроме меня, как ей должно быть на сердце…»

В мае жена Тютчева вместе с детьми поехала к мужу на пароходе «Николай I». С пароходом этим случилась катастрофа: он сгорел. Это был тот самый пароход, на котором ехал молодой И. С. Тургенев, рассказавший об этом случае в своем наброске «Пожар на море». Тютчев вскоре после катастрофы писал родителям: «Можно сказать без преувеличения, что дети были дважды обязаны жизнью их матери…» Жена Тютчева, как передают, вела себя очень мужественно и достойно, несмотря на немалую опасность — она чуть даже не последней сошла с парохода во время паники. Но нравственное потрясение и жестокая простуда погубили ее здоровье. Она приехала к мужу больная и 9 сентября 1838 года скончалась в Турине.

В октябре месяце Тютчев писал Жуковскому из Турина: «Есть ужасная година в существовании человеческом. Пережить все, чем мы жили в продолжение двенадцати лет… Что обыкновеннее моей судьбы и что ужаснее! Все пережить и все-таки жить! Есть слова, которые мы всю жизнь употребляем, не понимая, и вдруг поймем… И в одном слове, как в провале, все обрушится…»

Вскоре Тютчев поехал на свидание с Жуковским, который в это время путешествовал по Италии. В своем дневнике, относящемся к этому времени, Жуковский несколько раз упоминает о Тютчеве с чувством симпатии и уважения, но в записи от 14/26 октября 1838 года мы находим следующие строки: «Он (Тютчев) горюет о жене, которая умерла мученической смертью, а говорят, что он влюблен в Мюнхене». Эти слухи, отмеченные Жуковским, подтвердились. Не прошло и года, как Ф. И. Тютчев снова женился.

_II

Осенью 1833 года в Мюнхен приехал юный князь И. С. Гагарин, племянник посла. Ему было тогда двадцать лет, но молодость не помешала ему, благодаря его образованию и незаурядному уму, подружиться с Тютчевым. Это был тот самый князь Гагарин, который впоследствии покинул Россию, принял католичество и вступил в Орден иезуитов. По странной иронии судьбы автор книги «Будет ли Россия католической?» оказался тогда в роли поклонника и ценителя Тютчева, перу которого, как известно, принадлежала одна из гневных статей против папизма.

В конце двадцатых и в начале тридцатых годов Тютчева вовсе не знали в России как поэта. А между тем его стихи появлялись в «Урании» (1826), «Северной Лире» (1827), «Русском Зрителе» (1828) и других изданиях. Особенно щедр был поэт в отношении к «Галатее», московскому еженедельному журналу, который издавался под редакцией С. Е. Раича в 1829–1830 годах. Здесь было, между прочим, напечатано несколько переводов Тютчева из Гёте. И все-таки имя поэта оставалось неизвестным. Князь И. С. Гагарин убедился в этом, когда он в 1835 году покинул Мюнхен и поселился в Петербурге. Тогда он написал Тютчеву письмо с просьбой прислать ему стихи для опубликования. Весною 1836 года из Мюнхена в Петербург отправилась графиня Лерхенфельд, в то время уже г-жа Крюднер, которая пленила сердце поэта в первые годы его мюнхенской жизни. Она привезла Гагарину рукопись Тютчева.

И. С. Гагарин писал Тютчеву по поводу его стихов следующее: «До сих пор, любезнейший друг, я не говорил с вами как следует о тетради, которую вы мне прислали с Крюднерами. Я провел над нею приятнейшие часы. Тут вновь встречаешься в поэтическом образе с теми ощущениями, которые сродни всему человечеству и которые более или менее переживались каждым из нас; но кроме того для меня это чтение соединялось с наслаждением совершенно особенным: на каждой странице припоминались мне вы и ваша душа, которую, бывало, мы вдвоем так часто и так тщательно разбирали. Мне недоставало одного: я не мог разделить ни с кем моего восторга, и меня пугала мысль, что я ослеплен дружбою. Наконец, намедни я передал некоторые стихотворения, тщательно разобранные и переписанные мною, Вяземскому и через несколько дней невзначай прихожу к нему за полночь и нахожу его вдвоем с Жуковским за вашими стихами. Они вполне увлечены были поэтическим чувством, которое дышит в ваших стихах. Я был в восхищении, в восторге, и каждое слово, каждое замечание (в особенности Жуковского) убеждало меня, что они верно поняли все оттенки и всю прелесть этой простой и глубокой мысли. Тут же, не расходясь, решено было, что пять или шесть стихотворений напечатаны будут в одной из книжек пушкинского журнала, т. е. появятся через три или четыре месяца, и что затем приложена будет забота к выпуску их в свет отдельно небольшою книжкою. На другой день узнал о них и Пушкин. Я его потом видел; он ценит их, как должно, и отзывался мне о них весьма сочувственно…»

Пушкин напечатал цикл стихотворений Тютчева в третьем томе «Современника» за 1836 год. В следующей книжке появилось еще несколько пьес. Друзья Пушкина признали Тютчева поэтом, но известность его в тогдашнем русском обществе нисколько не увеличилась. А сам он мало заботился о внешнем успехе своих стихов и о славе стихотворца. Он более интересовался политическими событиями и светской жизнью. После кончины первой жены поэта для него начинается новый период жизни. Тютчев еще молод, ему нет еще и сорока лет, но он уже многоопытный человек со сложившимися взглядами на жизнь. У него есть своя философия истории. Внешняя жизнь его по-прежнему наполнена беседами в салонах, на вечерах, раутах, обедах; длинная вереница разнообразных людей проходит мимо него — дипломаты, министры, коронованные особы, поэты, философы, ученые, светские женщины. Он нередко уезжает из Мюнхена — то на курорты, то в столицы Германии, то в Италию, то в Прагу, то в Париж; но несмотря на общение с людьми, несмотря на легкую доступность для него всех даров культуры, Тютчев тоскует и жалуется на старость.

Летом 1839 года Тютчев покинул Турин, где исполнял обязанности посла. Без всякого разрешения, не колеблясь, он запер двери посольства и уехал в Швейцарию. Там у него было свидание с двадцатидевятилетнею красавицей, вдовой, г-жою Дернберг, рожд. баронессой Пфеффель, на которой он в том же году и женился. Эрнестина Федоровна Дернберг была знакома с Тютчевым еще при жизни первой его жены.

Последствием его самовольной отлучки из Турина была вынужденная отставка и даже лишение придворного звания. Тютчевы поселились в Мюнхене. У них сохранились те же связи и тот же образ жизни. Летом 1843 года Тютчев предпринял поездку в Россию. Из Москвы Тютчев выехал в Петербург, и здесь его верный друг, г-жа Крюднер, постаралась примирить опального дипломата с правительством.

Летом 1844 года появилась в одной из немецких газет статья Тютчева «Россия и Германия». Она была написана по поводу книги маркиза Кюстина, которая тогда еще продолжала занимать общественное мнение Европы. В этой статье Тютчев дает, в сущности, идеологическое обоснование и оправдание политики русского кабинета. По-видимому, некоторые поняли тогдашнее политическое выступление Тютчева как прямую услугу правительству Николая I и не поверили в искренность автора. К этой теме не раз возвращался в своих письмах к князю Вяземскому А. И. Тургенев. Осенью 1844 года, после летней поездки к семье за границу, Тютчев поселяется в Петербурге вместе с женою. П. А. Вяземский в одном из своих писем называет Тютчева «львом сезона», намекая на его чрезвычайный успех в салонах. 16 марта 1845 года Тютчев снова зачислен в Министерство иностранных дел. Так начался последний, петербургский период его жизни.

_III

Эрнестина Федоровна Тютчева, вторая жена поэта, была наполовину француженка, наполовину немка. Родители ее были родом из Эльзаса. Фамилия баронов Пфеффель была довольно известна. Письма к ней поэта доказывают, что он считал возможным делиться с ней не только житейскими впечатлениями и семейными интересами, но и своими мыслями о политических событиях. Это была женщина нрав-ственно-строгая, с умом ясным и с темпераментом холодным. Однако в одном из поздних своих писем к дочери Анне Тютчев не без горечи жалуется на характер своей жены: она так деликатна, что ее деликатность утомляет всех близких. В начале 1840 года у Тютчевых родилась дочь Мария, впоследствии вышедшая замуж за моряка Н. А. Бирилева, еще через год — сын Дмитрий. Младший сын, Иван Федорович, родился в Петербурге весною 1846 года. В этом же, 1846 году скончался отец поэта. Тютчев намерен был поселиться в России. Надо было подводить итоги двадцатидвухлетней жизни за рубежом…

Как это ни странно на первый взгляд, Тютчев, так страстно относившийся к судьбе России, тяготился жизнью на родине. Приехав в Петербург, он написал известное свое стихотворение «Глядел я, стоя над Невой…». Признания поэта знаменательны. Для него север — недобрый чародей. И сердце его лежит к теплому югу. Осенью 1846 года Тютчев пишет жене из Москвы по поводу своего намерения поехать с братом в деревню: «Не знаю еще, какое впечатление на меня произведет родина, которую я покинул двадцать семь лет тому назад и о которой так мало сожалел. Боюсь, что вместо меланхолии меня одолеет скука. Ни одно из моих живых воспоминаний не соединено с эпохой, когда я там был в последний раз. Моя жизнь началась позже, и все, что ей предшествовало, мне столь же чуждо, как канун дня моего рождения». Деревенский мир кажется поэту «бедным призраком, немощным и смутным, забытого, загадочного счастья».

Вернувшись из Овстуга, Тютчев узнал в Москве, что жена «серьезно принялась за изучение русского языка». Это было для Тютчева знаком, что отныне ему придется прочно жить в России. Так и случилось. Тютчевы поселились в Петербурге. Служба в Министерстве иностранных дел отнимала у Тютчева немного времени: он исполнял обязанности старшего цензора при особой канцелярии министерства. Это был 1848 год. Европа жила тревожною жизнью. Франция разочаровалась в своем буржуазном короле. Наступил февраль, и в два дня бесславно рухнула монархия Луи-Филиппа. Это не было неожиданностью для Тютчева. Он это предчувствовал, презирая «узурпатора». В апреле он написал свою вторую статью — «Россия и Революция». Из биографии поэта, написанной И. С. Аксаковым, мы знаем, что в это же время Тютчев работал над большою книгою «Россия и Запад», но нам известны лишь отрывки из нее. Книги своей Тютчев так и не написал. Только одна из глав как самостоятельная статья — «Панство и римский вопрос» на французском языке появилась за границей в 1850 году. Эта статья не осталась незамеченной. П. А. Плетнев в одном из своих писем сообщает, что статья Тютчева о папе составляет модный разговор в обществе. Однако, нападая на Запад и защищая Россию, Тютчев не был настолько слеп, чтобы не видеть ужаса и позора России пятидесятых годов. Известен афоризм поэта: «В России нет ничего серьезного, кроме самой России».

До Севастопольской кампании можно было питать иллюзии относительно прочности того режима, который был установлен Николаем I. Но катастрофа надвигалась. Вместе со смертью Николая I рухнул безвозвратно особый мир, поколеблены были начала, которые казались до Севастопольской кампании прочными и твердыми. К этому времени, вероятно, относится эпиграмма-эпитафия Тютчева, посвященная императору: «Не Богу ты служил и не России». По поводу севастопольской катастрофы Тютчев писал об императоре Николае: «Чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злополучного человека».

В страдные дни Севастопольской кампании Тютчев убедился в совершенной слабости и лживости тогдашней правительственной системы. Сначала в письмах Тютчев ограничивается ироническими замечаниями по адресу руководителей царской политики. Но вскоре ирония сменяется тревогою. Он знает, что наступают события величайшей важности, что суд идет, и, к своему ужасу, видит вокруг себя не лица человеческие, а странные равнодушные маски: это придворная и бюрократическая чернь пирует во время чумы. «Ах, в какой я странной среде живу, — пишет Тютчев. — Бьюсь об заклад, что в день Страшного Суда в Петербурге найдутся люди, делающие вид, что не подозревают этого». И далее: «Можно сказать, что все эти люди так же способны оценить события, готовящиеся перевернуть мир, как мухи на трехпалубном корабле могут чувствовать его качку. К счастью, все это только пена, плавающая на поверхности, и, так или иначе, мы скоро увидим то, что скрывается в глубине».

Сообщая в письме о том, что в церквах был прочитан Манифест о войне, Тютчев при этом замечает: «Восточный вопрос, как он велся до сих пор, внушает мне отвращение». В это время Эрнестина Федоровна Тютчева была в Мюнхене. И Тютчев пишет ей по поводу политической кампании в Европе против России: «Этот скандал должен был произойти, я знаю, но горе его зачинщику… Что же касается нас здесь, на которых все это бешенство направлено, — нам придется также свести счеты с Провидением — и расплата может оказаться тяжелой… Кризис будет еще ужаснее, еще продолжительнее, чем я предполагал. Остатка этого века хватит для его успокоения. Россия выйдет из него торжествующей, я знаю, но многое в теперешней России погибнет».

Поэту кажется, что мир накануне величайших событий. Теперь вопрос идет не о России только, а о чем-то безмерно великом: возникает новый мир, но для того, чтобы этот новый мир восторжествовал, «он должен прежде всего вновь обрести потерянную совесть». Тютчев как бы оправдывает себя, свои политические притязания, которые он высказал раньше в своих политических статьях: «Я потому всегда приписывал такое большое значение Восточному вопросу, что был уверен в том, что, раз этот вопрос возбужден, он должен произвести нравственный переворот внутри страны…» Но эти светлые надежды угасают очень скоро — и тогда вопль отчаяния: «Знаешь ли ты, что мы накануне какого-нибудь ужасного позора — одного из тех непоправимых и роковых постыдных действий, которыми начинается для народа эра окончательного упадка?» По словам Тютчева, в высших сферах — «глупость, подлость, низость». Положение России можно сравнить, оказывается, с положением человека, запертого внутри кареты, которая катится по наклонной плоскости. И вдруг человек замечает, что на козлах нет кучера.

…Наступил страшный для России 1855 год. В начале этого года Тютчев написал свои стихи — «Стоим мы слепо пред Судьбою…». Однако поэт по своей натуре был человеком николаевской эпохи, как бы критически и отрицательно он к ней ни относился. Но положение его в обществе, в придворных и бюрократических сферах, мало изменилось при Александре II. Зато изменилась политическая обстановка. Умный Тютчев, по выражению Тургенева, — «умный, как день, Тютчев», видел многое в том, что совершалось вокруг него, но по-прежнему настоящего дела для него как-то не нашлось. Он остался таким же лишним человеком, каким был при Николае. Он по-прежнему числился в ведомстве Министерства иностранных дел и одновременно занимал место председателя Комитета иностранной цензуры. В это время он часто встречался с А. В. Никитенко, и, благодаря записям этого прилежного мемуариста, мы знаем об отношении Тютчева к цензурной практике. Тютчев был чиновником-вольнодумцем. В ноябре 1857 года он написал в виде письма к князю Горчакову статью о цензуре. В этой статье он защищает право печати на независимость суждений. В это же время в частных письмах он говорит о правительственной «бестолковщине» и опасается возможной «катастрофы». «Этот злополучный Совет по делам печати, — пишет Тютчев, — есть нечто жалкое и совершенно достойное отражение того целого, часть которого он составляет…»

_IV

В 1850 году в жизни Тютчева произошло событие, которое оказало значительное влияние на его личную судьбу и на судьбу его поэзии. Тютчев в последнюю эпоху жизни горел любовью к Е. А. Денисьевой. В биографии И. С. Аксакова ничего не сказано об этой любви поэта. А между тем зять поэта прекрасно знал историю четырнадцатилетней связи Тютчева. Сын поэта и Е. А. Денисьевой Федор, усыновленный Тютчевым, после смерти матери воспитывался в семье Аксакова, который был женат на дочери поэта, Анне Федоровне. Но теперь прошла давность. Скончались не только участники этой драмы, но и их дети. Опубликованы документы, касающиеся этой главы биографии Тютчева.

Елена Александровна Денисьева была племянницей инспектрисы Смольного института, где учились дочери Тютчева. Это была первая русская женщина из тех возлюбленных поэта, имена которых нам известны. Любовь ее к поэту была исполнена горечи и разочарований — не в нем: его она, если верить стихам Тютчева. любила «искренно и пламенно», разочарование было в жизни вообще, которая оказалась суровой безжалостной свидетельницей ее «беззаконной» любви. И сам поэт чувствовал себя недостойным того светлого и цельного чувства, которое возникло в сердце его возлюбленной… Вероятно, и она порой укоряла поэта за двойственность его отношения к ней. Мы можем об этом догадываться по лирическим признаниям Тютчева, относящимся к 1852 году («О, не тревожь меня укорой справедливой…»). Со своей семьей Тютчев, однако, не порвал. В рукописном отделе Румянцевской биб-лиотеки хранятся сейчас письма поэта к жене, Эрнестине Федоровне, до сих пор не изданные. Из этих писем видно, что поэт совмещал как-то в сердце своем две привязанности. И как раз в 1852 году — это был второй год его связи с Е. А. Денисьевой, он расточает своей жене искренние уверения в неизменной к ней любви.

Е. А. Денисьева скончалась в чахотке 4 августа 1864 года. Через три дня после ее смерти Тютчев писал А. И. Георгиевскому, который был женат на ее сестре: «Все кончено… Вчера мы ее хоронили… Что это такое? Что случилось? О чем это я вам нишу — не знаю… Во мне все убито: пустота, страшная пустота. И даже в смерти не предвижу облегчения. Ах, она мне на земле нужна, а не там где-то… Сердце пусто, мозг изнеможен, даже вспомнить о ней — вызвать ее, живую, в памяти, как она была, глядела, говорила, и этого не могу. Страшно, невыносимо… Писать более не в силах, да и что писать». 8 декабря того же года уже из Ниццы Тютчев писал поэту Я. П. Полонскому: «Друг мой Яков Петрович. Вы просили меня в вашем последнем письме, чтобы я написал вам тогда, когда мне будет легче — и вот почему я не написал вам до сегодня. Зачем я пишу теперь к вам, не знаю, потому что на душе все то же, а что это то же — для этого нет слов. Человеку дан был крик для страдания, но есть страдания, которых и крик вполне не выражает…» А вот что позднее рассказывает Тургенев о своем свидании с Тютчевым в Париже: «Когда Тютчев вернулся из Ниццы, где написал свое известное «О, этот Юг, о, эта Ницца…», — мы, чтобы переговорить, зашли в кафе на бульваре и, спросив себе из приличия мороженого, сели под трельяжем из плюща. Я молчал все время, а Тютчев болезненным голосом говорил, и грудь его сорочки под конец рассказа оказалась промокшей от падавших на нее слез…»

В этот год, когда Тютчев встретился с Е. А. Денисьевой и был пленен ее «волшебным взором» и «смехом младенчески-живым», — в тот год, который сулил ему столько мучительных радостей и болезненных очарований, в «Современнике» появилась статья Некрасова, где поэзия Тютчева увенчивалась новым признанием и восхищением. Но Некрасов по-прежнему называл Тютчева так, как он подписывался сам под «Стихами, присланными из Германии» в пушкинском «Современнике» — двумя буквами: Ф. Т. И теперь Тютчев все еще не литератор. Однако соприкосновения с литературным миром у него были. Прежде всего князь П. А. Вяземский был его другом и соперником в салонах, не чуждых литературе. И. С. Тургенев, кажется, ревностнее других старался ввести Тютчева в литературный мир. По его инициативе были перепечатаны старые и напечатаны новые стихи поэта в некрасовском «Современнике», и тогда же, в 1854 году, Тургенев выпустил их отдельной книжкою. Но Тютчев был равнодушен к этому первому отдельному изданию своих стихов так же, как он был равнодушен впоследствии и ко второму, последнему прижизненному, изданию стихотворений, вышедшему под редакцией И. С. Аксакова, при участии П. П. Бартенева, в 1868 году.

Поэту было не до лавров. Он был весь поглощен собою и страшился самого себя. Никогда еще в жизни Тютчева не было такого раздвоения, как в эти дни.

Последнее десятилетие жизни Тютчева все прошло под знаком смерти. Поэт постоянно упоминает в письмах о смерти того или иного знакомого. Тема смерти занимает его всегда. «И вот спрашиваешь себя, что все это означает и какой смысл этой ужасной загадки, — если, впрочем, есть какой-нибудь смысл…» В 1870 году умер брат поэта Николай, памяти которого Тютчев посвятил стихотворение. В этом же году умер старший сын Дмитрий, а в 1872 м умерла младшая дочь поэта, Мария Федоровна Бирилева.

Здоровье самого Тютчева давно уже было неважно. Письма его наполнены жалобами. Он пишет, что у него как будто «гвоздь в голове». Поэту около семидесяти лет. Однако, среди этого душевного и те-лесного томления, у него не угасает потребность любви. У нас теперь есть доказательство, что за два года до смерти у Тютчева было новое любовное увлечение. Он живет по-прежнему — всегда в обществе, с людьми, и по-прежнему расточает свои силы, стараясь не замечать болезни. Врачи тщетно советовали ему изменить образ жизни. С Тютчевым неоднократно случались обмороки. Первые признаки удара появились 4 декабря 1872 года. На Новый год Тютчев выехал из дому для посещения знакомых. Его вскоре привезли назад — разбитого параличом. Вызвали телеграммой дочь Анну и ее мужа, Аксакова. Тютчев встретил их словами: «Это начало конца». И сейчас же заговорил о политике, Хиве, Наполеоне III… И. С. Аксаков в письмах к Екатерине Федоровне Тютчевой жалуется на ее отца: он и на смертном одре продолжает острить. О своем положении он говорит с улыбкою: «Это мой Седан». После первого удара Тютчев пролежал разбитый параличом полгода. За это время он принимался несколько раз диктовать стихи. Иногда он сам пытался их записывать дрожащей рукой. Письма, продиктованные им во время предсмертной болезни, поражают остротою мысли. 11 июля Тютчева внезапно схватили судороги и сменились оцепенением. Все полагали, рассказывает Аксаков, что он умер или умирает; но, недвижимый, почти бездыханный, он сохранял сознание. И когда через несколько часов оцепенение миновало, первый вопрос его, произнесенный чуть слышным голосом, был: «Какие последние политические известия?» В своей биографии поэта И. С. Аксаков пишет: «Ранним утром 15 июля 1873 года лицо его внезапно приняло какое-то особенное выражение торжественности и ужаса, — глаза широко раскрылись, как бы вперились в даль, он не мог уже ни шевельнуться, ни вымолвить слова, — он, казалось, весь уже умер, но жизнь витала во взоре и на челе… Вся жизнь духа, казалось, сосредоточилась в этом одном мгновении, вспыхнула разом и озарила его последнею верховною мыслью… Через полчаса его не стало… Он просиял и погас».

_{1923 г.}