Журнальный мир

Умножаются страницы моего мартиролога. Я считаю нужным сказать своё слово даже о тех, кого знал не так уж хорошо, не так подробно.

Фёдора я последний раз видел давно. Но вспоминаю его часто, по разным поводам. И вот наконец собрался, пишу.

В общежитии мы с моим товарищем-первокурсником Володей Лосевым оказались в одной комнате с филологами-старшекурсниками. Это был подарок судьбы. Мало того, что все они были интересными, я бы сказал, самобытными людьми. К ним ещё и заходили очень разные ребята. Тогда я и познакомился с Федей. Он на историко-филологическом не учился, но ему нужна была именно эта среда. Здесь знали и любили поэзию.

А Федя писал стихи. Яркие и дерзкие, они сразу запоминались, вызывая восторг и зависть.

Молчали башенные краны –

Крановщики были пьяны,

И в опустелые стаканы

Стекали капельки слюны.

Куда там наши подражания романтическим опытам Блока или не безупречного вкуса звукописи Бальмонта.

Его не заботило то, что какой-то образ в его стихотворении кому-то покажется невнятным или противоестественным, никому он не собирался что-то объяснять.

Осень страстно леса обнажает.

Осень страуса изображает, –

писал он, и гори огнём всякие там замечания о несуразности, пародийности, даже глупости. Возможно, его самого это не более чем позабавило. Но ведь остались строки в нашей памяти! И мы ими с юмором перекидывались.

А он продолжал писать так же броско, вычурно, изобретательно:

Как сладко в эту ночь спалось!

В лесах спал лось, в постелях – люд.

Стояло в небе семь полос –

Как бы безумствовал салют.

Друг Феди студент-заочник юрфака и тоже постоянный гость нашей комнаты Виталик Полищук любил поэзию. Он делал в трёх-пяти экземплярах машинописные сборники, где по своей прихоти чередовал стихотворения русских классиков и наших что ни на есть современников, участников университетского литобъединения. Там как-то рядом они располагались – Александр Пушкин и Григорий Кружков, Афанасий Фет и Виктор Лойша. По-особому уютно стояли рядом Фёдор Тютчев и Фёдор Госпорьян.

Такая небанальная была у Феди фамилия. На слух она, понятно, воспринималась как Гаспарян. Но нет – ГОСПОРЬЯН! Он называл себя сыном трёх великих народов: русского, армянского, украинского.

Тогда в общежитии он меня, обычно тихо сидящего в углу, конечно, не запомнил. Мы заново познакомились через год, когда меня отчислили и я зарабатывал в сельской школе-восьмилетке деревни Татьяновка трудовую характеристику для восстановления. Не просто тупо зарабатывал, мне хотелось, чтобы ученики оценили мои старания.

И вот сидел над тетрадями, когда хлопнула дверь, и моя хозяйка Арина Васильевна заговорила с кем-то на кухне. И я услышал будто знакомый голос и, выскочив на кухню, увидал Виталия, а рядом с ним Фёдора. Без всякого предупреждения приехали они, и это было вдвойне радостно. Я успел, правда, пережить ту самую робость ученика перед учителем, но Федя довольно быстро это разрушил. Вечером мы пили на кухне за знакомство, за то, что мой хозяин Фёдор Иванович и мой гость Фёдор Григорьевич оказались тёзками. В следующие дни мы сблизились, стали своими. Говорили до полуночи, читали стихи. Я спрашивал, почему же Федю не печатают в Москве. «Там в редакциях столы забиты на годы вперёд», – отвечал он, улыбаясь. Никакой обиды на такое положение. И никакой досады по этому поводу.

Густая чёрная борода Фёдора сбила с панталыку наших сельчан, решивших, что он поп. Может быть, не обошлось без участия моего хозяина деда Фёдора: плут был добрый, любил пошутить, или, как он говорил, «заняться юмором». Но Федя, войдя в роль, достойно и серьёзно крестил встречных старушек, отвечавших ему поклонами.

Я притащил из школы катушечный магнитофон и как-то вечером записал Фёдора.

Читал он ровным, густым, красивого тембра голосом.

Одинокий кричит коростель.

Надвигается дождь, вечереет.

Будет ночь, бесконечна, как степь,

Как тайга, что за степью чернеет.

Сколько раз я слушал эту запись в школе после уроков и годы спустя в других обстоятельствах. Мне нравились стихи Феди Госпорьяна. Потом лента стала осыпаться, то и дело рвалась. Нет её больше. Но память хорошо сохранила его голос.

Я проводил их сначала до райцентра, а потом и до самой Оби. Мы попали почти на время ледохода. Кромку льда, пока ещё державшего Обь, отделяло от берега несколько метров полой, открытой воды (что у нас называется разводье). Под водою, конечно, был донный лёд, но насколько он близок к поверхности и насколько крепок, никто не знает. Тут, на берегу, переобувался в пимы мужчина, только что перенёсший на лёд подростка, который уже шагал к тому берегу. Там, как мы знали, такой промоины не было. «Дай на минуту», – попросил я у него, указывая на сапоги-бродни (это с высокими голенищами, кто не знает). Он разрешил и даже, подойдя к воде, приблизительно показал, где лучше идти. Я взял Федю на закорки и полез в воду, вскоре через резину почуяв её лютый холод. Остроту ощущениям прибавляло и то, что шагать приходилось вслепую. Но благополучно ссадил Федю и пришёл за Виталиком. Этот неожиданно оказался значительно тяжелее. И тут, как нарочно, посередине пути, я почувствовал, что нога моя теряет опору и погружается в глубину. Изо всех сил рванул вперёд, переставил её, достиг цели. Студёной была не только вода, озноб пробежал по загривку и спине.

Забавно, что через два месяца холодная вода и Федя опять сошлись в моей жизни. Был месяц май. Фёдор приехал в Татьяновку, сказал, что рад повидать меня, но ему надо в село Монастырка поговорить с директором совхоза о возможном калыме. Туда можно было проехать просёлочными дорогами, минуя три деревни. А надо сказать, что дед Фёдор доверял мне свой мотоцикл «К-75». В общенародной огласовке «Козёл». Сели мы с Федей и поехали. Домчали почти до места. Село просматривалось на крутом взгорье. Но нас разделяла река, неширокая, но и не узкая. На том берегу была причалена лодка с веслом, значит, перевозчик отлучился ненадолго. Однако шло время, а лодочник не появлялся. Не помню, Федя ли намекнул, либо я сам вызвался. Потрогал воду – холодная, но терпимая. (Потом я узнал, что вода в ней даже в июле только чуть теплее – ключи). Плавать я всегда любил и плавал хорошо. Разделся, поискал более-менее удобного схода и вошёл в воду. Сразу понял, что плыть надо быстро, чтобы не околеть и разогнать кровь. На другом берегу, растеревшись ладонями, сел в лодку и так же активно заработал веслом. Надо сказать, что солнце в тот день хорошо грело, было моим союзником. Я перевёз Фёдора на другой берег и остался ждать. Он вернулся довольно скоро ни с чем – калым обломился. Лодочника не было. Что делать? Наказать его, угнав лодку, нехорошо. На счастье на том, нашем, берегу появились и стали махать нам руками мужик с бабой. Всё образовалось само собой.

Уезжая из Татьяновки, Госпорьян сказал, что калым всё равно будет найден, и обещал взять меня в бригаду. Летом 1969-го я впервые участвовал в так называемом калыме.

Мы жили в нескольких километрах от райцентра Кожевниково вполне комфортно, в просторном вагончике. Строили птичник, и Федя у нас был бригадиром. В бригаде были те, кто умел выкладывать стены – Фёдор, Миша Казанцев и Паша Крачковский – а мы, подсобники, таскали носилками раствор, подавали кирпич по цепочке на стены. Сооружение понемногу росло.

Но Фёдор связался в селе с женой милиционера, который был где-то в отъезде. Внезапно он появился. Наш бригадир едва успел унести ноги. Без умелого руководства работы мы завершили кое-как, получили жалкие, совсем не калымные рубли. Но месяц этот прошёл весело, мы не убивались до изнеможения, хватало сил и времени говорить и спорить, ходить на Обь, плавать и греться на песчаном берегу.

От этого лета остался у меня снимок: весёлый Федя в окладистой своей бороде приткнулся к моему плечу.

Наше общение продолжилось. Я уже восстановился в университете. Фёдор по-прежнему бывал гостем у гуманитариев. Однажды зашёл в нашу комнату, протянул мне сборник Евтушенко «Катер связи». «Считай, что твой», – сказал он и тут же сделал хорошую подарочную надпись. О, я тогда сильно любил Евтушенко. «Слушай, давай это дело обмоем, – предложил он. – Очень выпить хочется». Сказано – сделано.

Я познакомил его со своей подругой. Через два дня она с возмущением и обидой рассказала о встрече с ним в университетской роще. Он цепко схватил её за руку и потянул за собой в кусты, ласково лопоча что-то вроде: «Не бойся, никто ничего не узнает». Она сказала ему спокойно и жёстко, как она это умела: «Пусти. Я буду кричать». Он отпустил. Я с ним объяснился: «Больше мы не общаемся». Федя от души рассмеялся: «Да ты что?! Из-за такой ерунды? Считай, что я её проверял, и она проверку прошла». Я повернулся и ушёл.

Эта его «простота» в общении с женщинами, бесцеремонность в достижении своей цели были мне в нём неприятны. Там речи не шло о какой-то влюблённости. Это был пресловутый основной инстинкт. Но Федя был поэтом, знал и любил поэзию начала ХХ века, классно читал её. И как тут быть?

Нас долго примирял его друг Миша Казанцев, в конце концов ему это удалось.

Потом Федя покинул Томск и отправился вместе с женой Сашей в районную газету на север области, почти на мою родину, в Парабель. Перед отъездом подарил мне две медные иконы.

В 1976-м решил отметить 33-летие. Не был он ревностным христианином. Просто был небанальным человеком. Я получил его приглашение. И добрался к нему некоторым романтическим образом. Отец мой работал в службе снабжения нефтепровода. Как раз в Парабель отправлялся транспортный вертолёт, набитый ветошью. На нём я и полетел. И даже потом отразил это эпически в стиле Александра Межирова:

Мотор грохочет нещадно. Я обалдел от полёта.

Внизу ни дома, ни дыма, ни даже нитки реки.

Подо мной простираются Инкинские болота,

А ноги мои упираются в громаднейшие тюки.

Оказалось, только я один и прибыл на чествование. Федя ждал и других гостей, огорчился. Но к вечеру был в настроении. А мне-то, конечно, повезло: я один (Саша составляла компанию) упивался его рассказами о жизни. «О жизни», сказал я. Но всё это были истории о стихах, о поэзии, вплетённой в жизнь.

Была история о том, как прилетали к строителям нефтепровода Лев Ошанин и Евгений Евтушенко. В гостинице Федя общался с ними. Ошанин вскоре вырубился, а вот с Евтухом они сидели ночь-заполночь. Фёдор ему много прочёл. Евгений Александрович любил слушать чужие стихи. Федя сказал, что он слушал неотрывно, просил ещё и ещё. Затребовал распечатки, получил их наутро и увёз с собою. Ни строки нигде не появилось. Но рассказывал Госпорьян об этом весело, без тени обиды. И я совершенно уверился в том, что для него важно писать, читать близкому окружению, быть признанным в этом узком кругу, пожинать славу местного масштаба. Это была его стихия, его прямо-таки природная среда. Я, пожалуй, не знал ни до, ни после такого полного бескорыстия. О каком-то дешёвом тщеславии и говорить не приходится.

Мне хочется думать, что этому отношению я у него хоть сколько-то научился (да и обстоятельства жизни «помогли»).

В середине 1980-х Фёдор с женой уехали в его родной Погар Брянской области. Голос родины позвал? Не знаю. Томску, его ближним и дальним углам был отдан значительный отрезок жизни (1962–1985). В Погаре опять газета, а потом – бац! – и он уже с 1990-го народный депутат Российской Федерации. И я смотрю по телевизору его выступление о последствиях для родного края Чернобыльской катастрофы. В 1993 году он издал свои стихи в сборнике «Ветер», а три года спустя подарил мне с такой надписью: «Стародавнему другу Владимиру Крюкову с пожеланием успехов в поэзии да и во всём остальном, от всей души». Был он тогда в командировке в Томске. Повидались до обидного кратко: у него дела, да и знакомых немало. Потом я видел у одного общего приятеля толстую, 500-страничную книгу с портретом автора. «Роза ветров: 2000 восьмистиший».

Летом 2012 года я получил от него письмо, обычное, почтовое. Почерк выдавал больного человека, да и фразы не отличались последовательностью. Это был ответ на получение моей книги «Стихотворения» 2009 года.

«Володя, здравствуй! Не ожидал потрясения от близкого человека: за две недели чтения твоей книги я раз двести смотрел на фото. Ты так выглядишь, хотя на самом деле моложе меня. Ах, время! Гениальный снимок. Старик. Седой, как рыба. И так близок мне. Я ведь был твоей чернобородой копией. (…) Я раньше был знаком со стихами «С открытым окном», «Созерцанье облаков». И сейчас эти книги у меня. Но как ты вырос! Хотя я зря начал о стихах, это впереди. (…) Если удастся пожить, значит, удастся сказать. Получил вчера письмишко от Михаила Казанцева. Хотя писать мне трудно, но пишу. Правда, стихи оставил лет пять назад. Ну вот Казаркин не пишет, хоть обещал, и Галя тоже сулила. Но не соберутся никак. (…) Через недельку обратись с этим вопросом. А мне сообщи его телефон. (…) 23.07.12. До встречи в Погаре».

Несколько раньше он звонил, зазывая в гости. Но я не собрался.

А весной 2014-го, разговаривая с ним по телефону, почувствовал, что он плох.

Вскоре в «Одноклассниках» обнаружил Александру. Они уже не жили вместе. Когда он заболел, новая молодая избранница оставила его. Пребывал в одиночестве в Погаре.

18 января 2016 Саша написала: «Дочь ездила к Фёдору, устраивала для него лазарет на дому. Он никуда не выходит».

4 июня того же года пришло такое письмо: «Фёдор умер 29 мая. Мы всей семьёй ездили на похороны. Помяни добрым словом».

Стихи Фёдора ГОСПОРЬЯНА

В ЭТУ НОЧЬ

Как сладко в эту ночь спалось!

В лесах спал лось, в постелях – люд.

Стояло в небе семь полос –

Как бы безумствовал салют.

Стучал в посуду сок берёз.

И время падало – как сок.

Как сладко в эту ночь спалось,

Как сочен в эту ночь был сон!

Когда рассвета полоса

Затмила в небе семь полос,

Я слышал леса голоса –

Как сладко в эту ночь спалось.

НА ОБЛАСКЕ

Меня глазами обласкав,

Проходит девушка по берегу.

Я – укротитель обласка,

В меня волна летит с разбегу.

А надо мною – облака

Плывут, наверное, в Америку,

Меня глазами обласкав,

Уходит девушка по берегу.

Припомню ночью не реку,

Не облака. Не волн нашествие –

Ту ласку в сердце берегу,

Влюбляюсь в девушку ушедшую.

С ОГЛЯДКОЙ

Скороговоркой обо всём,

За всё хватаясь разом,

Не совершим и не спасём,

Лишь обессилим разум.

Ты в нетерпении, душа,

В своём стремленье к счастью,

Но только – тише поспешай,

Оглядываясь чаще

Назад, где краснобай соврёт,

Недорого берущий…

И всё настойчивей – вперёд,

В богатство правды сущей.

РАДУГА

Издалека, из-за Уртама,

Тянулась радуга до туч,

Картавил гром и, как подранок,

Валился дождь, певуч.

Он падал истово и сладко,

Как послесловие к любви.

Гордясь красивою посадкой,

Шёл катер по Оби.

По палубе навстречу ливню

Шла девушка на самый край –

И палуба цвела улыбкой,

Чиста и вся мокра.

Пел ветер голосом гортанным,

Шёл гром, выстукивая туш.

Издалека, из-за Уртама,

Шла радуга до туч.

В ГОДАХ

Красавица в годах,

Да всё равно прелестна.

Издёвка не годна,

Ухмылка неуместна.

На лепку тонких скул,

Глаз искру удалую

Смотрю, на слово скуп,

Да мысленно целую.

Ах, не рискну сказать,

Наверно, и два слова

Да с ней себя связать

Единою основой…

Красавица в годах

Не лжёт, не льстит, не липнет.

Нужней вина – вода:

Не станет горько-лишней,

Вовек не надоест.

Не скиснет, не приестся…

Желаннее невест

Та, что в годах – прелестна.

КТО?

Сон: в проулке лежу неживой

Иль чуть жив, истекающий кровью

То ль от раны сквозной ножевой,

То ль убитый бездарной любовью.

Да пытаюсь осмыслить во сне

Несуразность, творимую с нами:

Вот ты умер, а кто же вослед

Понесёт твою душу как знамя?

Сын не сможет. Пенять на него

Нет причин да пустые заботы…

Остаётся всего ничего

Этой жизни да этой свободы.