Журнальный мир

– Ты соль забыл положить. Полный Альцгеймер!

– Я положил.

– А одно яйцо лопнуло. Значит, не положил. Только подумал, что положил. Не помнишь уже ни черта.

– У меня прекрасная память, и я точно помню, что положил.

– Ну, а как же яйцо лопнуло? Или не помнишь, или врешь просто, что положил.

– Зачем спрашиваешь, если не веришь?! Ни в мелочах, ни в большом не веришь, – это уже про себя, чтобы до скандала не доводить.

О, не верьте, мира нет. Ни в одной семье нет мира. И если царит внешнее спокойствие, то – так и знайте! – глубоко под лазурью тихих вод затаилось отказавшееся от себя, изнасилованное «я». Потому что… О-о, это превращение любви если и не в ненависть, то в навязчивое желание убежать подальше, скрыться с глаз долой от той, что была когда-то желанна. Почему? А потому что все твое она жадно стремится превратить в свое, чтобы никакого тебя уже не существовало, а только – она.

«…и нашел я, что горше смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею».

Вот, да… Ну, так, а кто я сам? Грешник? Да, поди. Ведь «уловлен ею». И какую ни вспомню – все надрыв, чья-то измена, беда. А самая большая, самая необратимая – последняя. А как без женщины? Страшно одному в этом мочилове мировом. Наедине с собой страшно. «Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское». И вот ищешь, до безумия ищешь, в ноги падаешь, полцарства сулишь. Да какое «полцарства»! Все царство, все, что есть ты сам, – в ноги ей.

А ведь если подумать, унизительно пресмыкаться перед женщиной, угождать, ради ее благосклонности. Разве так оно быть должно? Должно быть как у людей: встретились два человека, близость друг к другу почувствовали, самое себя в другом увидели и начали быть вместе, а нет близости – так и порознь, как были, так и остались. Вот и все. А в божество превращать то, что не таково вовсе, да еще ужаснее, что и сам ты божеством не считаешь, а так, перед чем, похоти ради, на колени падаешь… Чем такое кончиться может? Ясно чем – ненавистью взаимной, вечным взаимным презрением. А тут еще и время свое злое колдовство творит, превращая свежую юность в обрюзгшую старость. И… невозможно глаза на это закрыть!

Особенно, если в красоте понимаешь. Чувство прекрасного, поверьте, страшное чувство.

Написано, что из ребра её создал. А может, надо было из головы и из сердца? Да и вся история эта – уж слишком образна. Ветхим человеком для ветхого же человека, ветхозаветного, писана. То есть, может, на самом деле и не из ребра, а из ногтя, скажем. Словом, из чего-то чуждого, со временем отмирающего. Зачем так? А… А все в себе имей. Божественно андрогинен будь. Хорошо бы. А коли нет? И вот ищешь днем с огнем вторую свою половину. И ведь ищешь-то друга по преимуществу. Прежде всего – друга. Это – главное. Остальное приложится. А не наоборот. Не дружба к плоти, а плоть – к дружбе. Но…

«Пока еще не способна женщина на дружбу: женщины – это кошки, птицы, или, в лучшем случае, коровы». Это – Ницше. Величайший и несчастнейший. И безгрешный – девственник. Но ведь и он в эту сеть попался. И не успевшая перебеситься девица Лу внушила ему, что – понимает. Куда там! Как перебесилась, так тут же и замуж вышла. Не за Ницше, понятно. Как в эмпиреях ни витала, а уж тогда чуяла – не тот самец. Не самец совсем. За такого – нельзя.

Женская психология – психология физиологии. Физиология по существу – густая, сильно пахнущая, река, влекущаяся и влекущая к неодолимому Океану Быта. И потому на поприще этом – «любовном» – всякие кобели и жеребцы чувственные, а по сути – бесчувственные вовсе, и преуспевают. Ну, хорошо, это может и слишком – «кобели и жеребцы». Но в любом случае, такие – физиологично-бытовые. Человеческие, слишком человеческие. Ведь в быту как? Вроде, ничто не возбраняется. Вот, скажем, поэзия. Поэзия? Да пожалуйста! Но и поэзия такая должна быть – физиологично-бытовая, всем понятная, как марш, зажигающая, которой стадионы рукоплещут. Но, простите, господа, ведь Поэзия, она – шепчуще-бредящая: «Строчки с кровью – убивают, нахлынут горлом и убьют!» Но это – нет. Это – оправдание для неудачников, зане Царство Быта рушит. Если не можешь, чтобы стадионы рукоплескали, так делай нормальную карьеру, деньги зарабатывай. Работай, короче!

И… И как дальше? Нет, не из ребра, а из себя самого, ни на кого постороннего – да и на Бога даже – не полагаясь, Ее создать. Вот, как Пигмалион Галатею. Единственный выход.

Но прежде надо было – уйти.

Уйти – от этого варения яиц и общего неверия. Есть, конечно, люди, с кожей гиппопотамовой, им же все по фонарю. Ну, а тому, который не таков, которому, к тому же, стадионы не рукоплещут, каково?

Уход – как побег. Начал собирать одежду – снял с плечиков первую рубашку, аккуратно сложил в раскрытый чемодан, потянулся за второй… В полутемном, полном запахов привычного быта и привычного тела, провале шкафа пустые плечики бросались в глаза – одиноко висели среди расступившейся, как бы в стороны в страхе шарахнувшейся одежды, и бросались в глаза знаком беды и разора сиротливо и страшно, как выбитое окно на стене жилого дома, как пепелище на белом снегу. Черное чрево раскрытого чемодана зияло разверстой могилой. Как попало, не глядя, закидал чемодан какой-то одеждой, бросил туда же несколько книг, прозрачный пластиковый пакет с рукописями. Пошел в ванную за зубной щеткой и бритвенными принадлежностями, вытянул из стаканчика зубную щетку – как живой зуб без наркоза вырвал. И поспешно, в смятенье бредовом, как убивший старуху-процентщицу, бежал прочь.

Но вот и это – позади. И – наконец-то – один. А дальше что? Не каждому – ох, не каждому! – эта божественная андрогинность дана, чтобы не алкать. Слуге вашему покорному такое не дано. А вокруг глухо – та же физиология быта. И нич-чего кроме. А жизнь проходит. И где же сыщешь ее – вторую-то половину?

О-о, Интернет – вселенская свалка одиночеств, проклятие мира и горькое счастье его! В одном из ночных блужданий где-то за тридевять земель встретил… И осенило – вот она, Галатея, за которую не жалко богов просить, чтобы дыхание живое в нее вдохнули. Да и не надо никаких богов – не грек же я древний. Сам, сам – свое, своей жизни! – дыхание вдохну.

Говорят, мир теперь без границ. Ну, виртуальный-то, наверное. Да ведь одним виртуальным сыт не будешь. И конечно, помотали нервы да кровушки попили все эти границы да таможни. И средств повысосали, а с деньгами после ухода не больно было… Да разве это важно! Как это в романсе старом: «Только раз бывает в жизни встреча».

Встреча. После всех ожиданий, сомнений. Ведь одно дело – виртуально: фотографии, описанья, признанья. А другое дело – воочию. Но увидел – и сердце так из груди ей навстречу и прыгнуло: «Вот о какой всю жизнь мечтал!»

Двое суток друг с другом неразлучно, как в обмороке счастливом, провели. И бедная съемная квартира моя в рай обратилась по взмаху чудных ее ресниц. И взгляд очей ее зеленых забытую юность мне вернул, когда ни сомнений, ни страхов унизительных, мол, как-то там получится, а – любить и любить. А потому что вся она была – приязнь и приятие бесконечные. О чем не говорили с ней только. Такие тайны души темные, в которых самому себе-то признаться боязно, для нее сами с языка слетали. И стихи слагались такие – сокровенные. А она – ни слова поперек.

Ничего не ответит, бывало, но очи чудные зеленые таким пониманием светятся, что и слов не надо никаких. С такой говорить – как с собой говорить. Одной душой мы с ней в одночасье стали и плотью одной. Утром с мукой отрывался от нее и не чаял, когда работа эта – наказанье Божье – кончится, чтобы к ней, ждущей, вернуться. О, как она ждала! Как очи блестели из-под полуопущенных ресниц – мне навстречу! Я так и стал ее звать – Галатеей, Галой. Потому что воистину вдохнул в нее дыханье жизни моей, и она его приняла, и сама моим дыханьем жить стала. И моим дыханьем посейчас живет. И верю я ей, как самому себе. Да нет, даже больше, пожалуй. Потому что… Вот последнее время сердце пошаливать стало, и доктора, конечно, свое бубнят: так не надо и этого нельзя. А я подумал: «Да на кой она, такая-то жизнь?» Пока дышу, пока сердце – все-таки – бьется, пока Галу мою, Галатею, любить способен, буду жить, как жил. А если серьезно прихватит, так чтобы сразу – и никаких пилюль спасительных. Не хочу растением бесчувственным на койке увядать. И Галу я настоятельно попросил: если увидит, что дело к концу, чтобы никаких пилюль мне не давала бы, даже если сам не выдержу и умолять ее о том буду. И я верю, что она так по моему наказу и сделает: зубы стиснет, себя превозможет и с места не двинется.

Он вернулся с работы и, как всегда, бросился к ней. Она сидела на стуле у кровати, в своем черном домашнем халате, глубоко открывавшем белую высокую грудь, облокотившись одной рукой на стол и подперев красивую голову с распущенными темно-русыми волосами. Зеленые очи смотрели на него со спокойным приятием, ожидая ласки. Он нагнулся, чтобы поцеловать ее в губы, и почувствовал резкую колющую боль в сердце. Чертыхнувшись, осторожно лег на кровать. Боль, вроде бы, отпустила, но как только попытался подняться, пронизала его с новой силой. Не в силах терпеть, он, задыхаясь, попросил:

– Гала, любовь моя, там на кухне в шкафчике капли… пузырек зеленый такой… принеси, милая…

Она сидела, не шелохнувшись.

– Гала… – слабо вскрикнул он, чуть приподнявшись и пытаясь взять её за руку, но голос оборвался, его рука бессильно упала вдоль тела, и он откинулся на подушку. Грудь его несколько раз поднялась и опустилась судорожно и слабо, и он затих, глядя в потолок остановившимися глазами. Она по-прежнему сидела вполоборота к нему, подперев красивую голову полной, правильной формы, рукой. Зеленые очи смотрели на него из-под пушистых ресниц со спокойным приятием.

И слеза, почти настоящая, почти человечья, медленно скатилась по её силиконовой щеке.