Гарем
Гарем
В кишлак мы вошли легко.
У населенных пунктов Афганистана есть такая особенность. Если смотришь на кишлак с расстояния, кажется, что он окружен сплошной стеной. И только когда подходишь совсем близко, видишь, что это обман зрения. Афганский поселок — это какое-то количество отдельных дворов-крепостей, каждый двор отгородился от внешнего мира высокой глинобитной стеной. А с расстояния эти одинаково-серые, лишенные индивидуальности дувалы просто сливаются в единое целое. Аберрация зрения, так сказать.
И вот подходишь к кишлаку… И только теперь видишь несколько стиснутых дувалами проходов внутрь, словно, как коридоров — вроде как ничем не защищенных, открытых, доступных…
Ох, обманчива эта доступность!
Это Лабиринт. Смертельно опасный лабиринт, в который легко войти, но из которого без дозволения хозяев выбраться затруднительно; а то и вовсе невозможно. Это нечто подобное Кносскому лабиринту, в котором мог ориентироваться только несчастный в своем уродстве Минотавр; это лабиринт Библиотеки из бессмертного романа «Имя розы» Умберто Эко, тайну которого изящно, но не без труда разгадал многомудрый отец Вильгельм; это пещера Мак-Дугала, по которой бродили Том и Бекки, и где потом погиб не нашедший выхода Индеец Джо…
В афганский кишлак и в самом деле легко войти. А вот дальше!.. Парочка поворотов между высокими стенами — и путь назад тебе уже отрезан. Из-за каждого дувала в любое мгновение могут прозвучать выстрелы, полететь гранаты, за каждым из бесчисленных поворотов может оказаться засада, под каждым твоим шагом может притаиться только что установленная «растяжка»…
Я шел по полю, и с каждым шагом впереди все выше поднимались серые стены, и все явственнее проступали темные провалы проулков между ними. Право, в этом виделось нечто мистическое!
И насколько все кажется несовместимым: синее небо, выпирающие из-за глинобитных стен густые кроны деревьев, мирная тишина — и гипотетическая опасность, готовая в любой миг обрушить эту мирную, но хрупкую благость. Нет, не гипотетическая, а самая настоящая, самая реальная.
В «проческе» я участвовал впервые. Потому откровенно держался на вторых ролях. Ни во что не вмешивался, просто наблюдал за тем, как и что происходит. Впитывал информацию, чтобы потом записать.
Задача журналиста на войне — наблюдать, а затем рассказывать об увиденном и осмысленном.
Задача подразделения, с которым я выехал на боевые — найти душманов, и либо выдавить их из кишлака в сторону гор, либо уничтожить, либо забрать и передать затем хадовцам, то бишь представителям местных органов госбезопасности. Соответственно, в наши функции входило проводить обыски!
Вошли в один дувал. Тесный дворик, убогие глиняные постройки… По моим представлениям — нищета, однако мне кто-то говорит, что это относительно зажиточный крестьянин. Хм, крестьянин… Уж лучше — дехканин.
Хозяин с готовностью протягивает паспорт. В общем, какая-то бумажка, сухая, пыльная, с потертыми сгибами. Там все — арабской вязью… Только печать вроде как правильная…
Наш переводчик — солдат из Таджикистана — что-то говорит. Хозяин с готовностью показывает ладони. Темные, сухие, даже на вид в твердых бугристых мозолях. Натруженные!
Как мы были наивны! Мы считали, что против нас могут воевать только отпетые наемники мирового капитала, что простой труженик всей душой за нас, что он жаждет новой жизни, что он мечтает вырваться из средневековой дикости и приобщиться к достижениям современной цивилизации, в ее социалистическом варианте, разумеется! Конечно, осознание того, что не все бесспорно в этой формуле, уже бередило наше сознание.
И все же к людям труда мы испытывали искреннее доверие. Дехканин — значит, по определению наш союзник!
Я следую дальше с досмотровой группой. Открываем следующую калитку, оказываемся во внутреннем дворике. Посередине сбились в кучку несколько женщин и детей — все разного возраста. Они смотрят на нас.
В первое мгновение я не понимаю, куда мы попали. И только потом до меня доходит!..
Гарем!
Что я знал на тот момент о гаремах?.. Только то, что читал в «Сказках 1001 ночи» или в романе «Роксолана» любимого в детстве Павла Загребельного или видел на знаменитой картине Карла Брюллова.
В моем представлении гарем рисовался как нечто яркое и сочное: среди роскоши и изобилия изнывают от скуки и неги прекрасные жены и наложницы.
И вдруг — что я вижу?.. Тесный двор… Сбившиеся в кучку женщины со смуглыми, какими-то схожими лицами… Причем, смуглые не той томной и сексуальной матовостью, которая с эротических снимков сулит жгучие ласки, а загорелые до черноты, прорезанные глубокими морщинами, не знающие кремов… Врезалось в память — лица, разнящиеся только количеством морщин, и одинаковые черные, устремленные на нас, глаза.
Есть у людей, которых мы называем «восточными», такая особенность. У них по лицам, по взглядам трудно определить эмоции. Человек смотрит на тебя — и редко когда можешь понять, какие чувства он сейчас испытывает.
Что испытывали эти женщины, которые в тот далекий уже октябрьский день 1985 года смотрели на нас?.. Какие чувства испытывали прижавшиеся к ним дети — разных возрастов, мальчики и девочки?.. Кипела ли в них ненависть, обжигал изнутри стыд, разливался парализующий все страх?.. Я не знаю — лица их казались бесстрастными. Но какие страсти в тот момент бушевали в их душах? И что испытывал хозяин — седоватый мужчина неопределенного возраста, который стоял рядом с нами? Ненависть?.. Стыд?.. Страх?..
Наверное, коктейль из всех этих чувств. И в осадок из этого коктейля непременно выпадало желание нас уничтожить.
Желание… Какое-то мягонькое словцо, не отвечающее тому, о чем я думаю. Скорее всего, его просто захлестывала потребность нас уничтожить — та потребность, что перехватывает дыхание, от которой заходится сердце, от которой все внутри сжимается, а руки уже ощущают рукоять кинжала или спусковой крючок верного «бура».
Если бы не стоявшие за околицей батареи минометов, гаубиц, «градов», готовых в любой миг открыть ураганный огонь…
Считается, что мусульманам присуща полная покорность судьбе. Не знаю, не знаю… Вряд ли именно покорность доминировала в душе этого дехканина, в гарем к которому ворвались иноверцы.
…Я сунул руку в карман, достал горсть конфет — разноцветных леденцов в хрустящих прозрачных фантиках. Высыпал в подставленную ладошку оказавшегося рядом ребенка — кажется, это была девочка, не помню…
И понимаю, что подставленная ладошка — это, скорее, не собственно желание получить сласть, а проявление страха. Ребенок попросту побоялся не подставить мне руку.
Он ведь не знал, что я не собираюсь причинять ему зла. Он не стремился доставить мне приятность — он меня до жути боялся.
Для афганских детей наркотик — повседневность, а конфета — лакомство.
Детвора в районах, где шурави бывали постоянно, безбоязненно приставали к нам, нагло выклянчивая «бакшиш». В том числе и сласти. Общавшиеся с нашими солдатами местные ребятишки знали, что шурави детолюбив по сути своей, и щедр на милосердные поступки, особенно по отношению к малышне.
В отдаленных кишлаках детвора об этом еще не знала. Сюда мы приходили только вот так — без спроса, без соблюдения правил того, как следует себя вести гостю, и, как правило, под грохот канонады.
Господи, мы же искренне хотели им добра! Мы считали, что живем в прекрасной справедливой стране, пусть со своими недостатками и огрехами — но ведь это временно! Мы строили прекрасное и справедливое будущее, и были уверены, что рано или поздно все перекосы социалистической действительности как-то устранятся, и будущее окажется просто лучезарным! Мы желали таким же лучезарным будущим одарить вот этих погрязших в средневековой нищете дехкан!
Что, смешно?.. Конечно, я насмехаюсь над собой — тогдашним, разумеется. Не шибко-то мы верили в коммунизм… Но в то, что социализм куда более справедливый строй, чем капитализм, и уж подавно афганский феодализм — в это верили свято. Во всяком случае, в подобное верило большинство из нас.
Признаться, я и сейчас в это верю. Только вот не удержали мы лучшее, что у нас было…
…Мы и в самом деле хотели добра этим детишкам и их сбившимся в кучку матерям, а так же, дехканину, которого мы невольно оскорбили, ворвавшись в его гарем.
А получилось — вон что!
…Когда я высыпал в подставленную ладонь конфеты, вдруг словно бы увидел картину со стороны.
Я увидел группу вооруженных людей, бесцеремонно вторгшихся в чужое жилище, и обшаривающих его… Я увидел сбившихся в кучку испуганных женщин и детей… Я увидел, насколько мы кардинально разные — по одежде, по мировосприятию, по взаимоотношению… А главное — я увидел себя, с автоматом, протягивающего детишкам конфетки.
В каком-то фильме про Великую Отечественную показывали такое же — мордастый немец угощает крестьянского паренька…
Нет, мы не жгли и не расстреливали такие семьи. Но выглядел я в представлении тех детишек кем-то сродни тому немцу.
Во всяком случае, в тот момент мне так подумалось.
Я ведь был прав, давая ребенку ту конфету! Так почему же мне за нее настолько стыдно по сей день?