Герметичный город

Герметичный город

Стихотворения

***

 

Вслушиваюсь в то,

что станет музыкой:

в узоры решёток, в заключённых,

во вмятину от гантели на полу,

в то, как садится пыль на книги,

в хруст позвонков

и шум шестерёнок

роботизированной памяти,

в напряжённость нитей

за секунду до того как рвётся

последнее волоконце…

 

 

***

 

Хотелось

расстелить покрывало

на траве,

вместе сидеть –

три поколения,

мама бы не разрешила:

холод идёт от земли,

это неважно.

Я запомнила нас такими,

как на единственной фотографии,

<которой не было никогда>

<такими нас никто не увидел>

моя мама, я и моя дочь,

дочка ещё не умеет ползать,

сидим на земле,

смеёмся,

не боимся простудиться.

 

 

***

 

Гость ночной, измождённый кузнечик,

исследует новые стихии:

тюль и дверцу книжного шкафа.

Накрою его стаканом, чтобы выпустить в ночь – и вижу:

<не по моей вине>

игривая жизнь

уходит туда, где сможет снова звучать,

в ещё зелёные травы тёплого августа.

 

 

***

 

Мне было десять лет:

просили нарисовать себя –

рисовала девочку,

и слышен был плеск.

Сегодня ты сказал снова

кинуть камень в воду:

первый круг – тишина.

Второй круг был

присутствием.

Третий круг был

исполненным долгом,

источником радости.

Четвёртый круг был

всеми наслаждениями,

на пятом движение воды затихало,

переродившись в гладь,

и я снова бросила камешек.

Так, как дань смуте,

появляются люди.

 

 

***

 

У мамы под диваном хранились:

нитки для будущих свитеров,

платья её юности

и аттестат зрелости,

несколько недоломанных игрушек,

одежда на вырост,

комсомольский значок,

выкройки, лекала, спицы,

узоры для вышивки.

поддиваном означало

прикосновение к вечности,

где все времена существуют

в одном пространстве.

 

 

***

 

Кто <что> живёт на чердаке,

кроме старых писем, фотоальбомов, микросхем

ламповых телевизоров,

кожаных чемоданов, красных сигнальных ламп,

снятых с корпусов поездов,

курсировавших во Владивосток и обратно,

сколько минут здесь можно выдержать, не дыша,

среди манящих предметов

без света и воздуха?

Хожу тихо, чтобы не потревожить тебя,

милый дух диафильмов,

встраивая твои отражатели

и отвёртки в свою историю.

Мои шаманы прикасались к ним

только через духов

<а иначе сгорели бы>

Эти пыльные ландшафты закончатся,

когда некому будет послать о них сообщение.

Когда нас покидает адресат,

мы становимся демонами,

неспособными обживать новые пространства.

«Я тебя убью» – незачем

представлять кровь,

вообрази переехавших жильцов,

неверный индекс,

почтовый ящик,

куда больше не вмещается

открытка.

 

 

***

 

Плащ, который я сбросила,

превратился в пламень,

пожирающий окрестные деревеньки.

Закрываю дверь перед тем,

кто взглядом груб.

Открываю – брату,

который никогда не придёт.

Живущий во мне медлит.

По осени в полях

собирают сестёр и братьев.

Приду туда – выдохну нажитое.

Что за мука – не быть!

Плачем, как дети,

В промежутке между небытием и восходом.

Похоронившие Бога, несём,

словно любимого кота в ящике,

тысячу всевидящих глаз.

 

Стал бы бражник нашим богом,

полюбили бы мы друг в друге хмель.

Стал бы пекарь нашим богом,

любили бы мы тесто друг в друге.

А так – любим только воздух,

упираясь в него ступнями,

боимся упасть

на клетчатый

носовой платок пашен.

 

 

***

 

Когда человек умирает?

Когда перестаёт наращивать пространства,

возвращаясь в места обжитые,

превращаясь в их сторожа,

владеет чем угодно,

кроме моментов,

когда адресат его письма/речи

приходит/покидает его.

 

Но ты, моя любовь,

тоже живёшь здесь,

среди музейного хлама,

обживая абсурдные контрасты

миров

своим письмом.

 

Тысячу раз я мысленно чертила карты

горища –

и не помещалась на них,

 

не успевая жить в каждом новом месте,

но всегда по средам приходила

читать книгу на берег Рейна,

отсылая никогда – не тебе

тающие кораблики писем,

пока ты не спросил меня, кто я и откуда.

 

 

***

 

Отними у меня мои книги, сожги мои дневники,

убери мои тексты подальше, накинь одежду

мою и в ней проводи меня в мир – нагою и новою…

Ковры, по которым ступали детские ножки,

тарелки, в которых томилась каша,

пелёнки,

рубашки и одеяльца отдай в приюты

и распашонки развесь на чужих подворьях,

я –

больше не та, кого вмещают объятия,

я –

теперь больше, выше: там, где холодно,

я –

больше, чем все эти новые вещи:

письмо друга, избитый дорогами чемодан,

новое платье, на этот раз не в цветочек,

часы в аэропортах.

Как эмбрион, беседующий о жизни

с другим,

о жизни после рождения,

откуда в утробу

ещё никто не вернулся,

я набираю номер одного задумчивого парня,

чтобы – вовсе не всерьёз – спросить его,

где мы обнаружим себя завтра?

 

 

***

 

Сопротивление молчанием

или невозможность ответа.

Неотзеркаленное

падёт осколком чужого наречия.

Цедить рекомое

сквозь сито намерений

и видеть впервые –

друг друга,

чечевицу от гороха,

свой вокабуляр от чужого

отделяя,

видеть наших отцов

по разные стороны баррикад,

бредущих по водам времён.

 

 

***

 

Мы – живые звуки.

Неожиданный скрип или шорох

заставляет вскочить среди ночи

и кого-то искать.

То ли гость, то ли страх,

то ли это тоска по гостям.

Мы провалимся в сон.

Поутру себе скажем:

«Почудилось что-то».

 

 

***

 

Всё возникает как отголосок,

обломок света.

Явиться – почти отломаться,

двигаться в направлении темноты.

Вот средоточие сердца,

в нём центробежие лета,

косточка спелой сливы.

Впрочем, хватает слова,

и, когда нет живого

сада, спасает память.

Как тогда быть с руками?

Верят же – не руками?

 

 

***

 

Кто любит меня больше,

чем самая последняя моя личина,

моё творение,

женщина, приходящая пожить

во мне напоследок,

когда моя история закончилась?

Прежде чем я узнаю её,

она каждое утро, болтая ногами,

<лицом ко мне>

будет сидеть на подоконнике,

и однажды утром

дождётся:

вспомню всех девочек и женщин,

которыми была.

Они заполнят всю комнату

<как неловко, им некуда сесть>

открою дверь и выпущу их

по одной.

 

 

***

 

В холодном весеннем поле,

где я беременная убирала мусор,

лежали бездомные на сырой земле.

Одна девушка

сидела на тёплых углях.

Я протянула ей руку,

она встала,

и мы танцевали с нею.

И я сказала ей:

только не трогай мой живот.

 

 

***

 

Мы живём на одном космическом корабле,

мой изначальный друг.

Отложные воротнички за бортом

проплывут в музеи.

Но когда закончится мысль

и простынет след

существа, мы, отрезки времени,

где-то в зелени,

будем в землях, неведомых прежде –

и не прервётся свет.

<не прекратится вдох наш в остатке племени>

Письма прачеловека читать не смею:

Кто в них дремлет, немощный, как вина?

Ты невидим, я тебе не видна,

оттого сама темнота немеет.

Данным нам до рождения многоголосым

садом

<предков несметных

<<взрывающим память>> хором>

станет

<тайной

страшнее немого кружения вёсен>

наш герметичный город.