Гласные и согласные

Гласные и согласные

(Четыре рассказа)

ВАСЯ И МИЛЛИОНЕР

 

Надо сказать, что по странному стечению обстоятельств миллионера тоже звали Васей. Правда, был он лет на двадцать моложе Васи шестидесятитрехлетнего, который так за свою жизнь и не обрел отчества.

Это потом гуру Борисыч, который эту историю нам и рассказал, заметил, что вот всякие там совпадения, повторения и синхронные события еще Карлом Густавом Юнгом описаны. Но даже он, то есть сам Юнг, не смог под них подвести убедительную и доказательную теорию. А у меня, говорит, такая теория есть: когда в силу вступают совпадения, значит, человек попал в свою колею, иначе синхронность событий и всякие так психологические и событийные повторы и параллели – это знаки судьбы. Они проявляются иногда внезапно, из тонкого плана, из Книги судеб, как легкий просвет сини сквозь сплошные тучи обыденности. Умный Борисыч, ей-богу.

И выходит, судьба была у бывшего шофера из близгородской деревеньки встретить свое альтер эго в лице другого Васи, и встреча их – как столкновение двух бильярдных шаров при умелом ударе – каждого определила в свою лузу.

А умелый этот удар произошел в ясное сентябрьское утро, когда душа опять рвется поверить, что лето еще не миновало, когда так весело мчаться по объездной дороге в свой многометровой загородный дом (в виде замка, разумеется), глядя в тупо стриженый затылок своего охранника, (это, как вы понимаете, уже мысли второго Васи), когда в кармане несколько банковских карт, автомобиль ведет личный шофер (не Вася, а Серега, парнишка простой со столичной окраины), а рядом с ним морда отвратительная, но необходимая – личный охранник Феликс. Это кличка у него такая, причем уже новая, данная ему Васей-миллионером. До этого его звали (у другого хозяина) Фред. А настоящее его имя кануло в Лету вместе с суровым младенчеством, когда он, поднимая голову, видел потрясающей красоты факел нефтеперерабатывающего завода и знал от отца работяги, честного и мирного человека, пьющего в выходные и вкалывавшего всю неделю, что самый главный дядя на земле – это директор завода, но и он, простой работяга, человек уважаемый и портрет его красуется на Доске почета. Феликс-Фред мечтал быть нужным директору, представляя и свой портрет на доске – справа от главных ворот завода рядом с портретом отца.

И нужным стал. Только в другую эпоху и другому директору. Впрочем, то время, время своего отца, Феликс-Фред как-то мало и помнил: ему было всего пять, когда ржавый корабль страны налетел на айсберг перестройки, вследствие чего и развалился, успев выпустить из себя несколько спасательных шлюпок. Сразу можно было от этого с географическим пятном на ленинской лысине такого ждать, за кружкой пива жаловался отец, почитывающий порой газеты. Феликс-Фред грыз сушки и не понимал, кого тот имеет в виду. И сейчас, косясь на светящиеся ухо лысого шофера, вдруг вспомнил этот жалобный вопль своего отца и мельком озадачился: с картой на голове? Родимое пятно что ли? А вроде точно, был еще какой-то президент до Штирлица… Давно был, в самом начале жизни, когда Феликс-Фред пошел в школу. Можно было, конечно, поинтересоваться у шефа, но тот не поощрял личных бесед. А злить его не хотелось. Однако непонятное в башке зудело, зудело и хотело вырваться хоть как-то – будто навозная муха, залетевшая в комнату, скользила мысль по внутренне стороне черепной коробки, жужжа натужно, неспокойно. И тут-то и подвернулась эта бабка. Ну, бабка как бабка. Яблоки у нее красные. Как с картинки.

Останови! – приказал шеф.

Давно нужно было сжечь эту хилую деревеньку, ведь замки уже подступали почти к ее жалким домишкам. А как могут такие люди, как шеф Феликса-Фреда, жить неподалеку от всякой дряни? Так охранник подумал, поскольку сам уже давно ощущал себе не отдельным от шефа человеком, у которого и родной отец доживал в заводском, еще старого времени, убогом панельном пятиэтажном бараке, нет, Феликс уже был не человеком, а собакой – верной собакой, в меру злой, не в меру преданной, – и собака в нем, увидев старую бабку, своим замызганным серо-бумажным видом унижающую великое достоинство его алюминиевого шефа, встрепенулась, зарычала – и выпустила, наконец, навозную муху из своего черепа.

Как все произошло, Феликс и не запомнил: ну, сунул он деньги бабке, засыпал яблоки в багажник и, отъезжая, уже из окна машины пальнул пару раз ей в ноги из пневматики – нет, не задел даже, он и не хотел ее ранить, он просто муху свою выпустил и преданность проявил, только и всего, ну. Пыль взметнулась у ног, старуха ойкнула и упала. Да не оттого она упала, что в нее он попал, он и не хотел в нее попадать, просто от страху она кувыркнулась, как жалкая курица. Так нечего им здесь, рядом с богатыми, жить, вечным навозным жукам! Так он путано попытался объясниться с шефом, который вмазал Феликсу в рваное ухо и приказал шоферу: гони, бегло подумав, что, пожалуй, пора бы на месте этой старой деревеньки построить какой-нибудь бизнес-центр.

Вася увидел, как старуха его свалилась наземь, точнее, сначала он выстрелы услышал, а с утра так радостно было на душе, такой день светлый. ясный, что даже стихи сочинились:

 

Лето снова вернулось зеленое

И согрело одинокую душу

И сельцо наше тихое милое,

Только бы его не разрушили…

 

Надо сказать, гуру Борисыч всегда прав! И про параллели-меридианы человеческих судеб он здорово говорит. Ведь и миллионер Вася иногда, в минуту жизни грустную, пописывал стихи. Правда, не в духе народном, а в стиле японских хокку. И вчера вечером (вот здесь два Васи немного не совпали во времени. И это уже опять же повод для Борисыча поразмыслить – отчего параллельность временная не соответствует параллельности поэтической, так сказать). И вот вчера вечером Вася-миллионер тоже сочинил небольшое и медитативное:

 

Сентябрь всколыхнул мою душу

И что в ней

Одни сожаленья. Ржавая осень цепями звенит.

 

Старуха лежала в пыли, местная собака подбежала, попыталась вильнуть хвостом, но не вильнулось – и, опустив морду, она лизнула старую морщинистую руку. Жива, значит, раз пес не завыл, немного отлегло у Васи от сердца, он доковылял до своей жены, хоть и старше она Василия на восемь лет, уже семьдесят справила, а весь дом на ней держится. Она ему, не очень-то путевому, как мать.

Старик-сосед шел мимо.

Слышь, стреляли, опять, небось, эти балуют, – начал было он, но, увидев лежащую старуху, отступил на несколько шагов.

Чего это с ней?

По ней пальнули

Неужто уби…

Да нет, вроде не попали, в обмороке она, нужно врача.

А кто? Эти?

Кому ж еще! На «мерседесе» своем мчались, вот и пальнули ..

От скуки выходит…

Если помрет моя бабка, все их замки пожгу!

Антонина Трофимовна хоть и выжила, но с постели не поднялась: инсульт, объяснили врачи, другими словами, удар.

А встанет? – с надеждой спрашивал Василий, направляя свой вопрос прямо в зрачки врача, отчего тот начинал нервно тереть глаза. – Встанет?

Через полмесяца приехала дочь Василия, Тамара. Старую Антонину она не любила: та была второй женой ее отца, а Тамара – дочка от первой, Оксаны, которая давно сама ушла от непутевого Василия к инженеру и дочку с собой забрала.

Сдай в больницу, – сказала Тамара, кивком головы показывая на лежащую. – Ходить кто за ней будет? Ты? И так уже вонь в хате.

Мать Тамары, Оксана, сама из-под Харькова, вот и дочь до си пор их деревенский домишко величает хатой

За больницу теперь платить надо, да и смотрят за такими старыми там плохо. Мол, пожили, и хватит.

А что, не так? – усмехнулась дочь. – Давно я тебе говорила: продайте дом и участок богачам и квартиру себе в городе купите! И ничего бы не было. Они вас тут всех скоро перебьют с вашими козами и курями. Им строиться негде – уже их ограда вон видна… По телевизору сказали – бизнес-центр здесь будет. Глупые вы люди деревенские!

А ты какая?! – не выдержал он. Не пожалела дочь его старуху и его, замучившегося с уходом за лежачей, а только гонор свой и холодное сердце выказала. Ну ее в пим дырявый.

Такая, какая есть! – хмыкнула она и, оглянувшись на больную, осеклась. – По-моему… она…

Зачем ты вообще приехала? – крикнул он, и голос его вдруг будто треснул, и стали разламываться слова: гласные вытекали из них, как смола, застывая на весу, сначала звук «а» выпал из слова, потом вдруг округлился и, оборвав свою протяжность, повис, как застывшая капля, за ним так же выпал из слова звук «о», потом «е», «и»… И слова, распавшись и потеряв гласные, сухо потрескивали: «тб нчг здс ннддо крм блк блк»….

Он понимал, что говорит: «Тебе ничего здесь не надо, кроме яблок», но дочь вдруг испугалась этого распадающегося скрипа, шуршания и потрескивания слов, глаза дочери наполнились сначала слезами, потом ужасом…

Он все-таки нашел его: бывшего летчика, списанного, но по-прежнему горевшего страстью летать. И еще один всплыл откуда-то, весь зеленый, – который приворовывал из соседней военной части. Если есть сильное желание, великий то есть замысел, заверил, то и материал найдется, не боись, дед!

И сам Вася будет с летчиком в кабине.

Только бы доктор Борисыч, про их план не пронюхал и не помешал. Больно уж мозговитый, прям Ленин.

 

 

 

ЗАИКА

 

Их было два брата: старший семилетний, Славка, симпатичный, черноглазый, всегда улыбчивый, и младший – пятилетний Мишка-заика. Говорил он так: «я ппппп-шел с ммммой». То есть множил согласные и проглатывал гласные – в общем, говорил с трудом. Славку все обожали, он был заводилой в дворовых играх, а Мишку только снисходительно принимали и терпели как Славкиного брата, хотя любимое Мишкино занятие мало кому из детей нравилось: он отрывал пойманным мухам крылышки и с удовольствием смотрел, как ползают они по дну его большой стеклянной банки. Эту банку он приносил и ставил на край песочницы, вызывая у меня, четырехлетней, содрогание…

А потом он заболел коклюшем, и все родители запретили своим детям с ним играть: Мишка в полном одиночестве день за днем проводил в песочнице со своей банкой, по дну которой ползали очередные мухи-мутанты, и захлебывался кашлем.

До этого испытывавшая к Мишке только отвращение, я внезапно почувствовала к нему, такому маленькому, жутко кашляющему и одинокому, сильнейшую жалость и, нарушив запрет мамы не общаться с «больным мальчиком», подошла к нему и заговорила. Он поднял голову, на минуту оторвавшись от созерцания копошащихся в банке полужуков-полумух, и спросил: «Нннннндо чччччо?»

Что ты сказал? – переспросила я.

Ггггврю нннндо чччччего? – на мой жалостливый взгляд его глаза ответил острыми вспышками ненависти..

Коклюшем я не заразилась. Но через неделю, когда карантин с Мишки был снят, он, бегая по двору вместе с мальчишками, поднял с земли половинку кирпича и зло кинул в меня, прыгающую по клеткам «классиков» на асфальте. Я успела закружиться на месте, точно волчок, и кирпич только содрал кожу: было много крови, но сотрясения мозга, к счастью, не оказалось. Врач скорой помощи забинтовала мне голову; именно в это время по телевизору какой-то военный хор исполнял песню о Щорсе:

 

Голова обвязана, кровь на рукаве,

След кровавый стелется по сырой траве…

 

Ощущая себя Щорсом, я сразу после отъезда скорой вышла во двор..

У подъезда сидела мать Славки, а Мишка бился в истерике и рыдал у нее на руках.

Все рррррвнно я ее ууууууубью! – кричал он. – УУУУУбью!

Мне стало очень страшно, но я молча прошла мимо.

Вскоре мы переехали. Потерялись в прошлом и Славка, и Мишка, и весь старый двор.

Но через два десятилетия, проезжая по улице, где стоял дом моего детства, я вдруг остановила машину и вышла. Двор показался мне маленьким. Дома – облупленными. Бывшая соседка, когда-то цветущая и полная, теперь почти старуха, вышла из подъезда с сумкой – видимо, направляясь в магазин, – и меня не узнала.

Простите, – остановила я ее, – здесь жили Слава и Миша, забыла их фамилию… Это было давно.

Уехали они, – соседка не удивилась, – в ее глазах на миг мелькнули бледные огоньки узнавания, я постаралась их погасить своим совершенно чужим ответным взглядом. – Слава на вертолете летает, летчик, а вот Мишка… – Она помолчала, поджав губы и точно пожевав что-то во рту, но все-таки закончила фразу: – в тюрьме его убили. Два года назад.

Чего-то такого я и ждала от Мишкиной судьбы – и мне не было его жаль: мухи с оторванными крылышками снова поползли по краю моей памяти. Это воспоминание после встречи с не узнавшей меня соседкой стало частым и мучительным. Я не помнила лица Мишки, но черное уродливое копошение на дне стеклянной банки и мучительное жужжание преследовали меня.

Пока однажды я не услышала:

…не надо оглядываться…

И гул вертолета заглушил жужжание навсегда.

Кто это произнес?

 

 

 

ТЫ?

 

Нет, нет, больше никогда и ни за что, а природа всегда, точно в кино, синхронно к грусти льет дождем или параллельно к радости светит и греет… И тут все было так же с природой: первую любовь после тридцати пяти встречать полагается в первых числах августа в солнечный, но уже чуть пахнущий осенью день, даже два-три желтых листика под ногами, правда, может, и от июльской жары слетевших, но все-таки вполне к месту, и в душе тоже: два-три желтых листика вместо того разноцветного водопада зеленого фонтана голубого фронтона и чего-то там еще, то есть вместо первой любви. Однако, признаюсь, только я его увидела, поняла, что словосочетание, обозначающее фонтан зеленый и фронтон голубой, не меньший миф, чем тот мальчик, который с задней парты мне написал записку с признанием. У него были сросшиеся на переносице брови, как будто застыла в полете чайка по имени Джонатан Ливингстон.

Дяденька, вы кто? – хотела было спросить, когда он, улыбаясь всеми, которые и раньше были не ахти, но, впрочем, я этого не замечала, мне потом подружка сказала, когда первая моя любовь лопнула, как воздушный шарик, – у него, мол, зато зубы-то не ахти… Может, оттого я в стоматологи и пошла. А в общем, какая чушь. Ну и что? Можно заплатить, и станут все тридцать два как у звезды – той, что не на небе, а в…

Ты?– спросил он.

Я.

А я тебя сразу… – И он как-то смутился. Сразу узнал? Или сразу не узнал? И тоже обнаружил что-то не ахти? – А я тебя сразу увидел, – повторил он и продолжил: – ты шла по той стороне, у тебя походка такая же детская, как была в школе.

Да?

Ты немного, извини, как медведь ходишь…

М-да, подумала я, сто семьдесят восемь моих см, плечи, плаванием увеличенные вдвое по отношению к данным, так сказать, при рождении, и как медведь хожу….

Но мне это всегда нравилось. – Он улыбнулся застенчиво. Так улыбаются на телеэкране олигархи, получая премию мира или орден за вклад. – Ты где работаешь?

Зубы выдираю, – сказала я, – стоматолог то есть. А ты?

У меня свой бизнес, – он снова улыбнулся. Но на этот раз не скромно и либерально, как олигарх, а жестко и саркастично, как мелкий предприниматель, которому никогда не дадут ордена за вклад.

И чем торгуешь?

Минералкой.

Из крана берешь? – Я засмеялась, смягчая резкость иронии.

Нет, иногда из скважины. – Он тоже хохотнул.

Четверо детей?

Нет, что ты, всего двое.

Это не буржуазно, теперь нужно иметь две машины на одну семью, стометровую квартиру в центре, дом за городом, вклад в зарубежном банке и четверо детей.

И те близнецы. – Он вздохнул. – А у тебя?

Ничего из перечисленного, кроме четверых и машины.

Детей?!

В определенном смысле: дочь, собака, кошка и попугай.

Стоматологи неплохо зарабатывают. – Он опять вздохнул.

И жена должна быть с круговой подтяжкой лица.

А муж у тебя кто? – Он как-то подергал плечом.

Отсутствует, – сказала я, – ушел к той, у которой не как у медведя.

Ну и дурак.

Наоборот.

И тут вдруг он начал вспоминать, какими-то отрывками-обрывками – упавшими листочками. А вот ты а вот я а вот мы ого-го потом он ты тогда на него так посмотрела я

Что ты? – сумела вставить я.

ты так посмотрела и я решил ты его то есть вот такая помнишь еще листья кружились и губы были соленые у меня а ты не дала тебя поцеловать почему и красивый такой я решил что ты в него в общем оттого и…

Оттого – что? – снова сумела я

Сбежал.

И тут я заметила, что над нами кружится кружится кружится чайка…

Дело, в общем, как вы поняли, было у моря.

 

 

 

КАК ЛЯЛЯ ПИРОЖКОВА МУЖА ИСКАЛА

 

А что образованной девушке Ляле Пирожковой не радоваться жизни? Преподает второй год она химию в частной школе, где в 7-м классе, например, всего восемь учеников: один совершенно гениальный парень, один совершеннейший дебил, но папаша с большими зелеными, шесть девочек, одетых так, что если все с них снять, можно открыть VIP-магазин женской одежды. Правда, зарплата, надо сказать, не ахти какая: сейчас в госшколах больше заработаешь, но там и пахать надо будет раз в сто больше. А тут свободного времени куча, есть возможность начать устраивать и свою личную жизнь. Ляля Пирожкова исключением не была – и потому хотела себе подыскать богатенького с толстеньким кошельком. Первоначально она пошерстила всех школьных папашек: не сменит ли кто свою устаревшую половину на молодую учительницу. Однако папаши оказались несдвигаемыми или же сдвигаемые совсем не в сторону химички – хоть и молодой, но в общем-то не соответствующей всяким там моделям Барби: крупная такая черноволосая женщина с бровями как на фотографиях Буденного, героя Гражданской войны. И грудь у Ляли была как бюст Буденного на аллее революции, такие гранитные выпуклости явно на любителя. Зато ноги! Хоть и сорок третьего размера, но прямые и длинные, точно колонны. А нынче ноги у женщины важнее всего остального. Так Ляля себя утешала, выдергивая буденновские кусты. На салон красоты, где бы все это произвели с меньшими для Ляли страданиями, она денег жалела. Но весна цвела, все порхало, свиристело и опыляло Лялю чувственными ароматами. Ляля читала рассказы Куприна и злилась. Подруга ее единственная только что вышла замуж и уехала в дальние страны, а Ляля осталась одна-одинешенька, без ближайших перспектив, так сказать. И тут-то ей и попался рассказик про классную даму Наталью Давыдовну, в свободное от воспитания благородных институток время превращающуюся, ну как бы это определить помягче, нет, не в путану, так как про деньги Куприн ничего такого не сообщил, просто в искательницу сексуальных приключений. У Натальи Давыдовны, когда она выходила, закрыв лицо вуалью, на поиск очередного объекта утех, даже походка менялась, это Лялю особенно как-то впечатлило, и все мужики сразу понимали – куда она движется и зачем. Эге, смекнула Ляля, а ведь нынче только такие Натальи Давыдовны и ловят героев нашего времени, он ведь, герой, в Ленинку не зайдет, а пронесется мимо на черной ослепительности за несколько миллионов, а тут-то, не возле Ленинки, конечно, а где-нибудь между кудрявых тополей, Ляля, подчеркнувшая черными чулками свои колонны, и проголосует. Она и походку потренировала: бедро сюда – бедро туда. Но плечи у нее были их значительно шире и такого трепетного колыхания, как, наверное, у Натальи Давыдовны получилось, у нее не вышло. Но и времена, господа, не те! Так что колонны и бюст, отозвавшись ностальгически в герое нашего времени, могут ему колыхание вполне заменить, так снова утешила себя Ляля, стиснув зубы, покупая ягуаровый бюстгальтер за четыре тысячи. В этот миг ее охватило некоторое сомнение: а надо ли тратить такие деньги, не клюнет ли, мол, герой нашего времени на чистоту и бедность? Она шмыгнула носом, сама этого шмыганья не заметив, оглянулась: по торговому залу вышагивал он, герой, с намечающимся пузом и золотыми часами на волосатой лапище. Нет. Не клюнет он на чистую бедность, не клюнет. Ляля опять шмыгнула носом (звук получился впечатляющий, даже продавщица как-то озадаченно на нее скосила глаза) и достала из кошелька деньги. Ягуаровая секс-деталь легла сначала на прилавок возле кассового аппарата. Потом красиво изогнулась, но заметно как-то скрючилась, съежилась и оказалась помещенной в картонную упаковку, а затем в пакет с красовавшейся на нем ягуаровой девицей. Девица была так отвратительна Ляле как возможная и удачливая конкурентка, что Ляля, выйдя из магазина, коробочку с бюстгальтером вынула, а пакет выбросила. Хоть и жалко было: можно было кому-нибудь в него что-нибудь поместить – для дела то есть.

И вот вечером в пятницу, обрядившись и для уверенности поколыхав перед зеркалом хоть и не бедрами, как Наталья Давыдовна, а могучей грудью, двинулась Ляля в сторону самого дорого в городе казино, жевательной резинкой заглушая запах сигареты, которую она выкурила от большого волнения. И герой не заставил себя ждать. Морда у него была волчья, зубы искусственные, но великолепного качества, на каждом просто сверкала невообразимая сумма, на его блеск затраченная, в придачу костюм шикарный, выговор торопливый, слова до неузнаваемости комкающий и выплевывающий прямо в лицо собеседнику. Он так и на Лялю выплюнул: «Поедм с мной хчу пзнкмтся!» – и Ляля пошла. Он посадил ее в машину, шоферу выплюнул: «Дмой!» И поехали. И тут Ляля смекнула, что нужно его образованностью своей поразить и поинтересовалась кошачьим, так ей казалось, а на самом деле громовым учительским голосом: – А вы читать любите? – Счтать? – удивился он, приоглянувшись. Сел он возле водителя, а не возле Ляли, то есть до примитивных обниманий в автомобиле не опустился. – Читать, – повторила она, – книги? – Чттать кнчно лблю у мна ест любмй псстль, – начал радостно плеваться он во все стороны… И Ляля почему-то подумала, что, конечно, любимый его псстль Пелевин – как-то это бы оказалось в рифму процессу его речевыражения, в общем. Но не угадала. – Лбмый псстль у мна Тлстой, я сбе косу кпил, чтоб ксить смаму … – Он заржал, облив смехом всю машину. Даже на стекле появились ползущие капли. – Моя жна как Анн Крнина, – он внезапно перестал хохотать и вроде даже смахнул слезу, – погбла… Мы с ней ехли, псадил ее за рль, сам вт жв остлся, Измнила мне с прдрком – влдльцм кзнино и тово-о-о! Последнее слово он не выплюнул, а пропел. И Ляля поняла, похолодев: это судьба.

Русская классика рулит.